И, смеясь, покачивая головой, он уходил. Ребятишки, ясное дело, за ним.
— Дядя, дядя, снимите мешок! — Им казалось, что старик устал и надо бы ему отдохнуть.
— Зачем же мне его снимать? — отзывался старик.
— Разве вам не тяжело его таскать?
— Мешок-то? Тяжело? Не-е-ет! Ведь мешок-то мой меня несет. Иль не видите, как я легко шагаю? — И он ускорял шаг, и всем действительно начинало казаться, что у старика необыкновенно легкая походка; словно несет он на спине перья, а то — почем знать? — какой-нибудь воздушный шар, который он нарочно обложил березовыми прутьями, чтоб спрятать от детей.
— А вы не обманываете?
— Я — да чтоб обманывал?! Как подниму посох, так ветер дуть начнет, как опущу — перестанет…
— Ой, поднимите! — наседали дети, но старик словно бы не слышал. Приложив к губам ладони, начинал выкрикивать:
— Метелки, метелки покупайте-е-е!
Распродав весь товар, он и тогда никому не позволял заглядывать в пустой мешок. Щелкнув по носу двух-трех пострелят, он отправлялся в трактир, куда детям было нельзя. И стояли они на крыльце, и каждого, кто выходил из трактира, спрашивали, не собирается ли старичок вон. Очень им хотелось заглянуть внутрь, но стекла на дверях трактира были чересчур толстые, ничего сквозь них не видать. Потом только вдруг спохватывались, что продавца метелок нигде нет.
— А где же дядюшка Дрень? — спрашивали они у трактирщицы, которая выходила сгонять их с крыльца.
— Какой дядюшка Дрень?
— Ну этот… Что метелки продает…
— Не было его тут, — говорила трактирщица.
— Как же не было! Он вон даже с Ико разговаривал. Спрашивал, чей он.
— Кто чей — Ико?
— Ну да.
— А спрашивал-то кто?
— Продавец метелок.
Трактирщица захлопывала дверь, ни капельки не заботясь о детях.
Но через месяц по деревне прошел слух:
— Слыхали новость?
— А что?
— Старичка замело.
— Какого старичка?
— Да того, что метелки продавал.
— Этого? Да ведь он совсем недавно тут был.
— Ну и был.
— Так это его, стало быть, снегом замело?
— Говорили мужики.
— Лесорубы?
— Ага.
— Но ведь не помер же?
— Помер.
— Замерз, стало быть.
— Я и говорю.
— Гм… Жалко!
— Жалко.
А дети слушали, и не хотелось им верить. Смотрели они на замерзшие стекла и старались представить себе старичка. У него были синие глаза, а из-под шапки выбивались совсем белые волосы. Очень было им его жалко. И все сошлись на том, что, видно, забыл старичок вовремя опустить свой посох…
Я закончил рассказ о старичке и только тут увидел, что Розарка спит. Наверное, очень устала. А я и не заметил, когда она перестала слушать. А может, и не переставала. Может, видит во сне того старичка, как он идет лесом, а за ним олени, серны, и зайцы, и лисы, и хори, покинули все свои норы, вороны с деревьев — кра, кра, белка с сосны уронила шишку… Шишка, шишка, снег шуршит, белки спят, а уточка-серошейка лапку сломала… Я сам задремал.
Ушел к себе в комнату, медленно расстелил постель. Раздеваться стал…
Теперь — брюки…
Совсем бы не раздевался…
Я еще не заснул как следует, когда Розарка прокралась ко мне.
— Розарка, уйди! — прикрикнул я на нее, и сон мигом улетучился.
Она, как и в прошлый раз, спрятала голову под подушку.
— Розарка! Слышишь, Розарка? Ты притворилась, будто спишь, а я еще не успел заснуть… Не понимаешь? Я же сказал тебе, чтоб ты легла спать у себя.
— Ондрейко…
— Вот сама видишь — ты хотела меня обмануть.
— Не хоте-е-ела…
— Ах, не хотела? Гм… Ну вот теперь плакать будешь. Что же мне с тобой делать, господи боже мой?!
— Я выходила из дому и хоте-е-ела…
— Куда выходила?
— Ну из дому… И хотела согреть но-о-о-жки…
Она в самом деле расплакалась. Я закусил губы.
— Зачем ты меня обманываешь, Розарка?
— Я не обманываю… — И снова: — Ондрейко-о-о-о…
Я не гнал ее больше. Сел, стал смотреть в окно. От уличного фонаря в комнату падала тонкая полоска желтого света. Деревянный шарик — стук, стук… Порванная штора… Господи боже ты мой! Куплю Розарке драповый костюм, пойдем на праздник в Грушковец. Под Чабракой — коричневые и синие валуны. В шнурованных ботинках — по камням…
— Спишь, Розарка? — погладил я ее.
Я-то думал, начнутся бог весть какие причитания, а почти ничего не было. Когда я первый раз упомянул при Розарке о приюте, она только удивилась. Слово это было для нее не ново. Она слышала о нем уже несколько лет назад, когда была младше. Это слово всякий раз произносили у нее за спиной, и она представляла себе большой двухэтажный дом, больше нашей школы или больницы, и на обоих этажах — множество дверей и комнат, и по комнатам, по лестницам ходят кошки, большие и маленькие, и никто никому не мешает играть с ними. Но с тех пор Розарка забыла это слово и вот теперь удивилась ему. Спросила, поеду ли я с ней в приют. Я сказал — поеду, и начал объяснять ей, что это примерно такое.
Настал день, когда надо было укладывать вещи.
— Мы туда поездом поедем? — спросила она.
— Да, поездом — от Шенквиц.
