И даже стоя у белой стены, он не понимал, зачем поставили его сюда, не представлял, что ему следует делать, но машинально распрямился и поднял тяжелую голову, чтобы лучше обозреть окрестности.
Вокруг простирался знакомый мир: поля, холмы, горы и над ними высокое небо, на восточной стороне которого все прибывало мутного света.
До сих пор он думал, что знает об этом мире все и хранит его в своем сердце. А теперь убедился, что ошибся. Мир, распростершийся перед ним, был ему чужд. Этот мир угнетал его своей отчужденностью и суетой. Этот мир был выше его понимания. Он простирался перед ним огромным материком; исходив его вдоль и поперек, священник, видно, так и не понял его, так и не раскрыл для себя. Теперь, когда занимался новый день, он удалялся от него. Словно уходил в изгнание.
Он удивился своему открытию, а когда опустил взгляд с вершин и различил три винтовки, нацеленные на его грудь, то не пожалел об этом мире — ему стало жаль самого себя.
Он всем существом ощущал серьезность приближающегося мгновения, и ему хотелось еще что-то сказать или хотя бы просто додумать — вместо завещания и предупреждения тем, кто еще оставался жить, но верещащий голос приказа слился в его ушах со звуком смертоносного залпа — словно отозвалось последнее эхо мира, который остался там, на той стороне…
И он упал лицом в холодную росу.
Перевод В. Мартемьяновой.
ВЕРА ШВЕНКОВА
СКРИПКА
Ее разбудил далекий шум мотора. Она быстро поднялась, сбросила рубашку и, стуча зубами, нащупала в темноте таз. Вода, приготовленная с вечера, превратилась в лед. Огонь разводить было некогда: машина приближалась, и по надсадному гулу мотора чувствовалось, как тяжело машине бороться с сугробами.
Она быстро оделась и, проваливаясь в глубокий снег, заторопилась вниз по улице. Подбежала к магазину, отперла дверь и сразу же разожгла печку: поднесла спичку к облитой керосином щепе, та вспыхнула, затрещала, в трубе загудело.
Она вышла на улицу, набрала в пригоршни снега и умылась. На улице маячили темные фигуры: люди торопились к первому автобусу, который отходил в половине пятого. Было еще довольно темно. Даже теперь, когда ночи стояли ясные и светлые, по утрам темнота заметно сгущалась.
Машина остановилась перед магазином. Напарник шофера снял бидоны, ящики с бутылками и банками, отсчитал в корзину буханки.
— Это спрячьте про запас, а то завтра нас занесет, — сказал он улыбаясь.
— Теперь не занесет! Оттепели начинаются.
Она стала носить товар в магазин. Полушубок расстегнулся, лицо разгорелось. Она глубоко вдыхала морозный воздух, смешанный с запахом бензина и дыма.
Выйдя в последний раз за товаром, она столкнулась с ним лицом к лицу.
— Я помогу вам, — предложил он.
— Не надо!
Но он уже схватил ящик с бутылками и внес его в магазин.
— Это вы все сами перетащили? — удивился он.
— А кто же еще?!
Он посмотрел на нее внимательно, словно не доверяя ее словам.
Она начала подбрасывать в печку дрова, чтобы спрятаться от его взгляда.
— Не оставлять же бутылки на морозе, — заметила она. — Молоко замерзнет, и бутылку как ножом разрежет.
Он сидел неподвижно.
— Сколько? — спросила она.
— Литр, как всегда. И четвертинку хлеба.
— Как-то чудно…
— Что?
— Что вы пьете молоко. У нас его пьют только дети да женщины, когда готовятся…
В этот момент она шутливо подумала: может, и он к чему-нибудь готовится… Впрочем, где еще перекусить человеку в такую раннюю пору. Щеки ее порозовели.
Он сел на перевернутый ящик. Белый лед в кастрюльке понемногу оттаивал, а у горячей стенки молоко даже начало пениться.
— Надолго ли к нам?
— До конца зимнего сезона. Потом уйду.
Он не сказал, куда уйдет. Наверное, из тех скитальцев, которым не сидится на месте: сегодня здесь, завтра там.
— Наши мужчины все ушли на Шумаву. Там заработки больше.
— И ваш ушел?
— Да.
— Выходит, вы соломенная вдова!
Она отвернулась, чтобы он не заметил ее смущения. Какое ему дело?
Налила молока, нарезала хлеба. Он начал есть, не спуская с нее глаз. Тогда она вышла на улицу, взяла метлу и стала разметать дорожку.
— Без вас я бы здесь погиб, — сказал он, появившись следом за нею, и медленно пошел вдоль улицы. Она посмотрела ему вслед: высокий, худой, в тонком свитере и легкой куртке, без шарфа и без рукавиц. «Наверное, ему страшно одиноко, — подумала она, — да и не деревенский он, совсем не похож на наших парней и мужчин, у них толстые шерстяные свитеры, теплые полушубки. А этот… Подует посильнее — и просквозит его».
К остановке подполз автобус. Было шесть часов утра. Из домов высыпали женщины с хозяйственными сумками. Довольно скоро перед магазином образовалась очередь. Начинался новый день.
