Священник больше не оборачивался. Он знал — озорники послушно следуют за ним. Никто бы не взялся отгадать, что у них на уме. Но его присутствие повергало их в трепет. Он мог рассчитывать, что под его надзором они не сбегут.
У костела скромная процессия задержалась — нужно было взять требник, святые дары, облачения и причастие. А потом не останавливаясь двинулась наверх, к Зеленому Куту: священник шагал впереди, а парнишки, нагруженные кладью и платьем, послушно плелись сзади. Из-за плетней и голых поредевших деревьев за ними следили бревенчатые избы. То там, то сям во дворе мелькала сорочка, белое оплечье, а то и поблекшее лицо припадало к оконцу, недоуменно уставившись на процессию. Да что же это, неужто пан священник лишился разума? Да куда же это годится — нынче служить заутреню в Зеленом Куте? В такие времена сам господь бог должен бы потерпеть. Священник — тоже ведь всего лишь человек. Не может он поднять больше, чем достанет сил. Так-так — согласно кивали лохматые головы, а померкшие лица бледнели пуще прежнего.
Но священник не желал их замечать. Он держался середины дороги, как искушенный кормчий, который, используя благоприятное течение, хочет вовремя достигнуть цели. Он не боялся осуждения прихожан. Он знал, что нынче всю тяжесть ответственности — и за себя и за них — он взвалил на одного себя. Либо он достигнет цели, либо падет под этим бременем. В любом случае ему держать ответ перед богом. Покамест, однако, нет оснований сомневаться и вешать голову. Подул резкий встречный ветер, развевая на висках серебристые пряди. Это подействовало освежающе на все тело, словно холодная купель. Грудь согревал мешочек с беленькими просвирами для причастия, что тоже придавало ему отваги.
За околицей он отметил замаскированное передвижение. Ближайшие откосы, холмы и межи были полны войск. Солдаты поодиночке и группами залегли в лощинах, мелькали за кустами дрока. Жерла орудий были повернуты в сторону дороги. Тяжко было проходить сквозь столь необычный строй. Однако он не смел допустить мысли, что все напряженно-внимательные взгляды направлены на него одного.
Старая церквушка находилась в маленькой долинке неподалеку от дороги, которая тут же крутыми зигзагами поднималась к перевалу. Рассказывали, будто в давние времена здесь собирались горняки перед тем, как спуститься в шахту, — действительно, в округе обнаружили несколько засыпанных штолен. Тогда маленькая церквушка, конечно, соответствовала своему назначению. Шахтерам не было надобности заходить внутрь. Да и некогда. Им достаточно было немножко постоять с обнаженными головами около церкви и принять благословение священника. Позже, когда деревня разрослась, для прихожан выстроили большой новый храм, а старый забросили.
Собственно, это была полукруглая часовенка с деревянной башенкой над входом, откуда выглядывал заржавевший язык колокола. Внутри помещались только четыре лавочки, подмостки для фисгармонии, деревянный амвон и алтарь. Стенная роспись над табернаклем некогда представляла святого Венделина в пастушеском одеянии, когда он на горе, где-то у Триери, благословляет стада. Живописец, изобразивший эту картину, скорее всего самоучка, стремился передать смысл легенды как можно нагляднее, а потому не удержался, и в одном из углов воспроизвел сцену, которая не редкость в овечьих стадах, но на стене алтаря неуместна. Однако наши предки позволяли себе всякое, и господь бог, надо полагать, им это прощал. Во времена, когда творение мастера-самородка представлялось неповторимым и завершенным, угловая сценка, пожалуй, даже не разрушала целостности картины и выглядела вполне пристойно. Но мало-помалу известка ветшала, краски поблекли, и до нас, по странной прихоти судьбы, дошел лишь тот поразительный фрагмент в углу да ореол на том месте, где когда-то была изображена голова святого. Священник, раз в году входя в алтарь, давал себе слово сколоть остатки росписи или затереть ее. Но в душе его жило некое благоговейное понимание древностей — несколько довольно больших и неповрежденных кусков стенописи уже лежало у него в ризнице, — и он рассчитывал сохранить старинные работы для какого-нибудь музея. В конце концов, совокупление — тоже великое таинство.
Наверное, церковный приход не располагал доходами, чтобы ежегодно подновлять в церквушке всё, что уничтожали время, дождь, ветер, суровые горные зимы и нерадивые путники, бродяги да деревенские сорванцы. Решетка на звоннице была испорчена, на крыше зияло несколько дыр, прогнивший гонт под тяжестью снежных заносов ежегодно проваливался. Окна без стекол пугали пустотой. Признаки распада и запустения видны были повсюду.
Когда священник повернул ржавый ключ в замке и открыл ветхие двери, на него дохнуло затхлостью, спертым воздухом, птичьим и мышиным пометом. На потолочных балках и в углах птичьи семейства свили себе гнезда. Целое лето, пока их никто не тревожил, они как ни в чем не бывало пользовались этим помещением. Поэтому скамейка и плиты пола были покрыты толстым слоем птичьего помета. Хорошо еще, что бессовестные твари имели уважение к алтарю. Прежде это свинство убирал пономарь. А теперь, было некому. Придется примириться с тем, что есть. Ведь все равно он и парнишки останутся наедине с господом. Подумав об этом, священник легко превозмог отвращение, охватившее его в первый момент. Потом подошел к алтарю, сам постелил белую скатерку, разложил святые дары и необходимую утварь и через узкую дверь вошел в темную ризницу — надеть облачение.
