Ева вошла в дом. Скрипку в футляре положила посреди стола, расстегнула пальто, но снимать не стала.
По тени на окне она определила, который примерно час. «Вот так и моя жизнь проходит, — думала она. — Время бежит то медленно, то быстро, то стремительно».
Спохватясь, сбросила пальто, сбегала за дровами, развела огонь, кулаком вытерла слезы.
На этот раз, к ее удивлению, Михал Цвенгош не разнес дом в щепки. В прошлые годы уже через несколько минут после его возвращения все превращалось в груду осколков. Теперь, когда ей все стало безразлично, он вел себя совсем по-другому. Молча снял рубашку и начал умываться, но тут вдруг заметил на столе скрипку.
— Что это?
— Не трогай! — крикнула она.
— Что с тобой?
— Ничего! Я купила скрипку.
— Скрипку! У тебя что, не все дома?!
Он медленно застегивал рубашку, плечистый и сильный. В свое время Ева не поверила доктору, когда тот сказал ей: «Поймите, вы совершенно здоровы, как всякая нормальная женщина, а на осмотр пришлите вашего мужа». — «Нет, пан доктор, — ответила она, — это невозможно!» — «Тогда поступите иначе, — посоветовал доктор, — закажите себе ребенка у соседа». И он подмигнул ей. «Нет, он ошибся, — думала Ева, — он просто пошутил, этот старый доктор с умными глазами».
— Ты что же, собираешься играть? — спросил Михал.
— Нет!
— Так для чего ты ее купила?
— Просто так.
Она достала из футляра красивую, блестящую скрипку.
— Шариков у тебя не хватает, что ли?
— Повешу на стену и буду на нее смотреть.
— Вот возьму да и стукну тебя по башке этой скрипкой.
— Попробуй! — пригрозила она. — Попробуй. Только дотронься!
Они стояли друг против друга, лицом к лицу.
— Я всегда хотела иметь в доме что-нибудь свое, только свое, — продолжала она. — До скрипки ты никогда не дотронешься! Только ради этого я ее и купила. Где там играть! Я уже не представляю, как ее и в руки-то взять.
— Какое мне дело до твоей скрипки! Подавай на стол.
Ненужная, запоздалая победа. Цвенгош уже не был над ней властен, так неожиданно пришла к нему старость.
Ева достала из духовки кастрюлю и поставила на стол. Тарелку она держала так крепко, как никогда в жизни еще ничего не держала.
В первое теплое воскресенье на поляне, пониже деревни, устраивались праздники. В полевом котле варился гуляш, в палатках продавали пиво, на огне жарились душистые колбаски. Винцент удивлялся, откуда понабралось столько молодежи. Ему казалось, что в деревне живут только старухи, которые по воскресеньям так важно шествуют в костел. Он спросил соседа и тот, смеясь, ответил: «Нашим только скажи, что будет музыка, так они готовы бежать за тридевять земель».
Винцент стал подниматься по лесной тропинке вверх. Закончив сезонную работу, он остался на лесопилке, хотя уже давно собирался быть где-то за горами, за долами. Ему не хотелось уходить: он чувствовал себя здесь, в этом укромном уголке, отгороженном от мира, очень хорошо. Долгая зимняя спячка пошла на пользу: он забыл обо всем, и теперь ему казалось, что тут, «на другой стороне его детства», жизнь начинается сызнова.
Он обошел пень. Дерево только что спилили. От центра расходились кругами годичные кольца, пересекающиеся с сердцевинными лучами. А срез был покрыт липкой сиропообразной пленкой. Винцент дотронулся до среза пальцами и вдруг увидел на другой стороне косогора Еву. Он узнал бы ее в любой толпе. Только она умела так стоять, склонив голову и плечи, словно поникший на стебле цветок. Хрупкая, потерянная в толпе, бледная, только временами вспыхивали ее глаза. Вдруг ему стало совершенно ясно: «Ведь из-за нее я и остался здесь. Я жду только ее. В жизни своей я не встречал женщины, которая бы так меня захватила».
Винцент прислонился к дереву. Издалека поглядывал на Еву и думал: «Спуститься бы сейчас вниз да и позвать ее с собой». Но тотчас же отогнал эту мысль.
«Какое-то наваждение, — размышлял он. — С тех пор как я пришел в долину, мне постоянно кажется, что я выпил колдовского зелья. Баста, пора отсюда уходить».
Он заметил, как Еву пригласил на танец какой-то мужчина. Винцент рванулся так стремительно, что чуть не наступил на змею. Он зажал ее расщепленной палкой; сдерживая свой порыв, медленно спустился вниз.
Из леса он вышел, когда танец закончился и Ева с раскрасневшимся лицом направлялась в тень. На ней было дешевое яркое платьице и какие-то странные бусы. Она увидела его только в ту минуту, когда он ради шутки бросил к ее ногам змею.
— Ну вот, теперь все, как положено. Даже змий! Совсем как в раю, — сказал он.
Она побелела словно полотно. И даже на лбу у нее выступили голубые жилки. — Ты знаешь, что означают слова: «как в раю»?
— Это вы? — спросила она с расстановкой, а глаза ее не могли оторваться от змеи, как будто та ее заворожила.
Винцент отбросил палку со змеей, и ее тотчас же схватили мальчишки.
— Это символ духовной близости!
Он сам удивился своим словам: они звучали так легко и ясно. А во всем виновато, наверное, колдовское зелье, или этот воздух, или эта долина, или она — Ева.
