– Нам пришлось его оттаскивать, чтобы не ломился в дверь, – сказала Филиппа. Я и забыл, как близко она стоит, положив руку мне на спину, пока она не заговорила и я не ощутил вибрацию ее голоса. – Он чуть не пробил Александром стену.
– Да ладно я, а Рен? – сказал Александр, обращаясь к Джеймсу, а не к Филиппе. – Ты там был, ты же сам все видел.
– Что он натворил? – спросила Мередит, когда Джеймс не ответил. Рен зажмурилась. – Что он с ней сделал?
– Она пыталась его остановить, когда он помчался прочь, – сказала Филиппа, понизив голос до шепота, словно Ричард мог услышать. – Он швырнул ее через весь двор. Мог ей все кости переломать.
– Думаешь, это прекратится? – спросил Александр дрогнувшим голосом. – Думаешь, мы вытащим его из воды, и он поправится, и мы опять станем друзьями?
Ответом ему была зыбкая тишина. Если не ждать, значит, сейчас.
Александр нервно сунул руку в карман и вытащил окурок. Вспыхнула его зажигалка, он прикрыл огонь ладонью, как что-то несказанно драгоценное. После первой затяжки он поежился, а когда выдохнул, голос у него стал тише, хоть не совсем выровнялся:
– Не говори вслух, если не хочешь. Но пять минут назад, когда мы думали, что он мертвый, что ты почувствовал?
Филиппа стояла с серым лицом, но прочитать по нему ничего было нельзя. На щеках у Рен блестели серебристые дорожки слез. Возле нее прямо и неподвижно, как статуя, возвышалась Мередит. Джеймс застыл между ней и мной, открыв рот в безнадежном детском ужасе. Вокруг нас топорщились черные тени деревьев, жутковато ровные и тихие, и тянулись по молочному небу тонкие, как дым, облака. Мир уже не был темным; холодный свет прорезался и лежал низко у горизонта, осваивая ничейную землю между ночью и днем. Я заставил себя посмотреть вниз, на Ричарда. Если он и дышал, я не слышал, но даже в этой тишине он скалился, обнажив зубы, окаймленные кровью. На кончике моего языка билось неотвязное желание признаться, что в тот роковой миг, когда я думал, что Ричард умер, я на самом деле чувствовал одно лишь облегчение.
– Так, – сказала Мередит – почему-то казалось, что она говорит за нас всех. Ее теплая живость ушла, в той холодной трезвости и уравновешенности, с которыми она держалась, было нечто, от чего у меня по хребту побежали мурашки. – Что ты нам предлагаешь делать?
Александр пожал плечами, и в этом простом бессмысленном движении было что-то ужасающе судьбоносное.
– Ничего.
Довольно долго никто не произносил ни слова. Никто не возразил. Меня поразило их молчание, потом я понял: я тоже ничего не сказал.
В конце концов в мертвом воздухе колыхнулся голос Джеймса:
– Мы должны ему помочь. Надо.
– Почему, Джеймс? – тихо, с упреком сказала Мередит, как будто он ее каким-то образом предал. – Уж ты-то должен понимать… Мы ничего ему не должны.
Джеймс отвел глаза – возможно, от презрения, возможно, от стыда, – и Мередит обратила свой взгляд горгоны на меня. Близость прошлой ночи во всех подробностях подкралась и захватила меня: ее губы на моей коже, отвратительные следы рук Ричарда на ее теле, одно не убедительнее другого. Я проглотил ком в горле. Если сейчас, значит, не ждать.
Александр мялся, он готов был вмешаться, но промолчал, когда я сдвинулся с места, переступил и встал между Джеймсом и всеми ними. От тяжести моих рук у себя на плечах Джеймс вздрогнул.
– И раз никто не знает, когда его черед уходить, что с того, что уйдешь до срока? – сказал я.
Джеймс смотрел на меня с невыносимым недоверием, как будто я был чужим человеком, кем-то, кого он не узнавал. Я притянул его поближе, всего на дюйм, пытаясь каким-то непостижимым образом сказать ему, что хочу, чтобы он и все остальные не страдали и не боялись, хочу больше, чем сохранить Ричарду жизнь, а и тому и другому вместе больше не бывать.
– Джеймс, пожалуйста. Пусть его.
Он еще мгновение смотрел на меня, потом снова опустил голову.
– Рен? – позвал он, чуть повернувшись, только чтобы видеть ее краем глаза.
Она выглядела невероятно юной; сжалась между Мередит и Александром, руки крепко обвиты вокруг живота, словно не могут распрямиться. Но казалось, она выплакала из холодных карих глаз всю мягкость. Она не заговорила, даже не открыла рот, просто медленно кивнула. Да.
С губ Джеймса сорвалось что-то отчаянно похожее на смех.
– Ладно тогда, – сказал он. – Пусть умрет.
Облегчение, мерзкий опиат, снова побежало по моим венам – острое и ясное, как первый укол, пока все не одеревенело. Я услышал, как кто-то еще, может быть, Филиппа, выдохнул, и понял, что я не один его почувствовал. Негодование, которое мы должны были бы пережить, тихо усыпили, задавили, как неприятный слушок, пока его никто не услышал. Что бы мы ни сделали – или, что важнее, не сделали, – казалось, что, если мы сделали это вместе, наши личные грехи можно отпустить. Нет утешений лучше соучастья.
