Чертовски красивая девочка и чертовски смекалистая. И то и другое, как любила говаривать Минка из Франова, особенно смекалистый ум, можно употребить либо на благо людям, либо на пользу себе. Совершенно естественно — такова уж была ее натура — Анчика решила жить в свое удовольствие, ибо такой путь в жизни легче и во всяком случае выгоднее. Уже с колыбели начала она шантажировать родителей, а так как была единственным ребенком, неизменно добивалась, чего хотела. Все детские годы она занималась вымогательством и даже школу окончила с помощью шантажа. Еще до войны мамочка приплясывала вокруг учителей, убеждая их, как талантлива и прилежна ее девочка. В гимназии повторилось то же самое и с новыми преподавателями; со своей стороны, папочка обрабатывал всех учителей в трактирах и кафе — одном-единственном в их маленьком городишке где-то в Штирии.
В старших классах гимназии Анчика столкнулась с непреклонным и «грубым» преподавателем математики Земличем, — мама с дочкой просто состязались, кто больше очернит его в городке; учитель этот заявил дражайшей мамочке прямо в глаза:
— Нет и нет. Девочка достаточно способна, чтобы усвоить математику. А она решительно ничего не знает. Так вот: либо она все выучит, либо я завалю ее на экзамене. Подыщите ей со временем мужа, а можете это сделать хоть сейчас, и пусть она сколько угодно водит его за нос, а со мной такое не выйдет.
Тогда «достаточно способная девочка», спасая собственный престиж и честь своей семьи, вместо того, чтобы приняться за математику, приняла яд. Ее вовремя привезли в больницу, сделали промывание желудка и спасли, как это бывает во всех комедиях. А в городке разразился настоящий скандал, «педагогический и политический», в результате «грубиян» Землич тут же куда-то исчез. Убрать его было тем легче, что он во всеуслышание пообещал вышвырнуть из гимназии всех детей состоятельных родителей, если ученики эти не будут знать его предмет. «Смешно! — сказали дражайшие маменьки с полного одобрения папенек. — И это из-за математики, которая решительно никому не нужна!»
Таким образом Анчика победила и даже обрела ореол героини. И в выпускном классе гимназии смогла целиком посвятить себя ногтям на руках и ногах — на ногах, естественно, лишь с наступлением весны, — нарядам, косметике, прическам, танцам и любовным похождениям. А получив аттестат зрелости несмотря на отсутствие знаний по многим предметам, она переделала свое имя сначала в Ани, а затем в Эн, так как обожала все западное. Осенью она подала заявление в университет, намереваясь заниматься компаративистикой, ибо поняла, что предмет этот не дает узкой профессии — компаративисту по плечу все виды искусств, более того, он как бы возвышается над ними и поэтому ему доступно все на свете. Компаративистам не приходится тянуть преподавательскую лямку в школах, а если уж нельзя обойтись без службы, нетрудно устроиться в редакцию или куда угодно. К тому же интеллигент в нынешних обстоятельствах лишь в том случае чего-то стоит, если занимается искусством вообще и умеет говорить о нем с максимальной неясностью. Ведь все прочие науки и политика стали сейчас такими ничтожными, пошлыми, массовыми и демагогическими! Впрочем, у Энн — она решила писать свое имя с двумя «н», узнав, что есть кинозвезда с таким именем — были самые лучшие намерения, ей хотелось поскорее выйти замуж и посвятить себя домашнему хозяйству, то есть нарядам, косметике, танцам, путешествиям, курортам, вообще светскому образу жизни.
А чтобы получить возможность служить сей высокой цели современных мещанских кругов, ей нужен был муж, какой — не трудно догадаться. Конечно, у него должен быть автомобиль, хороший автомобиль, настоящий лимузин. Потому что она не собиралась сидеть по вечерам дома в глухом, скучном штирийском городишке, целыми днями готовить, мыть, стирать, гладить, заниматься уборкой. Для этого существуют домработницы. А Энн посвятила себя компаративистике, искусству. Она хочет в Марибор, в Любляну, Загреб, Белград, за границу. Хочет ежегодно летом проводить месяц на море, а зимой — в горах, разумеется, в Швейцарии. Ее влечет еще дальше, вплоть до самой Америки. Хотя бы ради западной ориентации, которая незадолго перед тем вошла у нас в моду и весь восток вышвырнула на помойку. Молодые люди — парни и девушки — вырядились в ковбойские джинсы с гордой надписью «RIFLE» на правой ягодице.
Она искала мужа, а потому и нашла его — мужа с приличной зарплатой и великолепной машиной — тогда машин у нас было еще не так много, как теперь, когда это вообще перестало быть проблемой. Парень служил в милиции, он пришел туда сразу из партизанского отряда и, к счастью, не был еще женат, в партизанах не успел жениться по молодости лет. Когда он познакомился с ней, она была вся «сахарно-лаковая», как кто-то о ней сказал. Но именно такие «романтические создания» способны очаровать человека с первого взгляда. Когда он начал за ней увиваться, а Энн проведала о его хорошей зарплате и отличной машине, она поняла, что это именно тот, кто ей нужен, и настолько вошла в роль, что он все больше в нее влюблялся и уже не мог без нее жить. Он так долго обхаживал ее и вел себя так неосторожно, что ему уже нельзя было сбежать, когда он разгадал ее истинную натуру. Но чуть только стало похоже, будто несчастный и вправду собирается от нее отделаться, она снова выпила яд.
