– Ты видишь то же, что и я?
– Э?..
– Ладно, ты разуй глаза на минутку, а потом скажи мне, видишь или нет.
Сначала я не понимал, о чем он. Но потом и правда кое-что заметил – легкое подергивание в углу рта Мередит, когда рука Ричарда скользнула по ее спине. Они стояли рядом, слегка развернувшись друг к другу, но Мередит не очень-то походила на Кальпурнию, идеальную жену политика, обожающую мужа до исступления. Ее рука плашмя лежала на лацкане Ричарда, но выглядела напряженной и неестественной. Следуя указанию фотографа, Ричард одной рукой обнял ее за талию. Мередит приподняла свою руку, едва заметно, чтобы не соприкасаться с ним локтями.
– В раю что-то не так? – предположил Александр.
После хэллоуинского «происшествия», как я продолжал его про себя называть, мы все вели себя, как будто, в общем, ничего исключительного не случилось, отмахивались от него, как от пьяной игры, которая слишком далеко зашла. Ричард принес Джеймсу дежурные извинения, которые и приняты были с соответствующей неискренностью, и с тех пор они держались с натянутой любезностью. Остальные прилагали похвальные (пусть и обреченные) усилия вернуться к нормальной жизни. Мередит оказалась неожиданным исключением: в первые ноябрьские дни она вообще отказывалась разговаривать с Ричардом.
– Разве они опять не спят в одной комнате? – спросил я.
– Вчера не спали.
– Откуда ты знаешь?
Александр пожал плечами.
– Девочки мне всякое рассказывают.
Я искоса взглянул на него.
– Интересное?
Он бросил на меня быстрый взгляд и ответил:
– Ты даже не представляешь.
Я чувствовал, что он хочет, чтобы я стал расспрашивать, поэтому не стал. Снова заглянул в зал, надеясь окончательно решить, что происходит у Мередик, но меня отвлекло новое мелкое движение. Следуя указанию Гвендолин, Рен склонила голову на плечо Джеймса.
– Ну чем не идеальная американская пара, – заметил Александр.
– Ага.
Полыхнула вспышка камеры. Джеймс рассеянно крутил прядь волос Рен, но сзади, у затылка, где, как я был совершенно уверен, это не заснял бы фотограф. Я нахмурился, прищурился, вглядываясь в происходящее.
– Александр, ты видишь то же, что и я?
Он проследил за моим взглядом, вяло изобразив любопытство. Джеймс продолжал накручивать локон Рен на палец. Я не понимал, осознает ли кто-нибудь из них, что он делает. Рен улыбалась – возможно, на камеру, – как будто у нее есть тайна.
Александр посмотрел на меня со странной печалью.
– Ты только что заметил? – спросил он. – Ох, Оливер. Такой же разиня, как они.
Сцена 2
Назначенная на следующий вечер репетиция в костюмах была нашим первым выходом на площадку с законченной декорацией. На верхней платформе стояли полукругом двенадцать больших тосканских колонн, а вниз вел пролет плоских белых ступеней – они спускались в Чашу, как мы это называли: плоский диск из искусственного мрамора на полу, восемь футов в диаметре, на нем и происходило злодейское убийство. За колоннами мягко светился сетчатый задник, переливавшийся всем спектром небесных цветов, от сумрачного смутного фиолетового до рыжего румянца зари.
С новой декорацией всегда возникают трудности, которых не ждешь в начале репетиций, и все мы вернулись в Замок усталыми и раздраженными. Мы с Джеймсом тут же поднялись в Башню.
– Мне кажется или прогон шел часов десять? – спросил я, валясь на кровать.
Ударился о матрас и застонал. Было за полночь, мы не присели с пяти.
– Ощущение именно такое.
Джеймс сел на край кровати, зачесал волосы рукой. Когда он снова поднял голову, вид у него был взъерошенный, усталый и даже немножко больной. Лицо казалось обесцвеченным.
Я приподнялся на локтях.
– Тебе нехорошо?
– В смысле?
– Вид у тебя, не знаю, совсем вымотанный.
– Я сплю плохо.
– Тебя что-то тревожит?
Он заморгал, глядя на меня, как будто не понял вопроса, потом сказал:
– Нет. Ничего.
Встал и разулся.
– Точно?
Джеймс повернулся ко мне спиной, расстегнул джинсы и уронил их на пол.
– Все со мной в порядке.
Голос его прозвучал фальшиво, неправильно, будто кто-то ударил не по той клавише на пианино. Я поднялся с кровати и медленно прошел на его половину комнаты.
– Джеймс, – сказал я, – не пойми меня неправильно, но я тебе не очень верю.
Он глянул на меня через плечо.
– Ни разу в жизни / Не слышал, чтоб скромней бросали вызов[33]. Ты слишком хорошо меня знаешь.
Он сложил джинсы и бросил их в изножье кровати.
– Так скажи, что случилось.
Он замялся.
– Ты должен мне пообещать, что никому не скажешь.
– Да, конечно.
– А захочется, – предупредил он.
– Джеймс, – не отступался я, – ты о чем?
Он не ответил – просто снял майку и молча стоял в исподнем. Я уставился на него со смущением и необъяснимой тревогой. На языке у меня спутался комком десяток вопросов, прежде чем я сам от неловкости не опустил глаза и не понял, что он пытался мне показать.
