Ана сказала «может быть», и сердце ее мучительно сжалось — она опять облекла в слова страшную и беспредельно скорбную мысль.
Тине приподнялся на постели.
— Никогда уже не придет мама! Никогда!
В этот миг без шума отворились двери — открывались они медленно, пока не распахнулись настежь. Но на пороге никого не было. И так же, как и открылись, они стали медленно и бесшумно закрываться. Налетевший с улицы ветер раскрыл окно…
На лестнице послышались шаги…
Наверх, на второй этаж! Женский голос воскликнул:
— О Иисус, о Пресвятая Мария!
— Правильно сделала! — проворчал грубый мужской голос. Шаги приближались, за дверью показался свет. Двое мужчин, склонившись, несли что-то белое…
Дети крепко обнялись, крик замер в горле, в широко открытых глазах застыл неведомый ужас.
Святой Иоанн в селе Бильки
Когда сквозь оконце грез мне привидится дальняя родина, в сердце мое словно кто-то выплеснет наполненный горечью ковш; всякий раз передо мной предстает и село Бильки — высокая, стройная колокольня у подножья горы, белые горделивые дома в окружении пышных садов, плодородные поля и поросшие сочной травой луга, простирающиеся вплоть до болота.
Среди набожных словенских сел Бильки, несомненно, самое благочестивое и добродетельное. Никакая сила на свете не в состоянии поколебать эту истину, если бы даже нашелся такой нечестивый безбожник, который дерзнул бы посягнуть на нее.
Безусловно, Бильки — самый благочестивый и добродетельный церковный приход, и в то же время нет другого такого прихода, которому ради своего благочестия довелось бы претерпеть столько мытарств и напастей, недаром старинная поговорка гласит: чем дороже хранимое сокровище, тем больше и заботы о нем.
Был в Бильках священник, еще при жизни его следовало бы причислить к лику святых. Он был очень худ и бледен, ибо жил, можно сказать, одной молитвой, постом да покаянием. Куда бы он ни пошел, где бы ни повстречался людям, он вечно был погружен в благочестивые размышления. Разговоров о мирских делах не любил, каждое его слово служило Небу, указывая путь к спасению. Проповедовал он так благостно и задушевно, что любой грешник наверняка расплакался бы навзрыд, да только в Бильках грешников не было.
Прихожане любой другой церкви на коленях благодарили бы Бога за то, что ниспослал им такого апостола. Но бильчане по праву чувствовали себя обиженными. К обедне они не ходили, проповедей не слушали, даже исповедь и причастие были у них не в чести.
Они говорили:
— Неужто мы так согрешили перед Богом и церковной властью, что нам нужен святой для обращения нас на путь истинный? Посылали бы святых угодников в другие села, где они более к месту! Не желаем, чтобы нас учили благочестию; и потом, еще вопрос, насколько подлинна его святость, может, это одно притворство или гордыня!
И в глаза, и за глаза говорили священнику такие слова, но он принимал их со смирением в сердце, даже не вздохнул ни разу, только все горячее молился и проповеди его становились еще благостней и задушевней. Такое поведение вконец разозлило прихожан.
— Он потешается над нами! — сказали они. — Прикидывается святым угодником, чтобы принизить наше благочестие! Его святость — греховное надругательство!
Церковь совсем опустела, даже старухи и ребятишки перестали в нее ходить, а мужчины решили:
— Пойдем к епископу и пожалуемся!
Отправились они к епископу и так ему сказали:
— Прислали вы нам священника, а он невесть что — не человек и не святой! Так похваляется своей святостью, что это скорей богохульство, а не пример для прихожан. От превеликой гордыни он даже в чистейшем глазу находит сучок. Утешает там, где утешения не надо, жалеет тех, за кого нужно радоваться, вздыхает, когда в пору веселиться. В каждом его слове, каждом взгляде и поступке только одна проповедь: смотрите на меня, берите пример с меня и бейте себя в грудь, грешники! Если он и вправду святой, пошлите его к настоящим грешникам, а если притворщик, накажите по заслугам.
Так говорили прихожане из села Бильки.
Епископу не хотелось обижать самое благочестивое и самое добродетельное село из всех словенских сел, и он направил святого угодника в захудалый церковный приход, где царил такой разврат, что и сам папа римский не смог бы наставить прихожан на путь праведный.
Когда святой угодник прощался с селом, не было ни флагов, ни праздничных арок, ни торжественных проводов, ни рыданий. Возчик из соседнего прихода уложил на телегу убогие пожитки священника, усадил его самого и, со злостью хлестнув лошадей, погнал их по безлюдной улице. Никто не сказал на прощанье ни единого доброго слова, даже занавески на окнах были задернуты. Но священник поднял руку, благословляя каждый дом в своем бывшем приходе, и в сердце его не было горьких упреков…
С трогательной любовью приветствовали бильчане своего нового священника-избавителя. С горы гремели торжественные залпы, перед церковью возвышались два шеста с флагами, на улице через каждые тридцать шагов стояли увитые зеленью праздничные арки. Это было истинное торжество.