— А когда мы поедем?
— С самого утра.
— А когда приедем?
— Приедем к обеду.
— А где будем обедать?
— Там нам дадут обед.
— А что такое приют?
Об этом она спрашивала меня каждый день, и я повторял свои ответы и даже кое-что придумывал: что вокруг приюта — раздольные луга, пересеченные тропинкой, а по этой тропинке можно дойти до леса, и ведет она вдоль ручья, заросшего лопухом, вербой и ольхой. Я вспомнил ради нее множество растений и животных и дошел до того, что стал рассказывать о красноватых форелях, которые живут в ручье, плавают против течения, а в солнечные дни на спинках у них поблескивают тоненькие крошечные чешуйки — в точности такие, какие были нашиты на мамином праздничном переднике. Передник этот висел в шкафу, и, когда кто-нибудь открывал шкаф, чешуйки переливались всевозможными красками. Носила мама этот передник только по большим праздникам и в особо торжественных случаях… Один раз, помню, она повязала его, когда мы поехали на Красный Камень[19]. Народу сколько было! И все ели соленые огурцы или пили лимонад. А когда мама спрыгнула с коляски, все разом оглянулись: всем показалось, что где-то блеснула молния и сейчас раздастся гром…
— А это все из-за чешуек? — спросила Розарка.
— Ну да, — ответил я.
— А где этот передник?
Я не знал. Я никак не мог придумать, чем бы отвлечь ее мысли от передника.
— А где этот передник? — повторила она.
— Потерялся.
— Где же он потерялся? — И тотчас добавила: — Я хочу такой передник.
— Зачем он тебе?
— Пусть будет.
То же самое повторила она и вечером, уже лежа в постели: хочет, чтоб был у нее передник с блестящими чешуйками, и хочет она поехать в коляске на Красный Камень. Я уже перестал ей возражать, обещал ей все-все, что она хотела, и что когда-нибудь куплю белых коней и приеду к ней в приют. «Сойка, где ты?» — «Тут я!» Сойка, сойка, закрой глаза… До утра сидел я возле Розарки, гладил ее по голове. Под утро послышалось мне, что пропел петух.
— Вставать пора! — сказал я, и она тотчас открыла глаза.
Светало, когда мы вышли из дому.
Какой-то человек шел впереди нас, слегка приволакивая ногу. Мы скоро обогнали его. Это оказался какой-то рабочий; словно сквозь сон ответил он нам на приветствие.
А так улица была совсем пуста.
Около часовенки святой Розалии стояли возы с виноградом, над ними целыми стаями вились воробьи.
— Хочешь винограда, Розарка?
— Не хочу.
Из винокурен стлался по улицам тяжелый запах. Все местечко пропахло вином. Кому же захочется теперь винограда?
Скоро праздник сбора винограда. По площади проедут возы, украшенные белыми и красными кистями. Горбатая тетка понесет в корзинке на спине мальчишку-растрепу. Ребятишки будут махать ему флажками. А в конце процессии пойдет дедка с двумя живыми гусями в рюкзаке. И ребятишки будут смеяться.
Перед молочной лавкой сидел Сидуш. Из-под приспущенных век он разглядывал свою тележку.
— Раненько ты поднялся, — заговорил я с ним.
Мальчик не ответил.
— Сидуш! — окликнула его Розарка.
Он медленно поднял голову.
— Раненько ты поднялся! — повторила она мои слова.
Он по-прежнему — ни слова.
— Сегодня повезешь все четыре бидона, — улыбнулась ему Розарка.
Мальчик кивнул.
— А если захочешь, можешь сделать две ездки…
Он опять только кивнул.
На площади уже ждал автобус. Я поторопил Розарку.
Я даже не простился с Розаркой. Ее увела с собой сестра или воспитательница, и больше я ее не видел.
Другая сестра вынесла мне пустые чемоданы и послала меня прочь.
Вышел я с этими пустыми чемоданами и долго стоял, не зная, куда же мне теперь…
Перевод Н. Аросевой.
НЕ АПЛОДИРУЙТЕ НА КОНЦЕРТАХ
Спой, спой же! Помнишь, как тогда в машине ходила по кругу песенка? Уже совсем стемнело, и под зеленым брезентом кузова было очень холодно. Кто-то достал губную гармошку и заиграл.
— Тебе что, не холодно?
— Холодно.
— И охота тогда играть?
— Охота.
И заиграл снова.
Были спички — не было сигареты, нашлась сигарета — куда-то подевались спички. А месяц в небе стоял высоко-высоко. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, раз, два, три, четыре, пять, шесть, казармы, широкий казарменный двор, светившийся мозаикой окон. В тот день тебе достался билет: он был никому не нужен, все отказались от него. В общем, это была твоя первая увольнительная.
Концерты начинаются с платьев.
Ты стоял у входа и смотрел на поток костюмов, хлынувший в концертный зал: девушка, парень, парень, девушка, бородатый мужчина — в памяти все так отчетливо, словно это было сегодня. Или вот женщина, на какой-то миг загородившая всем дорогу: сначала живот, обтянутый черным бархатом, потом белое кружевное жабо и, наконец, маленькая головка в жидких завитках. Ты вспоминал все концерты, на которых когда-то бывал или выступал сам. Ты вспоминал Геленку, ее розовое платье и усталые от упражнений на рояле руки, вспоминал брата и Роберта, вечно облизывавшего мундштук инструмента, и Камила с его прекрасным голосом. И вашу роту, с песней шагавшую по двору. И тебе даже трудно понять, отчего на глазах вдруг навертываются слезы, но ведь и в роте, хоть она такая большая, у каждого есть свое маленькое человеческое сердце.