– О Господи. – Я схватил его за оба запястья и потянул к себе, забыв о смущении. Внутреннюю сторону его рук до самых локтей яркими пятнами покрывали синяки с кровоподтеками. – Джеймс, это что?
– Следы от пальцев.
Я выпустил его руку, как будто меня ударило током.
– Что?
– Сцена убийства, – сказал он. – Когда я бью его ножом в последний раз, он опускается на колени, хватает меня за руки и… вот.
– Он это видел?
– Нет, конечно.
– Ты должен ему показать, – сказал я. – Он может не понимать, что делает тебе больно.
Джеймс взглянул на меня с раздражением.
– Когда ты в последний раз оставлял на ком-то такую отметину и не понимал, что делаешь?
– Я в жизни ни на ком таких отметин не оставлял.
– Вот именно. Ты бы знал, если бы случалось.
Я осознал, что так и держу его за запястье, и резко отпустил его руку. Он качнулся назад, потеряв равновесие, как будто до этого я тянул его вперед. Провел пальцами по внутренней стороне руки, крепко прикусив нижнюю губу, как будто боялся открыть рот, боялся того, что может вырваться.
Во мне внезапно поднялась ярость, в ушах застучала кровь. Мне хотелось поставить Ричарду десять синяков за каждый синяк Джеймса, но надеяться, что я смогу его ранить, было глупо, так – в жизни не смогу, и собственная бесполезность злила меня сильнее всего.
– Ты должен сказать Фредерику и Гвендолин, что он делает, – сказал я громче, чем собирался.
– Настучать? – спросил Джеймс. – Нет, спасибо.
– Тогда только Фредерику.
– Нет.
– Но ты должен хоть что-то сказать!
Он оттолкнул меня на шаг назад.
– Нет, Оливер! – Отвел глаза, уставился в пустой угол. – Ты мне обещал, что никому не скажешь, вот и не говори.
Я ощутил укол боли, как будто меня что-то ужалило.
– Скажи почему.
– Потому что я не хочу, чтобы он получил свое, – ответил Джеймс. – Если он узнает, как легко может сделать мне больно, что его остановит? – Он снова взглянул мне в лицо, его глаза блеснули серым. Умоляюще и тревожно. – Он перестанет, если решит, что это не работает. Так что обещай мне, что никому не скажешь.
У меня сжались внутренности, будто кто-то ударил в живот. То, что я хотел сказать, ускользало, не давалось, до него было никак не дотянуться. Я схватился за ближайший столбик кровати и прислонился к нему. В голове у меня было тяжело от смятения, ярости и еще какого-то неистового чувства, которое не получалось определить.
– Джеймс, это же трындец.
– Знаю.
– Что будешь делать?
– Ничего. Пока ничего.
Сцена 3
На следующий вечер во время прогона в костюмах я глаз не сводил с Ричарда, но, как оно обычно и бывает, когда он зашел слишком далеко, наблюдал за этим не только я.
Мы только что закончили первую сцену второго акта, во время которой Брут беседует с заговорщиками, потом с Порцией и еще с Лигарием. (Как Джеймс не путался в репликах, понятия не имею.) Рен и Филиппа ушли в правую кулису и с любопытством поглядывали из-за занавеса. Джеймс, Александр и я ушли влево и переминались в ожидании следующего выхода: третий, первая, сцена убийства.
– Как думаете, сколько у меня времени? – хриплым шепотом спросил Александр через плечо.
– На покурить? – сказал я. – Успеешь, если пойдешь прямо сейчас.
– Если опоздаю, тяните время.
– И как я, по-твоему, это сделаю?
– Сделай вид, что текст забыл, или еще что.
– И навлечь на себя гнев Гвендолин? Нет.
Рен на противоположной стороне сцены прижала палец к губам, и Джеймс пихнул Александра локтем.
– Хорош трепаться. Тебя на той стороне слышно.
– Какая там сцена? – спросил Александр, понизив голос.
Ричард уже вышел – без галстука и пиджака – и говорил со слугой, одним из наших неиссякаемых второкурсников.
– Кальпурния, – пробормотал я.
И, словно я каким-то образом ее призвал, между двумя центральными колоннами появилась Мередит, босая, в коротком шелковом халатике, с крепко скрещенными на груди руками.
Александр вполголоса присвистнул.
– Вы гляньте на ее ноги. По-моему, так можно все билеты распродать.
– Знаешь, – сказал Джеймс, – для мальчика, которому нравятся мальчики, ты выдаешь многовато гетеросексуальных замечаний.
Александр: Я мог бы сделать исключение для Мередит, но только если она будет в этом халатике.
Джеймс: Ты мерзкий.
Александр: Я гибкий.
Я: Заткнитесь оба, я хочу послушать.
Джеймс и Александр переглянулись, я не понял, что они имели в виду, и решил не обращать внимания.
– В чем дело, Цезарь? Ты решил идти? – спросила Мередит, когда слуга ушел. – Сегодня дома покидать не нужно[34].
Она стояла, упершись одной рукой в бедро, с мрачным и осуждающим видом. Сцена изменилась с тех пор, как я в прошлый раз ее смотрел; Мередит спускалась в Чашу, и, когда она рассказывала о своем сне, это больше походило на угрозу, чем на предупреждение. Ричарда, судя по его лицу, это не устраивало.