В порыве благодарности я крепко пожал ему на прощанье руку, желая скорейшего исцеления душевных ран на новом поприще близ мадьярской границы.
Итак, история с лошадьми продолжается.
Яно — порочный, конченый человек, исправить его не в силах ни близость такого ангела, как Магдалена, ни страх перед расплатой. Значит, и впредь нужно быть начеку, чтобы вовремя прийти на помощь Магдалене.
Я поспешил покинуть городок, дав себе слово больше не отлучаться из Лештин. Тотчас по возвращении я намеревался навестить священника и сестру Запоточного, о которой слышал самые лестные отзывы. Пора положить конец бесчинствам Яно. Нельзя бросать Магдалену на произвол судьбы. На худой конец, придется попросить родителей, пусть заберут ее домой. Впрочем, я надеялся, что священнику удастся поговорить с сестрой Запоточного, облегчить участь Магдалены.
Прошло несколько дней.
В корчме на стене висел календарь с крупными черными цифрами. Глядя на него, я высчитывал по пальцам, давно ли уехал из Турца. Под тиканье ходиков думал о том, что арендованное поле давно дожидается моих рук и, пожалуй, пора возвращаться.
Хозяйка протирала забрызганные дождем окна. Корчмарь пошел задать овса трем моим коням, которые, должно быть, тоже с нетерпением ждали отъезда. Словно в заточении, стояли они на конюшне. Несколько раз мы чистили их и выпускали погулять во двор, но я знаю — они томились без дела.
В тот день в городке была ярмарка.
Не успела хозяйка покончить с окнами и затворить их, как в корчму ввалилась целая ватага мужиков. Хозяина еще не было, и я помог ей разнести кружки. Мужчины, возвращаясь с ярмарки, завернули в корчму промочить горло. Расположившись за столами, они развязали узелки с остатками снеди, и корчма заблагоухала колбасами и превосходным копченым мясом.
— Откушайте с нами, — предложил мне мужичок, и я узнал в нем одного из тех, что направлялись чинить дорогу, когда я шел к Запоточным в Окружины.
Чтобы не обидеть их, отрезаю себе кусок колбасы.
— Хлебушка-то, что же вы… — угощают они меня.
Отрезаю и хлеба.
— Знатный, — нахваливают крестьяне, — из своей ржи.
И все как по команде начинают хвалить добрую оравскую землю. Я-то знаю, что с турчанской ей не сравниться, но омрачать их радости не хочу. И даже, к удовольствию мужичков, добавляю, что и мне нравятся их земли. Кабы, говорю, не усадьба в Турце, не задумываясь поселился бы здесь.
— У вас усадьба? — удивляется сначала один, а за ним и другие.
— Усадьба, как и у любого из вас.
Я видел, как менялось после моих слов выражение их лиц. Признание опровергло сплетни о том, будто я бродяга, и мужики, оттаяв, заулыбались, пустились со мной в разговоры. Тогда я особенно остро ощутил, насколько, по их понятиям, душа бродяги ниже крестьянской души. Бродягой в полном смысле слова я никогда и не был, просто я скупал лес, и мне волей-неволей приходилось разъезжать по округе. Но с того времени, как я избрал иной удел, удел хлебопашца, мне хотелось стать на краю моего поля и не сходить с места до тех пор, пока ветер, колышущий хлеба, не овеет меня с ног до головы, пока весь я не пропитаюсь духом земли — тогда уже никто не сможет назвать меня бродягой. Я мечтал о том, чтобы все признали во мне газду, который, как и его родители, как и все предки, взрыхляет добрую крестьянскую землю.
Мы вдоволь поговорили о своих угодьях; меняя тему разговора, один из мужичков вынул из кармана цветастый платок, который купил жене. Хвастаясь обновкой, он протянул ее мне, чтоб я хорошенько разглядел, и ревниво осведомился, носят ли на Турчанщине такие красивые платки.
Я хотел было взять платок, как вдруг с улицы донесся крик.
В те дни я вообще находился в постоянном напряжении. Малейший шорох заставлял меня настораживаться. И на этот раз говорю своим собеседникам:
— Не случилось ли чего? Слышите?
Один из них засмеялся и махнул рукой.
— Это у нас так заведено — девки парней водой обливают, когда те с пахоты возвращаются. Должно, кого-то приласкали из ведра. И поделом — рот не разевай!
— Известно, бабьи проделки, — поддержал его другой.
Тем не менее я и еще несколько человек поднялись и вышли из корчмы. По дороге, взывая к божьему милосердию и заклиная ранами христовыми помочь, бежала сестра Яно Запоточного.
Охваченный недобрым предчувствием, я бросился ей навстречу. Остальные последовали за мной.
— Что случилось? — спрашиваю ее.
— Скорее, умоляю вас, — заламывает она руки.
Все вместе спешим мы на верхний конец деревни. Что у них там случилось? Приближаемся к дому Запоточного, и в ноздри ударяет едкий запах не то паленой шерсти, не то паленых лошадиных копыт. Со двора доносится звяканье цепи, топот копыт, крик коня.
Опрометью мы бежим к воротам.
