Вскоре он заметил, что не воспринимает слов, которые шепчут его уста. Они как-то распадались, теряли смысл. Дух не был достаточно восприимчив. Тело предавало его. Кровь пульсировала так слабо, что он едва это чувствовал. Веки помимо воли смежились, и голова упала на раскрытую книгу.
Теперь, стоя у окна и глядя на хмурый рассвет, он вспомнил о пережитом вчера, и ему стало не по себе оттого, что его сморил сон, ибо душа была пуста. Тем тяжелее чувствовал он ответственность за жизни и хозяйство прихожан, вверенных его заботам. Как непомерное бремя, опустилась она на спину, плечи, грудь, и он не находил в себе душевных сил, чтобы поддержать бодрость духа. Старческая слабость сковывала члены, и он поддался ей. Ему хотелось забиться куда-нибудь в угол, где можно было бы отсидеться в эти гнусные дни. Но поступить так он, проповедник, не смел. Он должен остаться на посту. Вот-вот по дороге загрохочут тяжелые железные повозки. По улицам разбредется чужое войско. Непривычные лица, чужие офицеры, новое начальство. Придется идти к ним, придется вести переговоры, упрашивать. Снова его ждет борьба. Вчера ему было легко — поручик оказался вполне доступным человеком. Священник только взглянул и сразу же обнаружил его слабое место. А теперь на них грядут иноземцы, неведомые, неприступные, и — завоеватели. По всей видимости — жестокие, коли прошли сквозь огонь и воду на фронте. Такие не признают ни оправданий, ни исключений. «Да», «Нет» — вот и весь разговор. А может, это только сплетни? Может, и под заскорузлой, провонявшей потом гимнастеркой, бьется человеческое сердце? Нужно только дать ему проявить себя, чтоб легче было его расслышать и чтоб оно само услышало других. Но опасения трудно развеять вымышленными доводами, ведь в любой сплетне всегда содержится капля правды.
Подобные страхи терзали душу священника, пока через замутненные влагой стекла окна он наблюдал за пробуждающимся осенним днем; старый человек был так погружен в раздумья, что не расслышал ни шагов в коридоре, ни скрипа двери. И только обернувшись погасить свечку, которая все еще неярко горела на молитвенной скамеечке, заметил, что в комнате он не один.
В дверях застыл пономарь. Согбенный от старости, кособокий — одна нога у него была короче другой, — пономарь почтительно ждал, когда священник обратится к нему. Входить в комнату крадучись он не хотел. Пономарь привык двигаться в доме священника неслышно, почти не дыша, чтоб не помешать раздумьям пана священника, его молитвам. У него всегда хватало времени подождать. Он мог постоять в дверях или на худой конец посидеть у кухарки.
Священника сперва изумило столь неожиданное появление. Он заволновался, подумав, что кто-то уже довольно долго видит его погруженным в тяжелую думу. Но тут же вспомнил, что сам посылал за пономарем. Овладев собой, он расправил брови и взглянул на пономаря открыто и приветливо.
— Пора звонить к заутрене, — проговорил он с легким укором. Пономарь попытался улыбнуться. Но это ему не удалось. Повинны в том были, скорее всего, большие густые усы, которые он едва ли не впервые в жизни ощутил как неприятную обузу, как нечто чуждое, своего рода рога, делающие человека неуклюжим и смешным. На лице его отобразилось лишь жалкое подобие улыбки, он выдавил ее из себя, растянув губы от уха до уха, отчего на глазах проступили жгучие слезы. Ему пришлось заморгать, словно глазам было больно. Они и впрямь были поражены конъюнктивитом.
Да, пора было звонить к заутрене. Но сегодня он не рискнул это сделать. Пан священник, наверное, помнит, что сегодня день святого Венделина.
Пономарь не ошибся. Сегодня двадцатое октября. Такой день, когда христианский люд славит патрона пастырей — святого Венделина. Но священник не нашел в том причин медлить и не звонить. Ведь и на святого Венделина тоже служат заутреню. Установленный порядок церковного года сегодня отличается лишь тем, что служат в старой церквушке за деревней, поставленной в честь этого скромного святого.
— Да, в старой церквушке, — эхом отозвался пономарь, тряся большой головой, чтобы придать своим словам надлежащую выразительность.
Священник отметил это и все понял. Подняв брови, он пристально взглянул в лицо пономаря, и тут его словно осенило. Старая церквушка находится за деревней, как раз в Зеленом Куте, а молодой поручик вчера проговорился, что именно туда, в те места отведет отряд; значит, им придется встретиться еще раз. Священник на мгновение застыл на месте. Омертвелыми чувствами нельзя было сразу объять мысль, внезапно озарившую сознание. Ощущение было такое, словно мозг пылает. Словно его поразила ослепительная молния, и в ее белом пламени он увидел изможденное, позеленевшее от гнева лицо молодого поручика, которое на глазах у проповедника превращалось в лицо израненного, истекающего кровью Христа. Священник не мог собраться с мыслями. Лишь одно он сознавал ясно — ему было знамение, которым надо руководствоваться. Он вдруг снова обрел бодрость духа, а сердце перестало болеть. Поднялся и твердо сказал:
— Да, нужно звонить в старой церквушке.
