Он кивает и дает мне понять, что опасается за последствия своей откровенности. Убеждаю старика, что ему нечего бояться. Напротив, я постараюсь отблагодарить его честь по чести. Не долг ли христианина стоять на страже справедливости? Не станет же он потворствовать козням насильника и пьяницы, каковым Яно стал с тех самых пор! По словам корчмаря, Запоточный наведывается к нему все чаще и чаще и вроде даже сам побаивается, что может спиться.
— Ну а что Магдалена? — решаюсь я спросить после минутного молчания, так как она интересовала меня куда больше, чем ее муженек.
Перед корчмарем я делаю вид, что жду спокойно и терпеливо его ответа, а сам сижу как на иголках.
— Да что Магдалена… не сладко ей живется. Тут ведь с самого начала не все чисто. Поговаривают, будто Запоточный, только вы уехали, на Ивана Купалу, когда костры на горах жгли, силой взял ее. Возвращается он из лесу после драки с вами, глядь, а она одна-одинешенька у опушки, с его конем. Тут он ею, слабой, и овладел. В том же году Магдалену принудили выйти за него замуж, потому что у нее ребенок должен был родиться.
«…Силой взял… — повторяю я про себя вслед за корчмарем, — силой, да еще в тот же вечер, как я уехал в Турец!»
Так опозорить чистую и невинную девушку! Каково мне это слышать! Мне стало душно, и я расстегнул все пуговицы на куртке и ворот сорочки.
А корчмарь все покачивает головой и говорит, говорит:
— В жизни не видывал такой унылой свадьбы. Невеста хоть и не плакала, но лицо у нее было такое, будто ее из петли вынули. Я сразу же сказал: ничего путного из этого не получится. С той поры, как она переступила порог его дома, никто не видел, чтоб она улыбнулась. Запоточного пуще всего бесит — почему, мол, неприветлива с ним на людях, ходит как в воду опущенная. Но никогда не пожалуется, словечка худого о муже не скажет. А поглядишь на нее — все страдания на лице, как в святом писании про муки Христовы.
Старик кончил. Сердце у меня чуть не разорвалось в груди — слова били по нему, точно молот по раскаленному железу. Руки у меня зудели, готовые ломать все вокруг. Вместо Запоточного я едва не схватил за глотку самого корчмаря. Но я совладал с собой в своем неутешном горе. И только допил вино, не ощутив даже вкуса последней капли.
В тишине, от которой мороз подирал по коже, в тишине, затаившейся по углам корчмы, я произнес задумчиво:
— Так вот оно, значит, как.
— Да, — отзывается старик и спрашивает, понятен ли мне теперь его испуг, когда я появился в корчме.
Да, теперь мне понятно, почему он не сводил глаз с моих лошадей, которые все еще стояли под окнами. Я засмотрелся на них, и тогда он спросил, не отвести ли их от греха подальше на конюшню. Я ответил, верней, буркнул себе под нос, что мне все равно, пускай отведет, куда хочет.
Корчмарь вышел. Оставшись в одиночестве, я ощутил во рту оскомину. Не от вина ли, подумал я, хотя причина, разумеется, крылась в моем душевном состоянии, и с такой силой сдавил стакан, что от него остались одни осколки, а пальцы залила теплая кровь.
Запах свежей крови ударил мне в ноздри, и тут я увидел, что корчмарь уже ведет моих коней на конюшню. Я вскочил и крикнул ему в окно, чтобы он оставил их. Дескать, я сейчас расплачусь и уеду.
— Вы собираетесь куда-нибудь ехать? — спрашивает он.
Я раздумывал, что ответить.
Я прекрасно знаю, куда поеду. Вскочу на своего гнедого — и галопом к усадьбе Запоточного. Постучу в ворота и, если впустят на двор, кинусь на Яно и придушу, как стервятника, в отместку за то зло, которое он причинил Магдалене. Моей Магдалене. Моей доброй и нежной Магдалене. Моей красавице целомудренной.
Я знал, что отвечу: «Отведите их на конюшню!»
Знал, что смягчусь, едва вспомню о ней.
Так оно и случилось.
— Отведите их на конюшню, — приказываю ему.
Я говорю так, потому что внезапно все дурное во мне улеглось. Руки, которые еще минуту назад готовы были убить, затосковали по гладким, белым рукам Магдалены. Глаза, которые минуту назад не устрашились бы смерти, жаждали созерцать Магдалену, полную жизни, как земля по весне, как колос летом, как яблоко осенью.
Когда корчмарь возвратился, я сидел над осколками раздавленного стакана. Ни слова не проронил он. Понял, что я должен был дать выход гневу. Оставив меня в покое, он принялся расставлять вымытые рюмки по полкам. Должно быть, он боялся, как бы не нагрянул Запоточный пропустить свой шкалик. И не без оснований — доведись нам встретиться здесь, мы с Яно наверняка сцепились бы, хотя это и не входило в мои намерения. Но ведь не всегда же удается взять себя в руки. Я собирался действовать просто и честно: явиться к Запоточному и по-мужски тихо-мирно все с ним обговорить. Осознав свое положение, он, возможно, не станет больше упорствовать.
И я тут же сказал корчмарю, сгонявшему в таз разлитую по стойке воду:
— Приведите-ка моих лошадок, хочу проехаться по деревне.
Он вытаращил на меня глаза.
— А не боитесь?
— Чего?