Посреди двора — конь. Тот самый, что был в Окружинах, с одним глазом и рассеченной мордой. Магдалена держит его за цепь. У нее бледное, изможденное лицо. Едва на ногах держится. И так-то силенок совсем нет, а тут еще жеребец мотает головой из стороны в сторону, норовя вырваться. Должно быть, Запоточный заставил ее встать с постели, чтобы помучить зрелищем пытки животного. Я вспомнил рассказ моего знакомого с усиками, как этот конь сорвался ночью с привязи, а Яно заподозрил жену в злом умысле, и мне все стало ясно.
Раскаленной кочергой Запоточный выжег на боку жеребца слово «бродяга».
Кочерга снова разогревалась в сложенной неподалеку от колодца печи с котлом, предназначенным для варки корма свиньям. Огонь под котлом метался и трещал. Когда кочерга раскалилась докрасна, а кончик даже побелел, Запоточный ухватил ее за обмотанную тряпкой рукоять, вытащил из топки и, захлопнув заслонку пинком, двинулся к коню.
Пот стекал у Яно по лбу и вискам. Глаза выкатились из орбит, у рта собрались жестокие складки. Вид Яно не оставлял сомнений в том, что затянувшаяся болезнь перешла в помешательство.
Мы были уже у ворот, когда он направился с раскаленной кочергой к коню. Конь метался и дрожал. Сперва Запоточный оглядел выжженные буквы — местами они зияли кровоточащими ранами. По-видимому, он остался доволен своей работой и подошел к коню спереди.
Я первый толкнул калитку, но с ужасом обнаружил, что она на запоре.
— Сбегаю домой за топором, — услышал я голос позади себя.
Наверное, придется прорубать лаз. Выломать крепкие доски невозможно. Кто-то предлагает высадить окна, и через дом проникнуть во двор. Я попытался перелезть через навес над воротами.
— Поимейте разум, — стащил меня кто-то обратно, — одному вам не справиться, неровен час, пришибет.
Между тем толпа зевак росла, облепляя дом со всех сторон. В гуле голосов слышались судорожные рыдания сестры Яно.
Рука Запоточного, сжимавшая кочергу, медленно поднималась. Я не мог поручиться, что метит он именно в коня, а не в Магдалену. Раздумывать некогда.
Тот, что побежал за топором, был еще далеко, и, не дожидаясь его, я высадил оконную раму, влез в горницу, а оттуда бросился во двор.
Я был совсем недалеко, когда Яно ткнул раскаленной кочергой в единственный глаз жеребца.
От боли конь взметнулся на дыбы и так закричал, что меня пробрал озноб. В тот же миг я услыхал удары топора по воротам. Дурьи головы, нет, чтобы проникнуть через дом следом за мной, совсем растерялись.
Конь вырвал цепь из рук Магдалены и взметнулся вверх, Запоточный не успел увернуться и, сбитый с ног копытами жеребца, рухнул навзничь.
Обезумев, я кинулся на помощь, но было уже поздно.
Лишившись единственного глаза, конь вслепую наносил удары во все стороны. Вот он взбрыкнул задними ногами и, напуганный криками толпы, понесся во весь опор. Ничего не видя, жеребец обрушил свои копыта на грудь Запоточного, подковой попал в правый висок, затем налетел на каменную изгородь сада. Он так покалечился, что его пришлось тут же пристрелить.
Магдалена в ужасе причитает, однако на этот раз я в первую очередь бросаюсь к Запоточному, поднимаю его, но он бессильно поникает на моих руках. И тогда до меня доходит, что все кончено. Яно даже не шевельнулся; из раны на виске, затекая в глаза, сочилась кровь.
Убедившись, что Яно мертв и помочь ему уже нельзя, я опустил тело на землю. Как потом установил врач, у него были сломаны два ребра, еще одно — дало трещину. Удар в голову оказался смертельным. Яно мгновенно испустил дух.
Между тем кое-кто из мужчин уже протиснулся в прорубленную дыру. Я сбил топором замки с ворот и калитки и впустил всех во двор.
Вероятно, сбежалось полдеревни; дорога тоже была запружена людьми. Через толпу, горько оплакивая злосчастного брата, пробиралась его сестра.
Даже мне стало немного жаль Запоточного. А не я ли горел желанием рассчитаться с ним? Ведь он вынудил меня пойти на крайность — навеки отречься от Магдалены ради общего спокойствия и ее счастья. Но разве могла она быть счастлива без меня? Хорошо, что он тогда не явился к священнику! А не явился он, я думаю, потому, что судьба всех нас уже была предопределена.
Хоронили Запоточного на третий день.
Я стоял в толпе и смотрел на гроб и на Магдалену. Она плакала и я готов был допустить, что она искренне скорбит о смерти своего деспота. У меня появились основания полагать, что вопреки всему Магдалена любила мужа. Впервые так остро я почувствовал себя незваным гостем.
Но она не любила его. В этом я убедился позднее. Как и все, Магдалена оплакивала лишь неудачника. Да еще себя оплакивала она, свою горемычную жизнь.
— Теперь все изменится, — ласково сказал я ей в утешение, когда вечером того же дня мы со священником и сестрой Яно навестили ее в доме Запоточного.
Но мне показалось, что она даже мысли не допускает о чем-то светлом и радужном. Что к моим словам она глуха. Что она забыла прикосновения моих рук и мои объятия, забыла, что когда-то нежность ее, подобно легкому дуновению, овевала мое обветренное лицо, что прежде она охотно говорила о счастье и добре. Теперь же я чувствовал: наши слова причиняют ей только боль.