— А дальше?
— Не помнишь?
Розарка подумала.
— Конечно, дракой дело не кончилось. — Я хотел продолжать, но Розарка меня перебила:
— Августин сказал разбойникам: «Вы меня избили, теперь отнесите меня вон под то дерево!» Они послушались. А с дерева свисала веревка, Августин потянул за нее, и тут зазвонил колокол, потому что это и был колокол, и люди его услышали, быстро-быстро прибежали и переловили всех разбойников до одного. Августина принесли в деревню, а разбойников посадили в темницу.
Сказка близилась к концу. Но Розарке мало было такого завершения. Она замолчала и довольно долго сидела в задумчивости. Я-то думал, ее мысли забрели бог весть куда, как вдруг она ошеломила меня вопросом:
— Ондрейко, что такое темница?
— Темница? — Тюрьма. Старый заплесневелый подвал, — ответил я.
— Значит, их посадили в подвал?
— Ага. Тюрьма совсем как подвал, — объяснил я ей устройство тюрем.
— В подвале темно.
— Там есть окошко, — возразил я.
— Да, но очень маленькое.
— Маленькое — и то хорошо.
— Я бы боялась…
— Чего тебе бояться?
— Темноты…
— Разбойники темноты не боятся, — заверил я ее.
— А я боюсь.
— А ты не бойся.
— Да сейчас-то я не боюсь, — сказала Розарка.
— Никогда не надо бояться.
— А я боюсь, — повторила она.
Затем последовал разговор, в точности похожий на вчерашний.
— Пора спать, — сказал я.
— А мне спать не хочется, — ответила она.
— Мы и прошлую ночь не спали.
— Я поспала днем.
Она притянула к себе мою руку, словно хотела погладить себя ею, и все дальнейшее говорила мне в ладонь.
— Спать надо ночью, — заявил я.
— А мне ночью не хочется.
— Да ты даже не стараешься.
— Мне не хочется стараться.
— Но это неправильно, — с укором сказал я.
— Я не знаю, что такое правильно, — ответила Розарка, и я на минуту подумал, что она способна рассуждать, как все люди.
— Очень хорошо знаешь, — возразил я ей.
— Не знаю, Ондрей.
— Неправильно — это когда ты не хочешь спать.
— Я не хочу спать одна.
— Но все спят одни.
— Не все.
— Я имею в виду — взрослые.
— Мама была взрослая, — возразила она.
— Мама — да.
— А мама спала со мной.
— Маме можно.
— А тебе почему нельзя? — спросила она.
— Не хочу, — ответил я, надеясь тем закончить спор.
— Ну, тогда и не выспишься, — без тени упрека сказала она.
Стало тихо. Где-то под полом скреблась мышь. Надо бы поставить мышеловку. Если б не под полом — сейчас бы поставил, к утру попадется. Но утром все равно пришлось бы выпустить… Дальше я рассуждал так: надо быть с Розаркой построже. Принять решение — и не менять его ни за какие коврижки… Только Розарка будет плакать… А мне ее будет жалко…
— Розарка, ты уже большая, — начал я ее уговаривать, но она снова сослалась на маму.
— Мама тоже была большая!
Она устремила на меня свои большие глаза, и уголки губ у нее начали подергиваться.
— Мама была большая, но спать надо…
— Я не хочу спать, — в который раз повторила она.
Захлюпала носом и — пожалуйста! — расплакалась.
— Ну что ты плачешь, Розарка?
— По маме плачу…
То же самое происходило и в следующие дни. Я подумывал — не лучше ли прекратить эти сказки по вечерам, потому что за ними всегда следовал один и тот же разговор. И все мои доводы и возражения всегда были для нее непонятны, недостаточны. Каждый вечер кончался слезами. Порой она упрямилась и не желала разговаривать со мной даже на другой день. Подстерегала у окна и, увидев, что я возвращаюсь с работы, убегала прятаться.
И я ходил по дому, звал:
— Сойка, где ты?
Иногда она отзывалась сразу, но бывало и так, что мне приходилось кричать до хрипоты. Такая она была упрямая. Я уже знал все места, где она прячется, но, если б она заподозрила, что я нашел ее без труда, обиделась бы и перепряталась бы получше.
И бродил я из угла в угол, призывая: «Сойка, где ты?» — причем то повышал, то понижал голос, придавая ему оттенок то просьбы, то вкрадчивости.
— Тут я! — В конце концов она, бывало, сжалится надо мной, выберется из-под стола или из-за шкафа и, как правило, тотчас бросится мне на шею.
И я радовался тогда, что пришла мне на ум эта старая сказка про сойку и что вообще существует такая сказка. Как благодарен я был тому, кто написал ее или выдумал. А кто знает? Может, и жил на свете такой лесник и была у него сойка…
— Сойка, где ты?
— Тут я!
В воскресенье мы взялись за стряпню. Вернее, стряпал-то я, Розарка мне только прислуживала да время от времени пыталась давать советы. Я хвалился, что сготовлю «демикат». Вот здорово, ха-ха-ха! Я понятия не имею, что это такое. О «демикате» я заговорил только потому, что это слово нравится Розарке. Оно и мне понравилось.
Сидуш, сын соседа, подъехал к нам перед обедом на велосипеде, сняв с нас заботу о том, как отправить обед отцу в горы. По воскресеньям в ту сторону автобус ходит сравнительно редко. Мы перелили суп в бидон, остальную еду уложили в сетку, и Сидуш повесил ее на руль.