Пономарь с трудом проглотил комок, застрявший в горле, кистью руки утер покрывшийся испариной лоб и обвисшие усищи и несколько раз шмыгнул носом.
— Хорошо, отзвоню, — отозвался он, покорно подчиняясь несокрушимой воле священника. Наморщив бугристый лоб, он перехватил засаленную шляпу другой, более ловкой рукой и быстро припал на свою короткую ногу, словно собираясь уйти. Но не мог сдвинуться с места. То ему мешала шляпа, то искалеченная нога, то маленькие слезившиеся глазки. Без сомнения, он хотел оправдаться за эту свою мешкотность, но слова снова застряли в горле комом. Пономарь изо всех сил старался совладать с собой.
Священник тем временем задул свечу. В комнате сразу похолодало. Откуда-то из сумрака выступили углы… Теперь они были острыми, как сложил их каменных дел мастер… Тиканье часов, расплываясь по комнате, громко отдавалось повсюду. Фигуры на святых образах выступали из рам и с любопытством озирались вокруг. Невозможно было не заметить этих перемен. Они и впрямь возвещали новый день. Священник смиренно принял это к сведению. Обернувшись, он сделался снисходительнее к старому пономарю. Ему была совершенно понятна тревога, из-за которой лоб у пономаря покрылся испариной, а на глаза навернулись слезы. Конечно, в это утро подобную тревогу пережили все жители деревни, пробуждавшиеся под драночными крышами своих халуп. Пономаря дома ждала жена, больная водянкой, и пятеро слабеньких сопливых ребятишек. Он хотел бы не отлучаться от них, поскольку лишь рядом с ними чувствовал себя уверенно. Опасность грозила сейчас отовсюду. Что-то недоброе носилось в воздухе. Это чувствовалось, стоило только распахнуть дверь или, подойдя к окну, взглянуть на безмолвную гору, притихшие поля и хмурое небо. Казалось, будто собирается гроза, но черные тучи не громоздились на небосклоне, только воздух был чем-то отягчен и глух, словно за ночь в нем вымерзли всякие звуки. Человеку необходимо было чувствовать кого-то поблизости, видеть блестящие глаза, слышать родной голос, чтобы пересилить страх. Кто теперь пойдет в Зеленый Кут! Говорят, там подымется стрельба. Обыкновенные люди имеют право на свою жизнь, и даже служение богу не принудит их расстаться с нею. Священник понимал это и простил пономарю его слабость. Решил, что заутреню отслужит сам, только попросил пономаря прислать к нему каких-нибудь парней посмелее — и отпустил его.
Едва за пономарем захлопнулись двери, священник снова подошел к окну. Движения его были не суетливы, и на лице незаметно было следов усталости.
В гладкой черной сутане он походил на владетельного князя, который крепко держит в руках бразды правления и уверенно ведет за собой своих подданных. Голова стояла прямо на статных плечах. Большая, хорошо вылепленная, крепкая голова почтенного старца с посеребренными сединой висками и небольшой блестящей лысиной на темени. Так же, как и прежде, глядел он на белый рассвет, который занимался над промокшими садами, но дрожь уже не пробирала его. Он покойно погружался в него взглядом, как орел, что, слетая с вершин, кружит над землей, выбирая место, куда опуститься. Морщина, пересекшая его лоб, углубилась. Так бывало всегда, когда он замышлял что-либо серьезное. Поручик не шел у него из головы. Да, придется им снова сразиться. Встречи не избежать. Пожалуй, это не вполне честно с его стороны. Уступки, на которые поручик вынужден был пойти, обязывали священника действовать тактично. Быть может, он искушает дьявола, как знать? Слепо бросается навстречу опасности, от которой нет спасенья? Но господь сам пожелал быть на месте боя, а слуга божий обязан повсюду следовать за ним. У него нет причин — как у пономаря — уклоняться от своих обязанностей, нет у него ни жены, ни детей, которые удерживали бы его. Он давно оборвал в душе нити земной любви. И кухарка должна смириться. Он — ратник божий, и этим все сказано. Надо идти! Ведь, может быть, ему еще удастся отвратить от деревни беду.
Так он и поступил.
Накинув на плечи черный плащ, священник вышел в морозное утро, и у ворот обнаружил двух заспанных сорванцов с посиневшими личиками и коленками. Они жались к стене, кутаясь в свои ветхие одежонки, и стреляли по сторонам лукавыми глазенками. Как он и предполагал, мальчишки были не из приличных семейств. Те послушно сидели дома, в горницах, под отцовским надзором. Одни только пострелята, подкидыши, подзаборники могли в такое время шляться по деревне. И эти, разумеется, из таких. Он их хорошо знал. В любой среде злоба сеет зародыши язв, которые назревают и лопаются, чтобы питать наследие греха: он мог встретить их повсюду, где баловали черти. Приглядевшись получше, он наверняка узнал бы в одном воришку, давно повадившегося лазить к нему в сад за ягодами; однажды в школе он хорошенько выдрал его за уши. Иногда он наказывал их лишь укоризной. Теперь же он обратился к ним, как заботливый отец, спросив: не холодно ли?
Парнишки осклабились, обнажив свои редкие зубы. Конечно, холодно. Октябрьские утра в горах морозные. Однако холоду не так-то легко добраться до их костей. Они толстокожие. Неважно, что сейчас кожа у них посинела.