Александр хотел что-то сказать, но влажный всплеск заставил нас всех повернуться к озеру. Голова Ричарда перекатилась набок, опустившись так низко, что вода качалась возле носа и рта и оставляла темное кроваво-красное облако у лица. Все его тело напряглось, схватилось, мышцы на шее и руках выпирали, как стальные тросы, хотя, казалось, он не мог шевельнуться. Мы смотрели на него, окаменев в параличе. Послышался отдаленный стон, звук был заключен где-то внутри Ричарда, не находил выхода. По его телу прошла последняя судорога, рука, которая так бесплодно тянулась на наши голоса, раскрылась, как цветок. Пальцы согнулись, снова сжались, легли в ладонь. Потом все затихло.
Очень нескоро Александр наконец опустил плечи, и весь дым, который он удерживал в легких, разом вылился наружу.
– Так, – сказал он нам, внезапно сделавшись таким же тихим и спокойным, как лежавшее за его спиной озеро. – Что теперь?
Вопрос был настолько нелепый, и произнес он его так до смешного обыденно, что мне пришлось стиснуть зубы, чтобы подавить истерический смех. Мои однокурсники зашевелились, поворачиваясь друг к другу, спиной к воде. Лица у них были ровные, бесстрастные, паника, минуту назад охватившая всех, ушла. Теперь не было смысла суетиться. Спешить. Я не мог не гадать, какое у меня самого лицо, такое же сдержанное? Может, я оказался лучшим актером, чем всегда себя считал, и никто не заподозрил, что в глотке у меня бьется какой-то больной беззвучный смех?
Филиппа: Нам нужно решить, что сказать полиции. Что случилось.
Александр: С ним? Кто же знает. Я даже не знаю, где сам полночи был.
Мередит: Так говорить нельзя. Тут покойник, а ты не знаешь, где был?
Я: Господи, ну не один же из нас это сделал.
Филиппа: Нет, конечно, нет…
Я: Он напился. Напился так, что дороги не разбирал, и ломанулся в лес.
Рен: Нас спросят, почему никто за ним не пошел.
Александр: Потому что он сраный псих, склонный к насилию, и через двор тебя швырнул?
Мередит: Идиот, ей нельзя об этом говорить – это похоже на мотив.
Джеймс: Тогда тебе тоже лучше не говорить, где ты была.
Он говорил так тихо, что я его едва услышал. Смотрел на ненакрашенную Мередит с лицом белым и неподвижным, как гипсовая маска.
– Извини, – сказала она, – а какой у меня мотив убивать своего парня?
– Ну, я из прошлой ночи помню, как твой парень при всех обозвал тебя шлюхой, а ты бросилась наверх, потрахаться в отместку с Оливером. Или я что-то пропустил?
Он перевел взгляд на меня, и я снова ощутил прежнюю боль в груди, словно он схватил невидимый кинжал и провернул его у меня между ребрами.
– Слушай, он прав, – сказала Филиппа, прежде чем Мередит смогла возразить. – Мы не знаем, что случилось с Ричардом, но никакого смысла нет все себе усложнять. Меньше скажем, быстрее пройдет.
– Согласен, но драку в кухне не обойдешь, там полшколы было, – сказал Александр, потом показал на Мередит, на меня. – И кто-то видел, как эти двое недоумков обжимались на лестнице.
– Он пьяный был, – отрезала Мередит. – Пьянее тебя, а ты сам не знаешь, где был.
Филиппа перебила их:
– Мы все выпили, так что, если не хотите отвечать на какой-то вопрос, говорите, что не помните.
– А остальное? – спросил Джеймс.
– Ты о чем? – спросила Рен. – Что остальное?
– Ну, знаешь. То, что до.
Филиппа, как всегда, поняла быстрее всех.
– Ни слова о Хэллоуине, – сказала она. – И о сцене убийства или о чем угодно еще.
– Так что, – спросил Александр, – до вчерашнего вечера все было просто прекрасно?
Лицо Филиппы совершенно ничего не выражало, я так и представил, как она сидит напротив какого-нибудь полицейского-новичка, с прямой спиной, сомкнув коленки, готовая ответить на любой вопрос, которым он ее озадачит.
– Да, именно, – сказала она. – До вчерашнего вечера все было хорошо.
Рен пошаркала носком ботинка по мосткам, глядя в сторону, чтобы ни с кем не встретиться глазами.
– А сегодня утром? – очень робко спросила она.
– Здесь никто не бывает, кроме нас семерых, – ответил Александр. – Скажем, что просто его нашли.
– А что мы делали до того? – спросил я.
– Спали, – ответила Мередит. – Еще даже солнце не встало.
Но пока она говорила, между деревьями эхом отозвалась пронзительная птичья трель, и мы поняли: осталось недолго. Я глянул вдоль мостков туда, где неподвижно лежал на воде Ричард; я никак не мог отделаться от мыслей о бедном воробье Гамлета. Все дело в готовности.
Александр сказал примерно то же, но выразился попроще:
– Сколько сейчас? Он точно… всё? Мы уверены?
– Нет, – ответила Филиппа. – Но прежде, чем вызывать полицию, надо убедиться.
Снова повисла тишина, и так затянулась, что страх, который мы ненадолго забыли, подполз обратно.
– Я пойду, – сказала Мередит.
Она пальцами зачесала волосы назад, потом опустила руки. Я тысячу раз видел, как она это делает: отводит волосы с лица, собирается и шагает в пятно света. Но смотреть, как она исчезнет в ледяной воде, – этого я вынести не мог.