— Смотри, не пролей! — наказывали мы ему, но он только усмехнулся и свистнул сквозь свои редкие зубы. Храбро взял он у меня бидон из рук и — нажал на педали.
— Да, скажи отцу, что белье мы пошлем ему в середине недели! — крикнул я еще Сидушу, но не успел я закончить фразу, как он уже был чуть ли не возле евангелической церкви. Я дал ему за работу целых пять крон, тогда как мама, пока была жива, платила ему в лучшем случае крону-две.
Мы с Розаркой вернулись в дом и сели за стол, пока обед не остыл.
— Вкусно? — спросил я, видя, что она съела две тарелки супу и накладывает себе вторую порцию картошки.
— Вкусно, — кивнула она.
— Когда я жил в Братиславе, — стал я рассказывать, то ли себе, то ли ей, — я сделался замечательным поваром. Была у меня такая зеленая консервная банка… В таких банках после войны продавали всякие вкусные вещи. На переменке мы убегали из школы, покупали консервы за семь крон или за три пятьдесят. В банке за три пятьдесят был желтенький такой овощной хлеб…
— Овощной хлеб? Я еще не ела овощной хлеб.
— Он бывает в продаже, только теперь он мне уже не так нравится. А вообще-то я уже несколько лет его не ел. И конечно, лучше всего — хлеб из муки.
— Из муки?
— Ну да. Но я хотел рассказать о другом. Значит, была у меня такая зеленая банка, и в ней я кипятил чай. Я многое умел стряпать… Гуляш, лечо, зеленый горошек мог потушить, чтобы он стал совсем желтым… А когда ничего другого у меня не было, я поджаривал хлеб на плите. Славный хлеб! Я ведь говорил тебе, что лучший хлеб — это который из муки. Иногда ел его с маслом, а то и без. А один раз, в каникулы, когда у меня и хлеба не было, я украл у хозяйки капусту.
— Правда? — удивилась Розарка.
— Правда. Представь! И она поймала меня, когда я воровал эту самую капусту. Застукала прямо у бочки.
— И она тебя ругала?
— Наоборот. Мировая была у меня хозяйка… Я хочу сказать, очень хорошая была женщина. Я и сам теперь удивляюсь, отчего это я просто не попросил у нее капусты.
— Значит, не ругала? — переспросила Розарка.
— Я же говорю — нет. Притворилась, что не видит меня. А я сделал вид, будто ищу там что-то, хотя чего мне было искать в хозяйской кладовке? Действительно…
— Твоя хозяйка была добрая?
— Очень.
Через час вернулся Сидуш с пустым бидоном и пустыми кастрюлями.
— Что сказал отец? — спросил я его.
— Ругался, — ответил мальчик.
— В самом деле?
— Ага.
— А за что?
Сидуш двинул плечом.
Я подумал, что отец мог разозлиться из-за того, что мы не послали ему белья, и что до вечера он успокоится, и потому не стал ломать себе голову. Розарка занялась мытьем посуды, а я воспользовался временем и углубился в газеты и журналы. Целая куча непрочитанных лежала у меня. Хорошо еще, во всех было напечатано одно и то же, так что я довольно быстро их перелистал, читая одни заголовки. Вот уже верно, что от газетных статей у нас никто еще не поумнел.
Но что бы вы думали! Перед вечером нагрянул отец. Вошел, хлопнув калиткой, потом так стукнул дверью, что стекла задребезжали, и пошел крик:
— Эй, Ондрей, где мое вино?!
— Что?
— Вино мое где? Думаешь, не знаю я, что мать оставила для меня вино? Знаю! Парнишку-то послали, а капли вина не дали! Жалко им несчастной бутылки для отца, даже пустой бутылки послать не догадались…
— Батя! Да вы о каком вине?
— А, я ведь заранее знал! Как было с чего — небось каждую неделю шлялись за денежками, а как не стало ничего, тут и забыли, кто вам давал! Слушать ничего не желаю! Думаешь, не знаю, кто это тебя учит? Зна-аю… Мара-то такая же. На мне экономила, а ее бугай целыми бочками хлестал. Ну, погоди!
— Батя!
— Муженек у нее фу-ты ну-ты, пешком шагу не сделает, большой господин! Рассядется этак, губы распустит, слепая ворона, а чего пыжится? И этот, малый-то, от горшка два вершка, еще и говорить толком не научился, а туда же — дедом кличет! Мешок мой ему дед! Ну, ничего, погодите. Лопнет у тебя брюхо-то, подохнешь! А ко мне не ходи! Не желаю я, чтоб всякие там ходили ко мне воздух портить. Погоди, погоди! — И он все вскидывал руку, все грозил кому-то, мне ли, сестре или ее мужу — я не знал.
— Батя! — Я хотел во что бы то ни стало вставить слово.
— Молчи!
— Батя, я вас не понимаю…
— Погод-и-и-и, и тебя настигне-е-е-е-ет! — Отец бегал по комнате, пинком отбросил стул и, как пришел, так и вышел.
Мы побежали за ним, но на улице потеряли его из виду — он, видно, вломился в чьи-нибудь ворота.
Потом Розарка сказала мне, что мама по воскресеньям вместе с обедом посылала ему и бутылку вина. Ну, теперь я понял, откуда гром.
Пошел к соседям, купил литр вина, и пришлось Сидушу прокатиться еще раз под Чабраку. И конечно, пришлось мне выдать ему еще две кроны: что-то ему больше не хотелось ехать.