Всю эту зиму он проспал, и сон его был тяжелым. Казалось, он заснул, едва сойдя с автобуса, — вернее, когда подошел к первому попавшемуся дому и спросил, не сдается ли здесь койка. Ему предложили кровать со взбитой периной, и он уже не мог оторваться от этого дома. Каждый день на работу, с работы домой — и спать.
Ему казалось, ничто его не интересует, но подсознательно, как ребенок, он постепенно знакомился с окружающим: на ощупь находил дубовый стол и стулья, изголовье кровати или дверной косяк, когда неуверенной походкой, сонный, брел куда-нибудь, если это было необходимо.
Разговорчивая старуха хозяйка охотно рассказывала ему о какой-то женщине, которая уже несколько раз приезжала сюда на лето. «Она спала здесь, в вашей комнате и на вашей кровати, — говорила хозяйка. — Такая больная была, что без порошков и заснуть не могла. У них в городе даже ночью стоит шум, так что у нее нервы совсем расходились. Здесь же она спала как убитая. Могла проспать день и ночь. А как восхищалась нашим воздухом! Но дело тут скорее не в воздухе, а в перемене места».
Хозяйка готовила ему ужины, чаще всего картошку, политую жиром. Уставший после работы, он машинально ел и сразу же зарывался в перину. «Это меня еда валит», — думал он и вспоминал о легких пикантных блюдах, которые готовила ему Габика в первые годы после свадьбы. Воспоминания о прошлом несколько разнообразили его существование. А иначе и не стоило просыпаться. Что бы он делал здесь по вечерам? Сидел в трактире? Или вырезал дома толкушки для промысловой артели?
Однажды утром туман рассеялся и показались горы. Он узнал хребет Низких Татр, которым любовался когда-то в детстве, только с другой, солнечной стороны, где смешанный лес осенью горит всеми цветами, а весной одевается в нежную зелень. Отсюда, с севера, горы стеной загораживали солнце. Под ними глубокой тенью мрачно и молчаливо возвышался хвойный лес. Когда-то давным-давно, еще в школьные годы, он был в этих горах на экскурсии. Его товарищ, привыкший к равнине, смотрел боязливо и удивленно: «Ух, какие горы! Здесь не разбежишься!».
«Закончится зимний сезон, соберу вещички и подамся дальше», — рассеянно рассуждал он.
Но сейчас ему и здесь было неплохо: горы словно разделили его жизнь, оставив по ту сторону детство. Первое время, когда он спустился в долину и нанялся на лесопилку, часто наблюдал за тем, как сгружают бревна, с удовольствием чувствовал, как под ногами похрустывают замерзшие опилки и стружки, любовался блестящим на солнце свежим срезом белой древесины. Все это напоминало ему отцовскую столярную мастерскую, где всегда было полно деревянных обрезков, кубиков, кружков, которыми ему нравилось играть.
Эти воспоминания так растрогали его, что он даже послал Габике открытку. «Живу как отшельник, — писал он, — зато без забот».
Ответа он не ждал, да и не хотел его получить. Он чувствовал себя легко и спокойно: у него была теплая постель и сытная еда, а работал он в волшебном мрачном лесу, где в темноте гнилые пни светились голубоватыми огоньками.
Трактор с трудом карабкался вверх по скользкой дороге. На повороте из лесу неожиданно показалась женщина. Винцент узнал продавщицу, засигналил, сбавил скорость и, крикнув: «Садись!», подал женщине руку.
— К врачу ходила, — сказала та, — всю ночь зубами маялась.
— Нельзя одной спать, — шепнул он ей. — Стоит женщину оставить на ночь одну, и у нее обязательно что-нибудь заболит.
Она смутилась и промолчала.
Винцент подумал: ей, вероятно, около сорока. Но выглядит как девочка — маленькое личико, прозрачная кожа.
Тарахтел трактор. На речке вздувался лед. По вершинам деревьев гулял ветер. Чувствовалось приближение весны.
— Вам нравится здесь? — спросила она после долгого молчания.
— Очень. Дикий девственный край.
— Дикий?
Она посмотрела на него выжидательно, словно требовала объяснить, в чем дикость этого края.
Ее настойчивый взгляд сбил его с толку.
Эта женщина давно интересовала его. Он вспомнил, как она сосредоточенно таскала тяжелые бидоны, ящики с бутылками и банками, корзины с хлебом. В ней все было естественно и беззащитно: поблекшее, без всякой косметики лицо, открытое всем ветрам, голые кисти рук, посиневшие от холода, глубоко посаженные глаза, прищуренные от солнца.
— Дикий! — повторила она. — Может, когда-то и был дикий. А сейчас покинутый. Посмотрите на нашу деревню. В каждом втором доме заколочены окна. Люди ушли. Остались только одинокие пожилые женщины.
На повороте она, потеряв равновесие, оперлась о плечо Винцента, но тотчас же выпрямилась. Он взял ее за руку:
— Не бойся, — и подумал, что сейчас для него существуют три женщины: далекая Габика, в каждом письме требующая развода, полусонная болтливая старуха хозяйка и эта продавщица, которая каждое утро поит его теплым молоком.
— Да и долина опустела, — продолжала она. — Летом еще так-сяк, а с осени до весны мы совсем отрезаны от мира. Когда-то лес тут возили по железной дороге, а теперь и паровоз редко увидишь.
Винценту показалось, что она, словно ребенку на ночь, рассказывает ему сказку.