Вскоре зазвонил колокол. Парнишки поочередно дергали за веревку, которая свободно болталась у дверей, и вверху, в темной клети деревянной пристройки, на грубо обитой железом крестовине трепыхался небольшой колокол, словно неуклюжая птица, которую вырвали из глубокого сна, но она еще не может стряхнуть с себя сонную одурь. Колокол звучал неровно. Звук не в силах был улететь далеко. Он всполошил лощинку, ближайшие лесистые склоны, два-три отвесных утеса и тут же, возвращаясь обратно, разбился о стены церквушки. Казалось, будто под откосом кто-то бьет по наковальне или стучит деревянной шахтерской колотушкой.
Священник слушал. Так странен был этот звук, раздававшийся в тишине осеннего утра, когда никаких других звуков не слышалось вовсе. Ощущение пустоты усилилось. Она представлялась замкнутой, неприступной котловиной, темной и скользкой, на дне которой кто-то безудержно плакал. Плач этот надрывал сердце, и оно обливалось кровью. Необходимо было напрячь всю волю, чтобы не предаться отчаянию. Удивительно, сколько чувств способен вызвать звук мертвого металла. Конечно, причиной тому в немалой степени была пустынность и запущенность края.
Священник, очнувшись, начал шепотом творить молитву: «Господи Иисусе Христе, иже рек: «Бремя мое сладко и бремя мое легко. Даждь мне силы пронести его, дабы заслужить милость твою. Аминь». И надел через голову тяжелое облачение.
Однако ему пришлось оторваться от своих занятий. Он поднял голову и чутко прислушался. Наружные двери заверещали, раздались поспешные шаги. «Кто-то очень торопится», — отметил про себя священник.
И обернувшись, увидел перед собой молодого поручика.
Без сомнения, тот шел напрямик через поля. От него пахнуло морозцем и свежей глиной. Кепень на поручике был застегнут наглухо, но это не прибавляло юнцу солидности. Тонкая шея и худое лицо выдавали его. В глазах пылала ненависть. У него не было желания умерить свое негодование. Злобно взглянув на священника и увидев на нем облачение, он рассвирепел еще больше.
— Что вы здесь вытворяете? — вырвалось у него.
Священник вздрогнул. Откуда у этого молокососа столько дерзости, чтобы так с ним обращаться? Однако старик поначалу сдержался и довольно миролюбиво ответил:
— Исполняю свой долг, пан начальник.
— Нет, это провокация! — возмутился взбешенный поручик. — Вчера вы уговорили меня покинуть деревню, а сегодня сами лезете под обстрел! Где проходят границы прихода, ваше преподобие?
— Часовня входит в мой приход, — ответил священник.
— Вы играете с огнем! — вскричал поручик.
— Это мое дело, — выразительно произнес священник.
— Не ваше, а мое, я отвечаю за этот боевой участок и не могу позволить, чтобы каждый творил тут, что ему вздумается. — Голос у поручика крепчал и звенел, как будто ему сдавило горло. — Я запрещаю вам отправлять здесь службу.
Теперь уже священник смерил поручика суровым взором, ибо для его седин это было слишком:
— Пан поручик, очевидно, у вас есть свой начальник, и он велит вам действовать так, а не иначе. Но надо мной — более высокий повелитель. Он повелевает мне сегодня отслужить службу здесь. И я это совершу, независимо от того, понравится вам или нет, — решительно закончил священнослужитель и потянулся за клобуком, давая тем понять, что дальнейший разговор ему неприятен.
Остатки румянца исчезли с лица поручика, он сжал зубы.
— Ответственность за это падет на вас одного, — прошипел он и не попрощавшись ушел.
Священник не мешкал дольше. Он взял в руки чашу и приблизился к алтарю. Как он и предполагал, в церковке никого не было. По обеим сторонам алтаря стояли, преклонив колени, только его провожатые. Люди не решились внять призыву церковного колокола в момент, когда душа заходилась от страха. Сидели по домам. Но священника это не смутило. Он никогда не приближался к алтарю только для того, чтобы покрасоваться перед людьми. Богослужение всякий раз становилось для него глубочайшим внутренним переживанием, когда он полностью отвлекался от мысли о бренном теле, чтобы тем основательнее исполнить свое назначение посредника между богом и людьми. Он знал, что тут он перед ликом творца, и потому стремился, чтобы чувства его были глубоки и чисты. А нынче потребность полного слияния с богом он ощущал особенно сильно. Ответственность, которую он взял на себя, была немалая. Он понимал, что речь теперь пойдет не об обычных переменах. Нет, мысль, которую сегодня утром подал ему пономарь, вела куда дальше. Возможно, грешно было даже лелеять ее и пробовать осуществить. Но в отчаянной тревоге об имуществе и жизни прихожан он ухватился за нее как за единственное средство, которым еще можно отвратить беду, катившуюся на деревню. На рассвете это было лишь наитие, озарившее его на миг чудным светом. Но теперь, дочитав у подножия алтаря «Конфитеор», он уяснил свой замысел до конца. Желая обратить господа против злобы, которая готова была обрушиться на этот мир, он полагал, что всевышний, даритель и заступник наивысшего добра, не допустит, чтобы в его присутствии люди бессмысленно жгли и убивали друг друга. Все зависело, по его мнению, только от того, с какой искренностью и чистотою сердца сумеет он исполнить свой замысел. В сущности, священник был рад, что он здесь один, что никто не помешает ему совершить богослужение.