— Что случилось? Что-нибудь серьезное?
— Пустяки. — Участие Евы тронуло его.
Постоянное внимание как раз и было частью того уюта, которым окружала его Габика. Теперь о Винценте никто не заботился, разве только медсестра, делавшая ему перевязки, старуха хозяйка да вот сейчас она, Ева. Но этого было ничтожно мало. Он страдал от одиночества.
— Разогреть? — спросила Ева.
— Конечно, — ответил Винцент.
— Сейчас включу кипятильник. Теперь я уже не топлю. На дворе весна!
Он следил за ее движениями и вдруг явственно ощутил, как женственны ее обнаженные руки с нежной кожей и мягкими линиями мускулов. Легкая кофточка была застегнута на три пуговки.
— Весна! А когда, собственно, приходит в этот край весна?
— Для меня — в тот день, когда перестает замерзать молоко. — Она улыбнулась.
«Какая у нее печальная и красивая улыбка», — подумал он.
Она подала ему молоко и нарезанный хлеб.
— Ева, — прошептал он, — ты помнишь, что́ я тебе говорил?
В ее лице мелькнуло неопределенное выражение, руки задрожали. Она подняла на него глаза: в них таился страх.
— Что я тебе говорил в прошлый раз?
— Вы просто шутили.
— Нет, не шутил.
— Конечно, шутили. Я уже вас знаю, — сказала она и начала переставлять пустые бидоны.
Еву начало лихорадить, но она справилась с собой и посмотрела на него:
— Вы все шутите. С вами нельзя даже серьезно поговорить.
— Но сейчас я совершенно серьезен.
— На следующей неделе возвращается мой муж, — сказала она.
— Ты рада?
— Не знаю. — Она вздохнула.
Перед магазином послышались шаги.
— Не бойся меня, — попросил он. — Чего ты так боишься?
На станции ветер раскачивал фонари. В светлом круге виднелась стена дождя.
Винцент не спал уже три ночи: одну ночь он ехал в Братиславу, другую провел с Габикой, на третью возвращался обратно. Но он не чувствовал ни малейшей усталости: за эту зиму он отоспался, как медведь.
При встрече Габика прямо так ему и сказала: «Ты совсем одичал и похож на медведя». Он смотрел на нее и удивлялся: «Неужели она была моей женой!» Он просто не узнавал ее. Ей-богу, молодая красивая девушка в элегантном весеннем костюме и шляпке, подкрашенная, как дама на модной картинке. «Я снова влюбился в тебя, Габи. Честное слово! Я даже не знал, что у меня такая красивая жена, — болтал он. — Будь любезна, Габриела, объясни, почему мы разводимся. Можешь ты мне сказать?» Она кивнула, тряхнула каштановыми волосами, которые он видел впервые. «Ты не виноват. Да и я тоже. Просто распался наш дом». — «Дом? Какой дом? Не болтай чепухи. Что это значит?» Она успокаивала его: «Не злись, милый. Ты совсем одичал в своих горах. Небритый, в помятой одежде, покалеченный…» В ее глазах был упрек. «Извини, — смутился он, пряча забинтованную руку, — всю ночь я просидел в поезде. И вообще я не знал, что развод оформляется так официально… что это событие». — «Да, событие», — подтвердила она. «Но что такое дом, который распался?» — вновь настойчиво спросил он, потому что хотел ясно все себе представить. «Ну, попросту говоря, посуда, тарелки, белье…» — «А что у нас общего с этим?» — «Подожди, я тебе объясню, — ответила она, не теряя хорошего настроения. Не изменилось ни лицо, ни голос: она была спокойна. — Все у нас начало разваливаться, — объясняла она, как терпеливая учительница, — тарелки потрескались, рюмки мы перебили, белье порвалось». — «Все, что в ходу, то бьется и рвется. Разве не так?» — «Решила я пойти купить все новое, и, когда посчитала наши сбережения, вдруг подумала: какая жизнь ждет меня рядом с тобой? Вечно я должна буду работать в проклятой канцелярии, портить руки на пишущей машинке, чтобы заработать на то, что потом разобьется или разорвется. Всю жизнь заботиться об одном и том же, об одном и том же!» Он подумал и удивился трезвости ее мыслей. «Я поняла, что не выдержу такой жизни, поняла, что жду гораздо больше…» — «Чего же ты ждешь?» — прервал он. «Чего-то большего, понимаешь?» — «Нет», — пожал он плечами. Вероятно, в эту минуту он казался ей идиотом, потому что она с явным превосходством сказала: «Мы с тобой во многом не сходимся, но сейчас уже не стоит об этом спорить. Не будем играть трагедию, пусть каждый идет своим путем, и все». Она положила в сумочку привлекающие внимание мелочи — дорогие сигареты, зажигалку, кошелек и встала. «Пошли!» — сказала она. После бракоразводного процесса она из сентиментальности поводила его по всем памятным им местам. Остановилась возле платана на набережной Дуная, глаза ее горели: «Здесь мы первый раз поцеловались, помнишь?» Он не устоял и обнял ее. Ей это было приятно. «Мне очень хочется, — шепнула она, — чтобы мы разошлись по-хорошему. Просто мы разные люди, разные характеры… Кому что ближе… Тебе, например, работа в горах. Ты стал настоящим горным медведем». Из той же сентиментальности она позвала его к себе, и они провели вместе ночь, о которой он сразу же забыл. Когда она разделась, на ней оказалось много кружев. Только эти кружева и остались в памяти. Теперь он вспоминал ее вздохи, обеды, которые она варила в первые годы их совместной жизни, ее вчерашнее щебетание: «Представь себе, Винцо, как я божественно устроила без тебя свою жизнь. Теперь я дружу только с молодыми людьми, они такие энергичные. Я переменила работу. Блеск! Тихо, спокойно. Начальник целыми днями бегает по совещаниям, а мы варим кофе, болтаем — словом, сущий рай». Все это рассмешило его: «Что ты знаешь о рае? Что ты знаешь?»