— Смотрите, остерегайтесь Запоточного! Лучше не попадаться ему на глаза.
— Наоборот, я хочу его видеть. Мы мужчины и должны решить спор по-мужски.
— Ваша воля… Я вас предупредил, моя совесть чиста.
— Не тревожьтесь, ради бога, — я с благодарностью взглянул на него, — скажите лучше, как его найти.
Волей-неволей ему пришлось подробно описать место, где стоял дом Запоточного, и сам дом. Самый видный в ряду. Двор идет под уклон. Стены крашены белым, наличники на окнах серые. Таких домов по соседству нет. Сразу бросается в глаза.
Я поблагодарил, расплатился за вино и разбитый стакан, чтобы корчмарь не понес убытка.
Я чувствовал, что он смотрит мне вслед через открытое окно. Чувствовал его взгляд на своей деревенеющей шее, даже ноги отказывались служить мне.
Я ехал шагом вверх по деревне, вокруг не осталось ни малейших следов зимы.
В тот год весна словно бы торопилась, буйно расточая яркие краски и густые ароматы. Листва казалась зеленее, цветы — наряднее, чем обычно. Ветром доносило с полей благодатный дух взрыхленной земли, с окрестных гор струился запах смолы и хвои.
Все это будоражило чувства, пока я поднимался на верхний конец Лештин. При иных обстоятельствах я не устоял бы перед соблазном и вытянулся где-нибудь на меже, наслаждаясь буйством весны. Но сейчас мне предстояло нечто более важное.
Через всю деревню сопровождала меня доносившаяся со дворов разноголосица. Мое горе не остановило привычного течения жизни, люди переживали свои радости и беды, словно меня и не существовало. Эх, человек-человек, неприметная песчинка в круговороте жизни! А я-то думал, все сосредоточено вокруг моего неутешного горя, и другие тоже ощущают его — мучительное, огромное, словно здешние горы; казалось мне, что люди относятся к моему горю как к собственному и разделяют его со мной — ведь одному оно не под силу. Но какое там! У каждого свой путь, свой жребий. Никто не обращал на меня внимания, когда я ехал к дому Запоточного, и сопровождали меня лишь доносившиеся отовсюду звуки. Тут слышался перестук цепа на гумне — видно, хозяин замешкался с молотьбой. Там визжала свинья — должно быть, ее собирались резать; где-то стучали вальки по белью, разложенному на дощатых мостках, и их шлепанье звонко разносилось по всей деревне. На ручье стирали бабы. Я их тотчас приметил, едва миновал излучину. Вода у их ног плескалась, булькала, пенилась. Лица у всех раскраснелись, кровь прихлынула и к босым ногам на камнях. У баб было хорошее настроение. Они озорно хохотали, работая, а, когда я проезжал мимо, одна из них поспешно окунула в воду какую-то полотняную одежку, положила ее на мостки и со всей силы шлепнула по ней вальком. Брызги угодили мне прямо в лицо. Веселья проказницам я не омрачил. Достал носовой платок, отер лицо и улыбнулся.
Лишь одна была постарше, остальные — сплошь молодки, как говорится, кровь с молоком. Засученные рукава и подоткнутые юбки обнажали пышущее здоровьем тело. В глазах у баб играли лукавые искорки, и, когда я тронулся дальше, прачки, наверное, глядели мне вслед с грустью, которую тщетно пытались утаить в дружном смехе.
Другой на моем месте, может, и сказал бы: чего ради убиваться из-за Магдалены, когда на каждом шагу красавиц хоть отбавляй, — и это была бы сущая правда; я мог вместо Магдалены выбрать любую. Но не такой был у меня характер.
Я наконец отыскал усадьбу Яно Запоточного и остановился перед широкими воротами. Окна и в самом деле были обведены серой каймой, за ними мирно сияла чистотой горница. Там, у стены, я увидел две стоявшие порознь кровати. Посредине — стол, покрытый вышитой скатертью. Вокруг — стулья, на каждой спинке, как исстари повелось, было вырезано сердце. В углу стоял зеленый сундук, разрисованный тюльпанами.
Взгляд мой остановился на кроватях, где спали Яно и Магдалена Запоточные, и сердце у меня защемило. Точно такие же кровати ждали нас в моем доме. Только те стояли рядышком, тесно прижавшись друг к другу. На одной спал я. Другая предназначалась для будущей жены, то бишь для Магдалены. Она должна была дожидаться меня в деревне, что неподалеку от окружного городка, так, как я представлял ее — с мерами в руках. С мерами, полными зерна. Мне так хотелось, чтоб, завидев меня, она от неожиданности выронила меры с зерном.
Но этого не случилось; в действительности все обстояло иначе. И я с тяжелым сердцем постучался в ворота Запоточного. Никто не отозвался. Постучал еще раз. Опять без толку. Забарабанил в окно. Но в доме по-прежнему царила тишина, усадьба невозмутимо продолжала греться в весеннем солнце.
Было ясно, что дома никого нет. На всякий случай я справился у старичка, который шел вверх по дороге.
Собственно, шли несколько человек с кирками и заступами на плечах. Видимо, они направлялись чинить дорогу. Один из них все время отставал, словно выбивался из последних сил. Его-то я и остановил, чтобы задать свой вопрос.
— Запоточные?.. — Он задумался, приложив ко лбу палец. — А, знаю, они с утра в Окружинах пашут.