Священник тоскливо, словно отлетала его собственная душа, наблюдал за полетом птицы, насколько это позволяла оконная рама. Еще никогда он не видел убийства в такой непосредственной близости, никогда столь глубоко не переживал фатальности этого события, как теперь. В своем приходе он видел, как страдают люди, видел их смерть. Обычно они умирали в темном углу душной комнаты, под закопченным потолком, в присутствии причитающих женщин и испуганных детишек. Человек лежал навзничь под легкой периной, редко и тяжко дышал, скорбно блуждая померкшим взором, протягивал руки, словно все искал подле себя надежную опору, за которую он еще мог бы ухватиться. И в этот момент священник опускал мягкую ладонь на его хладеющее чело, чтобы помочь преодолеть последнее препятствие. И заметив, как судорожно мятущееся тело успокаивается от этого утишающего прикосновения, осенял несчастного крестным знамением, успокаивал прочувственными словами сирот и уходил с сознанием выполненного долга — вот, мол, еще одной робкой овечке из своего стада помог перейти чрез шаткие мостки смерти на другую сторону, в руки господа.
Но сейчас смерть опередила его. Взяла добычу прежде, чем он подоспел на помощь. Человек не умер, а внезапно сломился, как подкошенный стебель.
Пожалуй, именно так он все себе и представлял, слушая рассказы о том, как гибнут на войне. Но действительность была куда суровее. Она оглушила его, заледенила сердце и лишила всякого мужества. Насколько могучим, решительным, распрямленным чувствовал он себя недавно, настолько сейчас он был худ, мал, боязлив и растерян. Руки его повисли, и безвольно поникло тело. Ему понадобилось какое-то время, чтобы напрячь последние силы, стронуться с места и хотя бы исполнить тот обряд, который он должен был совершить как священник. В дверях он натолкнулся на мальчишек. Они с трудом волокли тяжелый пулемет, выстрел которого оборвал жизнь солдата. Вниз по откосу им еще удалось спустить оружие, но здесь, у церквушки — во впадине — сил у них уже не хватило. Сорванцы наверняка намеревались укрыть пулемет где-нибудь за стеной или в ручейке, протекавшем по лощине. Но, увидя священника, ребята переполошились и в испуге убежали. Слышно было, как они скачут в кустарнике и внизу у потока.
Священник позабыл о них и думать; нужно было торопиться. Он не сомневался, что ноги у них получше, чем у него, однако считал очевидным, что когда-нибудь изловит их и как следует накажет за этот проступок. А теперь он спешил. Зашагал напрямик через гору, чтобы поскорее выбраться на дорогу. Он думал, что еще успеет, что хоть чем-нибудь сможет еще послужить незадачливому солдату.
Солдат лежал ничком, уткнувшись в дорожную пыль. При падении ремешок каски отстегнулся, и она закатилась куда-то в ров. Над ушами, где она плотнее прилегала к вискам, волосы были взлохмачены. В одной руке, вытянутой и напряженной, он продолжал судорожно сжимать винтовку.
Священник наклонился и повернул убитого так, чтобы видно было лицо. Вытянутая рука разжалась, и ружье выпало. Теперь винтовка лежала слева, словно изготовившись принять воинские почести. Это был добросовестный вояка, который до последнего вздоха соблюдал устав. Только выражение лица не соответствовало предписанию. Испуганное, растерянное и оцепенелое — такое лицо не положено иметь простому солдату, ожидающему приказа командира.
Священник почти брезгливо отстранился от тела. В нем не было уже ни проблеска жизни. Мальчишки целились метко. Солдат ждал лишь последней услуги. Надо было кого-то позвать, убрать труп с дороги и, как подобает, предать земле. Священник подумал о товарищах, с которыми чужеземец пришел в его края, — они не могли уйти далеко. Он решил разыскать их и сообщить о случившемся.
Но именно в этот момент с горы, чуть повыше дороги, вынырнула гусеничная автомашина. Такое же пестрое чудовище, как и те, что недавно, сотрясая стены церквушки, пронеслись мимо, переполнив его несказанной радостью и ощущением близости справедливой победы. Машина уже возвращалась с перевала, и ее не было нужды останавливать. Обнаружив на пути препятствие, она разом приглушила мотор, и из-под зеленой панцирной крышки тотчас выскочили вооруженные солдаты.
На всех были пестрые плащи, кованые ботинки, а в руках винтовки, как у того, кто лежал на дороге, но они были сноровистее, каски на головах у них сидели ровно, лица были суровы, взгляд острый — все как и положено солдатам. При взгляде на них у священника возникло впечатление, что перед ним железные истуканы, снабженные заводным механизмом, который помещается где-то под прорезиненными плащами.
В первый момент показалось, что священника они даже не заметили. Сгрудившись вокруг лежащего, они ощупывали, тормошили, осматривали его. Каждый хотел до него дотронуться, потрясти руку, чтобы убедиться, что она в самом деле застыла. И от этого их буйство и возмущение росло, грозя перейти в ярость. Словно разозленные шершни, налетели они на пажити. Ревели и рычали в кустарнике как звери. Ворвались даже в часовенку и, скорее всего, взломали плиты пола, потому что изнутри доносился грохот. Кто-то взобрался наверх, на крышу, и жестоко разорял ветхую колоколенку. Колокол, отвязанный от крестовины, горестно звякнул, вывалился через решетку и, описав дугу, разбился, как яичная скорлупа.