Прихожане собрались возле церкви под первой, самой пышной аркой. С колокольни раздавался перезвон, подобный веселой песне, разносящейся далеко вокруг над залитыми солнцем полями. На пыльной дороге показалась коляска, она все приближалась и наконец въехала в село. Когда она остановилась перед набожными прихожанами, из нее выпрыгнул краснощекий, толстобрюхий священник, отец Матевж, тут же начавший обеими руками весело здороваться со своей паствой.
— Бог в помощь, братья и сестры! А ну, скорей в церковь, исполним, что положено! Без всяких там комедий и церемоний! А ну за мной — пастырь ведет овечек, как подобает! Что, учитель хочет выступить с речью? Нет надобности, и так знаем что к чему!
Еще и половина прихожан не успела войти в церковь, а отец Матевж уже стоял перед алтарем. Из-за мешавшего ему толстого живота он как-то странно вертелся. Верующие, органист и певчие никак не могли за ним поспеть. Священник уже возгласил Te Deum[1], когда другие еще не закончили воздавать хвалу Господу Богу. Служба завершилась, отец Матевж быстро и ловко благословлял своих новых прихожан, когда подоспели запыхавшиеся от бега священники из соседних приходов. Взглянув на них искоса, отец Матевж насмешливо ухмыльнулся.
— Что, перехитрил вас? — сказал он чуть ли не вслух и молодецким шагом направился к ризнице…
Пыхтя, взгромоздился на кафедру старый священник из соседнего села и принялся витиевато читать длинную проповедь, он восхвалял нового священника, отца Матевжа, как только мог, но его славословие не имело большого успеха, прихожане переглядывались и кашляли без надобности.
— Был святой, теперь прислали разбойника! — сказали они.
И почти угадали. В первое же воскресенье он прочел такую удивительную проповедь, что благочестивые прихожане сгорали от стыда. Он говорил:
— Что нам таиться друг от друга, если каждый из нас рожден женщиной? Я ведь хорошо знаю, что вы грешники, воры, прелюбодеи и распутники, каких немного найдется на свете, но кто станет порицать вас за это? Если я буду вас укорять, вы сделаетесь еще хуже, если я начну вас просить исправиться, вы прикинетесь обиженными, а за глаза надо мной посмеетесь, ну, а если я наложу на вас покаяние, вы, чего доброго, мне ночью дом спалите. Как же нам быть с вами? Оставайтесь такими, какие вы есть, ходите к обедне и исповедуйтесь, не обсчитывайте меня, когда будете платить церковную подать, и держитесь подальше от полицейских, а в остальном рассчитывайтесь с Богом сами, как велит вам совесть, я не потащу вас за уши ни из ада, ни из чистилища. Человек может попасть на небо и окольным путем, вы не святые, я тоже не ангел. Аминь!
Такова была проповедь отца Матевжа, но еще более непристойной была его жизнь, все его поступки.
Он ходил по селу не в черной сутане до пят, как его предшественник — святой угодник, а в сером сюртуке, едва доходившем ему до колен. Шляпу он носил набекрень, в зубах держал длинную сигару и при этом подмигивал направо и налево, смотря по тому, где примечал дородную особу женского пола. Дома у него был запасец вина, да еще какого! Но он захаживал и в трактир, где играл в карты и пел песни вместе с пьяными. Не было во всем обширном церковном приходе ни одного человека, который постыдно не уснул бы и не свалился под стол, в то время как священник еще весело пел и пил, а затем твердым шагом направлялся в свой белый дом при церкви.
Осенью соблазн увеличился десятикратно. Отец Матевж собственной персоной обходил весь свой обширный приход, собирая подать. Прихожане видели его на высоком возу с сеном, откуда он, улыбаясь, обозревал все село. Воз качался, так как сена было нагружено на две сажени в высоту, а священник восседал на жерди, как на коне; он был с непокрытой головой, с засученными рукавами. Такой непристойности в билькском приходе до сих пор не бывало.
Вскоре прихожане разинули рты еще шире. В доме священника поселилась молодая бабенка со смазливым лицом и складной фигурой, — священник объявил, что это его сестра, но ему не поверили даже дети. Каждый, кто проходил ночью мимо церковной усадьбы, видел свет в окнах и слышал звон стаканов, сопровождаемый веселым пением.
Многое спустили бы прихожане отцу Матевжу, ибо человек есть человек, будь он даже помазанником Божиим, и не всякому дано родиться в благочестивом билькском приходе. Но священник вел себя, как легкомысленный мальчишка, не только в мирских делах, но и в церковных. Обедню он служил наспех, причем настолько быстро, что женщина, задержавшись у кропильницы, могла пропустить службу от начала до конца: священник, пономарь и служка сновали у алтаря с такой поспешностью, словно косари на лугу перед дождем. Крещение, исповедь, предсмертное причастие, похороны — все обряды он исполнял будто в шутку, только забавы ради. Лишь при венчании он усердствовал немного больше, зато потом до утра пировал на свадьбе.