— Бадеек у нас хватает, — радушно кивает молодая хозяйка.
Однако она поднялась озабоченная, и с тем же озабоченным видом уложила младенца в люльку. Позвав меня, она вышла во двор и указала на ведра, стоявшие под навесом; мимоходом заметила, что воду для скотины они берут на колодце за гумном, а для себя носят от соседей.
Тогда я спрашиваю, нельзя ли подвести лошадей прямо к колодцу и там напоить.
— Отчего же нельзя, все меньше хлопот! Только придется их развязать, проход больно узок.
Я вышел на дорогу, где стояла привязанная к изгороди моя тройка, и когда ввел лошадей во двор, молодка как-то странно посмотрела на них и воскликнула:
— Боже милостивый!
— Что такое? — спрашиваю ее.
— Куда вы ведете этих коней?
Я понимал, что сказать правду нельзя, — и давай выкручиваться.
— В имение, для господ. В Лисковой купил третьего дня.
Стремясь отвлечь ее внимание от гнедых, справляюсь, где пашет Грегуш.
Она показывает на склон за ручьем. Йожка как раз поворачивал на увале. Во всю длину поля двумя полосами чернели борозды, лишь посередке тянулась белесая целина, тут и там поросшая ранней травой.
— Что сказать мужу, кто был? — снова задает она мне щекотливый вопрос — Ему приятно, когда его вспоминают старые знакомые.
— Не говорите ничего, — нахожу я спасительный выход. — Я загляну к вам вечером на обратном пути, пусть это будет для него сюрпризом.
Волей-неволей ей пришлось умолкнуть, и я направился к колодцу за гумном, чтобы напоить лошадей. Радуюсь, что наконец-то избавился от ее расспросов. И вдруг — шаги за спиной. Опять она! Бежит за мною, предлагает подсобить, если нужно.
— Да я и сам управлюсь, — отвечаю ей с благодарностью.
К счастью, снова расплакался младенец, и матери пришлось к нему вернуться. Это меня выручило, а то я все время боялся попасться на удочку и проговориться. С нею надо было держать ухо востро.
Напоив лошадей, я решил больше не мешкать, сразу, еще на загуменье, вскочил в седло и через приоткрытое окно крикнул хозяйке: до свиданья!
Она стояла, склонившись над люлькой, и пеленала младенца. По краям люльки свисали концы размотанного свивальника. Ребенок дрыгал ножками, и одна из них запуталась. Молодка стала вызволять ее и в приливе материнской нежности несколько раз чмокнула сына в пухлую пяточку.
Чего бы не дал я в эту минуту, чтоб увидеть Магдалену вот так же склоненной над люлькой в моем доме в Турце и умиляющейся младенцу — ее и моей кровиночке.
— Счастливого пути! — откликнулась жена Грегуша, спугнув мои мысли.
Какое уж тут счастье, когда Магдалена принадлежит другому!
Тем не менее я продолжил свой путь, и дорога привела меня в лештинскую округу, а затем и в сами Лештины.
Лештины — преславная деревенька. Раскинулась она в долине у ручья. На горушке среди старых лип виднеется костел. Рядом кладбище с беспорядочно разбросанными могилами. Под горой — белый продолговатый дом священника. По другую сторону дороги — усадьбы. Многие из них пустуют: стекла выбиты, крыша прохудилась. Остальные строения приземистые и неказистые, но чистенькие и уютные. От каждого двора отведена канавка, во дворах собаки.
Тишина в деревне — все работают в поле.
Родственников у меня здесь не было, и потому я стал искать корчму, где мог бы остановиться. Есть тут у меня один знакомый, некий газда по фамилии Запоточный. Но отныне мы с ним ярые враги.
В центре деревни я приметил бревенчатую корчму. Тут я и остановил свою гнедую тройку. Свет еще не видывал подобных красавцев! Я нарочно подобрал таких; один вид коней говорил о том, что я не какая-нибудь голь перекатная. На крыльце я отряхнул с себя пыль и вошел внутрь.
— Бог в помощь, — здороваюсь с корчмарем.
— Благодарствуйте, — отзывается тот, не спуская глаз с моих скакунов, и я читаю в его лице что-то недоброе.
— Что, нельзя оставлять под окнами? — спрашиваю его, желая выяснить, в чем дело.
— Да нет-нет, — отвечает он уклончиво.
— Так в чем же дело? — И, чтобы придать ему смелости, велю налить стакан вина.
Корчмарь, явно сам не свой, наливает и все поглядывает на меня так, словно в его заведение вошел не почтенный путник, а дьявол в человеческом образе.
Изучив мое лицо, он вдруг говорит:
— Ну да, конечно, это вы. Таким он вас и описывал: высок, широкоплеч, смелое лицо, густые брови, темные волосы и тройка гнедых.
— О ком вы говорите? — отзываюсь я.
Корчмарь поставил передо мной стакан с вином и ретировался за стойку, где его ждал таз для мытья посуды. Он взял рюмку, окунул ее в воду и протер тряпицей. Все время он глазел то на меня, то через окно на моих коней.
Поскольку он умышленно уклонился от ответа на мой вопрос, я допытываюсь снова. Не отступлюсь до тех пор, пока он не выскажется определенно. Жители гор — народ недоверчивый, и нужен особый подход, чтобы у него развязался язык и открылось сердце.