Более внимательно они оглядели священника, лишь возвратившись после безуспешной погони и вытащив на дорогу пулемет, брошенный пареньками в дверях церквушки.
Один из немцев, с самого начала негодовавший яростнее других, начал допрос. Пока продолжалась их бессмысленная охота, священник стоял невозмутимо, не пытаясь обратить на себя внимание или бежать, поскольку не чувствовал себя ни виноватым, ни поднадзорным. Он рассудил, что еще понадобится, что наступит момент, когда они сами позовут его рассказать о происшествии. Он был полон решимости разговаривать с ними. Ему нечего скрывать. Он хотел рассказать чистую правду, как она ему представлялась, поскольку был убежден, что только она одна может предотвратить дальнейшее зло.
Да, случилось несчастье. Возможно, солдат и сам повинен в нем — он не был достаточно бдителен. Парнишек привлекло оружие, и они хотели испытать свою ловкость. Скорее всего, они даже не представляли себе, что оружие заряжено. И раздавшиеся выстрелы были для них так же неожиданны, как и для него. Но умысла тут никакого не было, да и не могло быть, он за это ручается и сам позаботится, чтобы сорванцы были должным образом наказаны.
Так думал он разговаривать с солдатами и в простоте душевной полагал, что ему поверят и охотно смирят свой гнев.
Но когда он стоял против них, выдерживая злые взгляды и готовясь отвечать на резкие вопросы, сердце его вдруг захолонуло, а горло сжалось от отчаяния, ибо он понял, что не найти ему такого мягкого тона, который убедил бы и успокоил их.
Перед ним стояли не люди, а холодные машины, приводимые в действие нажатием кнопки или рычага! После того как их завели, они уже ни о чем не думают и ничего не чувствуют. Равнодушно швыряют под свои зубчатые колеса, под твердые ролики материю, подлежащую обработке, послушно и безучастно ломают ее, крушат, молотят, не различая, что жесткое и твердое, а что — живое и теплое. За прорезиненными плащами в груди этих людей не было огня, но владычествовал хлад, который ледяным блеском отражался в их глазах. И хотя их действия все обязаны были воспринимать как совершенную, наивысшую меру справедливости, но то были мера и справедливость творцов убийства. Себялюбивая и торжествующая смерть подстерегала беспомощную жертву и ухмылялась, радуясь победе.
Священником овладел ужас. В тот миг он осознал, что не промолвит ни слова, что всю вину за убийство вынужден будет принять на себя. Тщетно просил бы он милости у этих людей. Их злоба не знает жалости. Ее не остановит даже взгляд детей, ибо она бесчувственна и слепа. Возможно, ее могла бы смирить еще более жестокая злоба, но не ласка и не доброта, а он, священник, всю свою жизнь выравнивал вокруг себя неровности и бугры, которые громоздил гнев. Эти люди способны были растоптать даже последние слабые корешки жизни, лишь бы исполнить свою волю. У этих людей нет бога или они поклоняются иному божеству, чем те, с кем он прожил жизнь, поэтому их враждебность и спесь не знают границ. Они мечтают весь мир и все человечество заковать в железный панцирь.
Он вспомнил о молодом поручике повстанцев. Теперь он признал его правоту. Да, бывает время, когда необходимо забросить плуг, отложить молитвенник, запереть костелы и взяться за оружие. Иногда необходимо выйти на поля и убивать, чтобы убийство не сделалось правилом.
Однако признавать эти идеи своими и следовать им было уже поздно не только потому, что он пленен, беспомощен и стар, но еще и потому, что до сих пор последовательно провозглашал: «Не убий» и «Возлюби ближнего своего». Поэтому теперь он мог лишь принять последствия своего поведения так, как они складывались для него.
Он внимательно следил за угрожающими взглядами солдат, наблюдал, как растет их исступление, видел их страшное оружие, слышал их рев, но ни слова не промолвил в ответ на их вопросы. Даже если бы он захотел ответить, то не смог бы, не совладал с собой. Голова; его была пуста, язык прилип к гортани, подбородок дрожал. С тех пор как он встретился здесь, на дороге, с победителями, прошло совсем немного времени, но священник состарился до неузнаваемости. Это был уже не прежний высокий и представительный человек, который из воскресенья в воскресенье появлялся перед прихожанами и громким голосом говорил им в глаза правду, но немощный старец. Плечи опустились, лицо посерело и осунулось, он потерял память и присутствие духа. Он выглядел жалким в толпе вооруженных солдат. И чем яснее оценивал он свое положение, тем больше терялся. Возможно, он даже не представлял себе, что с ним творится. Он принимал брань и поношения своих мучителей и наверняка не заметил ненавидящего взгляда командира, не расслышал, как двум солдатам был отдан строгий приказ отвести его к церквушке.