Радо был тогда еще настоящим идеалистом и занимал такое положение, при котором обязан был дорожить чистотой своей репутации. Энн вскоре отравилась еще раз — прямо у него на глазах, во время поездки, когда он сидел за рулем машины, и ему пришлось тут же мчаться с ней в больницу — привез он ее туда «как раз вовремя».
Спустя две недели Радо женился на ней — «в последнюю минуту». Ибо понимал, что неделей позже уже не решится на это и не женится на ней никогда. Энн тоже сознавала, что долго своими комедиями его не удержит: в один прекрасный день он, разозлившись, просто-напросто бросит ее дома, в постели, с новой порцией яда в желудке.
Если ее попытки самоубийства подавались почти как национальная трагедия, то о свадьбе Энн возгласили как о величайшем национальном торжестве, и подвенечное платье будущему мужу пришлось выписывать из-за границы.
После первых же медовых недель она занялась устройством квартиры, подыскала себе прислугу и, кроме того, начала учиться водить машину. Тут она снова разыграла спектакль — все инструкторы оказывались никуда не годными. Но на экзамене комиссия была удивлена и ее теоретическими познаниями, и хорошим вождением.
— Слушай, — многозначительно сказала она мужу, — когда мы куда-нибудь поедем, машину поведу я.
Чуть ли не в тот же день, когда она впервые села за руль, Радо понял, что отдал жене не только баранку автомобиля, но и кормило собственной жизни. Однако в то время он все еще оставался идеалистом как в общественной, так и в супружеской жизни и поэтому очень дорожил своей безупречной репутацией.
— Навестим моих родителей, — сказал он через некоторое время после свадьбы и медового месяца, — им наверняка хочется с тобой познакомиться.
Правда, он приглашал их на свадьбу, но они отказались от такой чести, сославшись на болезнь матери. После свадьбы Радо был им благодарен за то, что они придумали отговорку: среди родственников жены, сплошь этаких вылощенных господ, они бы чувствовали себя неловко.
В первые дни супружеской жизни он то и дело пускался в россказни о родителях, о своем детстве и партизанских годах, тоже связанных с воспоминаниями о родителях, полагая, что жена будет восхищаться ими так же, как он сам.
— Во время войны, еще почти ребенком, я был послан с заданием в Триест. Город я хорошо знал, в детстве отец с матерью часто брали меня с собой, когда ездили туда, а потом я там учился. Старик, — и Радо улыбнулся, вспоминая своего отца, говоря о родителях, он называл их «старик» и «старуха», так они сами обращались друг к другу, возможно, с первых же лет своего супружества, и сыну это очень нравилось, — старик стал моим связным и старуха тоже, хотя сначала она об этом даже не подозревала.
— Нужно говорить «мама» и «папа», «отец», «папаша» или что-нибудь в этом роде, — поправила его Энн и принялась поучать: — Воспитанные люди не должны говорить, как в деревне. Мы ведь в городе живем…
В первую минуту он опешил, затем ответил мрачно:
— Мне кажется, тебе ничуть не интересно то, что я рассказываю. — Он обиженно усмехнулся. — А в грамматике я никогда не был силен. Словенскую грамматику мы раньше совсем не проходили, ну а воспитания я тоже нигде специально не получал, родители учили, что нужно со всеми держаться вежливо, а злыднем вообще никогда не надо быть…
На все это она твердо возразила:
— Что ж, рассказывай без грамматических правил, могу послушать даже о каких-то «стариках», если ты ничего другого не знаешь.
— С искусством я никогда дела не имел. Просто читал книги, словенские книги, которые старуха прятала от фашистов. Просто слушал музыку — мы все время крутили на старом граммофоне три пластинки, пока старики не купили где-то совсем уже ветхий радиоприемник, хрипевший так же, как и старый граммофон, только музыка была разная. А что касается картин, то на стенах у нас висели только фотографии. Зато однажды старик — когда мы с ним бродили по городу — затащил меня на выставку картин. Но его разочаровала уже входная плата, а картины — во всяком случае некоторые — еще больше. Понравились ему цветы, кое-какие пейзажи, «хотя здесь и не совсем так, как в жизни», — сказал он. Видели мы и несколько голых женщин. Разочарованный и раздосадованный, старик заговорил с каким-то человеком, который там околачивался, — скорее всего это был художник. «Что-то я не вижу тут ни одной девы Марии. Голые женщины, я думаю, не Богородицы». — «Это не современно», — ответил тот. «А все-таки, — сказал старик, — неплохо было бы для нас, простых людей, нарисовать хоть какую-нибудь деву Марию, Христа, святого, святую. Цветы-то у нас и в саду есть, красивую местность я могу видеть из окна…» И когда мы потом шли домой, он грустно вздохнул: «Нет, это не для бедных людей… да еще так дорого!» Так мы и разделались с искусством. И для особого воспитания никогда не было времени, все передавалось по наследству из поколения в поколение, одни умели себя вести, другие были грубые и неотесан