— Ну так выкладывайте же, старина. Интересно, кто меня здесь знает и так верно сумел описать. Судя по вашим словам, мой приезд озадачил вас. А я не люблю досаждать ближним. Коли не угоден — могу уйти. Расплачусь и уйду.
Будто и в самом деле собираясь уходить, я поднимаюсь из-за стола и достаю бумажник.
— Что вы, что вы?! — И он бросает тряпку в воду, чтобы задержать меня. — Ведь на то я и держу корчму, чтобы люди ходили.
— Вот именно, — подхватил я. — Но не знаю, как бы вы чувствовали себя на моем месте. Без конца глазеете на меня. Спрашиваю вина — еле шевелитесь. Как-то странно говорите насчет моего роста, цвета волос, моего лица и, что особенно меня задевает, приплетаете сюда моих лошадей.
— Простите великодушно, — перебивает он меня, — но, ей-богу, увидев вас, я остолбенел.
— С чего бы?
— Про то вся деревня толкует. Поначалу я думал — болтовня, но вижу, люди правду говорят.
Я прекрасно понимал, в чем дело, но притворился, будто ничегошеньки не понимаю, и продолжал стоять на своем:
— Объясните, старина, я никак не возьму в толк, о чем речь. Не дразните меня, не испытывайте моего терпения.
— Боже упаси! Но дело это щекотливое, поневоле будешь осторожен с чужими. — Он отошел от таза с водой, вытер руки и приблизился ко мне.
В корчме, кроме нас, никого не было. Никто не мог помешать нашей беседе. И все же, остерегаясь говорить громко, он подсел ко мне на скамью, огляделся по сторонам, не подслушивает ли кто, и зашептал мне на ухо, очевидно полагая, что и у стен есть уши.
Начал он с моих гнедых и тут же приплел к ним Запоточного и Магдалену. Хотя я и понимал, что к чему, однако меня насторожило, что он рассказал о них.
Спрашиваю, откуда он обо всем знает. Говорит, слухами земля полнится. Но, мол, сколько ни ломал голову над этой историей, а понять не мог, в чем тут соль. Пока…
— Что пока? Говорите скорей, — приказываю ему.
— Пока не пожаловал в корчму сам Яно Запоточный…
Однажды среди бела дня ввалился в корчму Яно Запоточный. Заказал сто граммов для храбрости, тяжело опустился на скамью, стиснул кулак и, понуро глядя в пол, начал тереть костяшками пальцев по столу.
— Что с тобой, Яно? — спросил его корчмарь, зная, что, если газда среди бела дня бросает работу и садится за водку, стало быть, есть на то причина.
Ни слова не говоря, Яно поднял кулак, прижал его к груди и принялся растирать грудь — как до этого изо всех сил утюжил доску стола.
По его виду нетрудно было понять — что-то гложет человека и он хочет избавиться от гнетущей тяжести. Тупой взгляд Яно выдавал застарелую боль, которую он долго таил в себе, а теперь пытался заглушить водкой.
— Что с тобой такое? — стал допытываться у него корчмарь, готовый помочь в беде.
Тот начал было что-то бормотать, но выложить все начистоту не решался.
Чтобы собраться с духом, Яно потребовал еще стопку водки.
— …тогда уж я как-нибудь вытряхну все это из себя.
Корчмарь подал ему стопку, но Яно так и не притронулся к ней: пока тот наливал, он начал рассказывать и о водке забыл.
— О Магдалене разговор… — Рот Яно скривился, казалось, он вот-вот расплачется. — Сказать, что баба она плохая, не могу. Может, лучше ее и нет на белом свете. — Его снова перекосило. — Да только еще до того, как взял я ее в свой дом, один человек вскружил ей голову. И теперь не обо мне — об нем она думает. Я к ней с лаской, а она отворачивается от меня. Нет, чтобы приголубить меня — она ведь приветлива и ласкова, — да где там, глядит на меня, будто ничего не понимает… Не могу, не могу… я больше так. — Он опустил голову на край стола и разрыдался.
— Стало быть, правда это, — заметил ему корчмарь, — а я думал, злые языки зря болтают.
Запоточный махнул рукой, вытер нос, глаза и тяжелым взглядом обвел корчму. Собственно, он зашел попросить корчмаря об одной услуге, да никак не может собраться с духом. Заказал еще шкалик и залпом опрокинул его. Потом еще один и еще — пока не напился в стельку. Едва сидя на скамье, он выложил наконец, зачем пришел.
Начал он с того вечера в бору, когда мы с Магдаленой поклялись друг другу в верности до гроба. Подлая душонка, он все подслушал, притаившись в зарослях можжевельника. И, видите ли, до сих пор жалеет, что не прикончил меня тогда. Отсидел бы несколько лет в тюрьме, все легче, чем эта собачья жизнь. Тут и у меня мелькнула мысль: стоило мне тогда посильнее сдавить его горло — и Магдалена была бы избавлена от мук и унижения. Но я не раскаивался, что не убил его. Чего бы я достиг, если б отправил на тот свет человека и стал убийцей? Это было противно моей натуре; я сознаю: не таким путем вершится правосудие, и я хочу идти по жизни праведной стезей.
Под конец Запоточный попросил корчмаря уведомить его, если в деревне появится человек с тройкой гнедых. Это как раз тот, кто вскружил голову его Магдалене. Тот, кто превратил его жизнь в пытку. А уж он, Запоточный, сумеет свести с ним счеты.
— Так вот оно что, старина… — проговорил я, когда корчмарь кончил свой рассказ.