— Ева! — позвал он. — Ева!
— Оставьте меня, — взмолилась она, приходя в себя.
Мальчишки бросили палку со змеей в костер. Змею придавили камнем, но она еще продолжала извиваться.
— Послушай меня. Мы должны быть вместе.
— У меня муж.
— Он не любит тебя. А ты не любишь его.
— Но я ему нужна.
Она подняла на Винцента глаза. В них горел огонь, который мог выражать непреклонность, фанатизм, а может быть, просто непонимание.
— Уйдем вместе, — предложил он неуверенно.
— Уходите один. И больше не возвращайтесь.
— Это твое последнее слово?
Она посмотрела на него, и в глазах ее появилась усмешка.
— Да, первое и последнее.
В тот вечер тьма спустилась быстро, черный лес приблизился, от него веяло холодом. Винцент подошел к палатке и попросил вина.
На следующее утро он приехал в магазин раньше обычного. Подождал, пока из машины выгрузили продукты, молча наблюдал, как Ева, надрываясь, таскает их в магазин. Она запыхалась от спешки — ей хотелось поскорее закончить работу. Голова кружилась от напряжения.
А он стоял и смотрел на нее.
Когда она все перенесла, он вошел за ней, сел на ящик и приказал:
— Литр молока. Напоследок.
— Подогреть?
— Не надо. Уже тепло. Холодное вкуснее.
В ногах у него лежал темный дорожный мешок…
Она сразу же вспомнила сон, который в разных вариантах снился ей всю весну: она сидит на какой-то станции и беспрерывно ждет то ли поезда, то ли автобуса. Но по непонятной причине не может двинуться с места: только сидит и ждет. Собственно, она и не собирается уезжать. Каждый раз, когда приходит поезд, случается что-то такое, что не позволяет подняться в вагон: то она забыла, где ее вещи, хотя еще за минуту до этого они лежали у нее в ногах; то она проспала, и поезд ушел; потом она ищет кого-то очень близкого, без кого не может уехать, кажется, ребенка (с неясным чувством она допускала, что это ее собственный ребенок); затем оказывается, что у нее не те билеты, потому что в последнюю минуту она решила ехать в другое место, и теперь надо бежать покупать новые. Временами ей казалось, что уезжает не она, а кто-то другой — муж или этот незнакомый человек, а она только провожает.
Винцент сидел на ящике, жевал, с усилием глотал. Куски застревали у него в горле, он с трудом вталкивал их в себя.
Ева знала, что сон ее вещий. Каждый раз, когда она видела во сне, что какой-нибудь человек уезжал, он умирал. Так случилось с ее отцом, потом с соседкой. Теперь тоже кто-то должен уехать. Но кто!
Она вышла из магазина и стала разметать дорожку. По обочинам уже поднималась зеленая трава.
Кто же уедет теперь? Может быть, она сама? А может быть, муж? В этот раз он вернулся домой постаревшим. Вчера с праздника она приволокла его, как ребенка. Когда-то водка придавала ему силы, а теперь она его расслабляла: после двух рюмок он едва стоял на ногах. Она поддерживала его и думала: «Вот он теперь слабый, а я сильная. Почему так случилось, что я совсем перестала бояться его? Может быть, присутствие незнакомца? А для чего мне теперь это? Ведь мне уже не с кем бороться».
Рано на рассвете она сняла со стены скрипку и разбила ее…
Незнакомец вышел из магазина и, проходя мимо нее, слегка дотронулся до ее руки:
— Спасибо за все. Без вас я бы здесь умер.
Она разбила свою скрипку вдребезги. Зачем ей инструмент, если она разучилась играть?
Она смотрела вслед незнакомцу, который уходил, чтобы никогда больше не вернуться.
Перевод Т. Мироновой.
ВИНЦЕНТ ШИКУЛА
С РОЗАРКОЙ
С зеленой шторы, поднятой доверху, свисал на шнуре деревянный шарик, он раскачивался и поминутно стукался об оконницу. Затворю-ка окно, в который раз говорил я себе, да все не вставал — очень устал с дороги. Я покачивался на задних ножках стула, упираясь коленями в стол, а в голове моей бродили невеселые мысли: я думал о Розарке. Мы с ней только что вернулись от сестры. До Шенквиц ехали поездом, а оттуда, не дождавшись автобуса, топали пешком до самого местечка. На полдороге нас нагнал грузовик, шофер высунулся и отпустил довольно сальную шуточку. Должно быть, вообразил, что мы жених с невестой или по меньшей мере влюбленные. Розарка не поняла и несколько раз меня переспрашивала, что сказал шофер. Я замял эту тему, заговорив о том, сколько вдоль дороги деревьев — орехов, слив, яблонь и груш — и что это все посадили жители Шенквиц. Была бы Розарка понятливей, я бы, верно, рассказал ей больше. Местечко Большие Шенквицы основали еще около 1350 года хорваты, спасавшиеся от турок. Хорваты принесли с собой опыт землепашцев и садоводов своей родины; они стали обрабатывать землю и, где только могли, устраивали питомники. А турки были отчаянные воины. Их конники совершали набеги, убивали, грабили, жгли все, что не могли уничтожить иным способом. Лучшая книга о турках называлась «Себехлебские музыканты». В ней было целых пять картинок, и на одной из них тонул дядюшка Климо. («Спасите, спасите!» — кричал он… Ха-ха-ха!) Эту картинку я вырвал, но теперь уж ни за что не вспомню, куда она подевалась.