Он одиноко ходил по платформе. Поезд сюда прибывал глубокой ночью, когда некуда деваться: трактир и буфет закрыты, люди спят, автобусы не ходят. Надо ждать до утра или идти пешком. Он вспомнил, как возвращалась из города продавщица Ева, и представил ее, маленькую, хрупкую, одну на лесной дороге.
В автобус он вошел вместе с мужчинами, до того игравшими в карты в служебном помещении на станции. Он тотчас же догадался: это они на всю зиму уходили на Шумаву. За ними появились возвращавшиеся с фабрики: «Ох, и что вас только ждет дома!» Одни добродушно шутили о женах, заждавшихся мужей, другие вспоминали о возлюбленных, там, на Шумаве. Промокшие, озябшие — все они радовались, что скоро будут дома.
— Лучше всех Цвенгошу, — сказал кто-то из фабричных. — Жена его день ото дня молодеет. У нас такие дебелые бабы, а у него… Да клянусь богом, если бы он не был моим другом, попробовал бы я его молодку.
— Чего ей не молодеть, когда он ее бережет, — сказал худощавый мужчина, которого Винцент вначале принимал за мужа Евы. Только теперь он понял, что Цвенгош — небольшой, коренастый, тот, что сонно сидел в углу. — Другим понаделал детей, а ее жалеет.
Цвенгош только покивал головой, но ничего не ответил.
Приехали, разошлись в разные стороны. Винцент направился за мужем Евы. Шел медленно, шаг за шагом.
«Бедная Ева, — думал он, — живет одна, без мужа, окруженная горами и лесом, такая запуганная. Наверное, иногда бунтует — и тогда работает с жаром и даже улыбается».
Накрапывало. Но тучи уже отделились от черного хребта гор и образовали просвет, который ширился и яснел.
Винценту показалось, что перед своим домом Цвенгош замедлил шаг, не спеша вошел в калитку, как будто боялся, что при его появлении кто-нибудь выбежит из дверей и станет звать на помощь. Но дом словно вымер. Только за занавеской, побледневший в предрассветных сумерках, мерцал огонек, который дрожал от струек дождя, бежавших по стеклу.
Винцент оперся на забор, схватился рукой за скользкую, трухлявую перекладину и потряс ее; забор закачался. Потом оттолкнулся от него и пошел, съежившись от дождя и ветра.
В автобусе никого не было. Кто же в такое время возвращается в деревню? В городе задерживаются по крайней мере до обеда.
В руках она сжимала футляр и смотрела перед собой через грязное стекло. Когда автобус остановился посередине деревни, шофер крикнул: «Приехали». Иначе она и не вышла бы. Ей было все равно.
Неделю назад вернулся муж. Он пришел на рассвете, а она ждала его с вечера.
— Здравствуй, — сказала Ева и удивилась собственному голосу: он звучал совсем спокойно. Ей даже показалось странной собственная невозмутимость.
Муж стоял неподвижно, но каждую минуту он мог броситься на нее или начать бить все в доме и кричать: «Что это за дом, где меня не ждут дети? На кой черт мне твоя глупая рожа; смотришь как баран на новые ворота!»
Она съежилась, потом сделала шаг, другой и прошла к печке. Стоя к мужу спиной, спросила: «Есть будешь? Наверное, после дороги проголодался».
Он молча сел за стол.
Ева подала ему тарелку. Руки ее дрожали. Тарелка могла стать тем благодатным предметом, на котором он начал бы вымещать свою злость. Много раз уже она собирала осколки с пола и пыталась оттереть жирные пятна на стене.
Он поел, потом достал из кармана бумажник.
— Посмотри, сколько я заработал. — Великодушно протянул ей пачку сотенных. — На, все твое.
«Кто помог ему написать то письмо? — размышляла Ева, вспоминая отдельные фразы и слова: «Посылаю тебе сто приветов… Жду нашей встречи… Твой Мишо».
«Говорят, жена у меня молодеет, — думал он. — Ну что ж, сегодня буду спать с молодухой».
Ева с трудом пересиливала себя. Сердце ее замирало. Она погасила свет. За окнами занимался рассвет.
Она лежала около него и боялась дышать. Он умел любить только сурово, грубо. Она стыдилась такой любви и чувствовала себя униженной.
— Ева, — сказал он, — теперь все будет по-другому.
Она слушала его слова, но не воспринимала их смысла. В добрую минуту он всегда так говорил. И, слушая его, она плакала, сожалела о напрасно прожитой жизни. «Оба мы несчастные, — сквозь слезы говорила она, — детей нет, жизнь наша бесцельна». Сейчас его слова вовсе ее не тронули. Лежала неподвижно, словно окаменев. Холодно следила за каждым движением его руки, а про себя повторяла: «Мне все равно, все равно, все равно… Это уже не имеет никакого значения».
Через несколько дней ранним утром она села в автобус и поехала в город. Там купила дешевое ситцевое платье, бусы, которых никогда не носила, и еще купила скрипку. Несла ее осторожно, словно маленького ребенка.