– И когда вышли?
– Все уже разошлись. Я поднялся и лег. Джеймс уже лежал, но еще не совсем уснул. – Я попытался представить, как он поворачивается набок, чтобы пошептаться со мной через всю комнату. Но видел только тусклый желтый свет в ванной, пар и горячую воду, искажавшие черты Джеймса в зеркале. – Он мне сказал, что Ричард ушел в лес с бутылкой скотча.
– И больше вы о нем не слышали?
– Пока Александр его не нашел? – Призматические воспоминания прошлой ночи распались, и сквозь меня пополз утренний холод. Я ощущал воду – на коже, в волосах, под ногтями. – Нет.
– Хорошо, – сказал Колборн. Голос его звучал мягко, так говорят с испуганными лошадьми и сумасшедшими. – Простите, что спрашиваю, но мне нужно, чтобы вы рассказали, что увидели сегодня утром.
Это так и стояло у меня перед глазами. Ричард, подвешенный на поверхности жизни, окровавленный, задыхающийся, – а мы просто смотрим, ждем, когда упадет занавес. Трагедию мести, хотелось мне сказать. Сам Шекспир не справился бы лучше.
– Я увидел Ричарда, – ответил я. Не мертвец в полном смысле слова, не то чтобы пловец. – Он просто как будто завис посреди озера. Но весь изломанный, разбитый, все неестественно вывернуто.
– И вы… – Колборн прочистил горло. – Вы спустились в воду.
Он впервые как-то замялся.
– Да.
Я поплотнее закутался в одеяло, будто оно могло меня укрыть, заслонить от ощущения, что вокруг меня смыкается ледяная вода. Сидя в сухом тепле в кабинете Холиншеда, я понимал, что никогда этого не забуду: как сжались легкие, так быстро, что я подумал, они лопнут, и схватил ртом воздух скорее от шока, чем ради кислорода. Лицо Ричарда, слишком близко, белое, как кость. Кислый железистый запах крови. Безумная потребность засмеяться вернулась, неотвязная, как рвотный позыв, и на мучительное мгновение мне показалось, что меня сейчас стошнит на ковер прямо Колборну под ноги. Я снова сглотнул, давясь и с трудом упихивая все это внутрь. Колборн принял мой приступ тошноты за переживание и тактично дал мне время собраться.
В конце концов я смог произнести:
– Кто-то же должен был.
– И он был мертв?
Я мог бы рассказать ему, каково это: потянуться к шее Ричарда и обнаружить, что плоть холодна, что вена, когда-то вздувавшаяся и бившаяся от гнева, опала и наконец унялась. Вместо этого я сказал только:
– Да.
Колборн смотрел на меня холодным взглядом, нарочито без выражения, как плохой игрок в покер. Прежде чем я догадался, что он от меня прячет, он моргнул, откинулся назад.
– Да, это наверняка было нелегко. Сочувствую.
Я кивнул, не понимая, надо ли его поблагодарить или ему по работе полагается выражать соболезнования.
– Еще один вопрос, если вы в силах.
– Раз нужно, давайте.
– Расскажите мне о последних неделях, – сказал он небрежно, как нечто само собой разумеющееся. – Вы все были в огромном напряжении, Ричард, наверное, больше всех. В его поведении не было ничего странного?
Еще одна мозаика воспоминаний сложилась, как витражное окно, из кусочков цвета и света. Белое свечение луны на воде в Хэллоуин, синие следы на руках Джеймса, яркий спелый красный, ползущий из шелкового рукава Мередит. Мои внутренности, мгновение назад завязанные узлом и стиснутые, неожиданно разжались. Пульс замедлился.
– Нет, – сказал я. В голове у меня тихо отозвались эхом слова Филиппы. – До вчерашнего вечера все было хорошо.
Колборн смотрел на меня пристально, с любопытством.
– Думаю, это пока всё, – сказал он после паузы, показавшейся мне слишком долгой. – Я оставлю вам свои контакты. Если что-то придет в голову, пожалуйста, не раздумывая, сообщите мне.
– Конечно, – сказал я. – Так и сделаю.
Но, разумеется, не сделал. Пока не прошло десять лет.
Сцена 3
На пятом этаже Деллакер-Холла на всякий случай тайно держали комнаты, предназначенные для самых выдающихся гостей школы. В этих причудливых апартаментах было три спальни, ванная и большая общая гостиная с камином, комплектом элегантной викторианской мебели и кабинетным роялем. Здесь, в Холсуорт-Хаусе (так апартаменты называли в честь богатых родственников жены Леопольда Деллакера), руководство факультета решило спрятать оставшихся четверокурсников, пока южный берег озера кишел полицейскими.
В тот вечер декана Холиншеда вызвали на срочное собрание в музыкальный зал, но он решил, что нам на нем присутствовать не нужно. Не хотел, как он объяснил, вводить нас или других студентов во искушение посплетничать. Поэтому, когда вся школа сидела в потрясенном молчании четырьмя этажами ниже, Рен, Филиппа, Джеймс, Александр, Мередит и я были заточены возле камина в Холсуорт-Хаусе. Фредерику и Гвендолин не хотелось оставлять нас совсем одних, поэтому за дверью поставили часового, одну из медсестер медпункта, которая сидела, шмыгая в салфеточку, и равнодушно вписывала слова в кроссворд.
Я напряженно вслушивался в удушающую тишину, остро осознавая, что все наши соученики собрались внизу без нас. Изгнание было невыносимо. В нем чувствовалось нечто дамоклово, отложенное осуждение, страх, что нас приговорят присяжные из наших товарищей. (О вещая душа моя.) Наше корыстное облегчение от того, что Ричарда больше нет, быстро скисало. Я уже отыскал тысячи причин для страха. Что, если кто-то из нас невольно о чем-то проболтается? Заговорит во сне? Забудет, что мы условились рассказывать? Или, возможно, мы так и будем ходить на цыпочках до конца своих дней, ожидая, когда порвется ниточка, когда упадет топор.
Александр, должно быть, заразился той же тревогой.
– Думаете, всем расскажут, что мы тут, наверху? – спросил он, напряженно уставившись в ковер, будто внезапно развил в себе рентгеновское зрение и мог увидеть, что происходит внизу.
– Сомневаюсь, – сказала Филиппа. – Наверх никому не позволят пробраться.
По обе стороны ее рта залегли глубокие морщины, словно она состарилась на десять лет за столько же часов. Остальные молчали, бессмысленно прислушиваясь к звукам снизу. Джеймс сидел, крепко сжав колени и обхватив себя руками, словно замерз. Рен вяло обмякла в кресле, ее руки и ноги были согнуты под причудливыми углами, как у брошенной куклы. Мередит рядом с ней на диване скрестила ноги и сжала кулаки, и от напряжения изящные линии ее тела сделались жесткими и угловатыми.
– Как думаете, что будет с «Цезарем»? – спросил Александр, не в силах больше выносить молчание.
– Отменят, – ответила Филиппа. – Неприлично будет просто найти ему замену.
– То есть плевать на «шоу должно продолжаться».
Я попытался – на одно бессмысленное мгновение – представить кого-то, кого угодно в роли Ричарда. Угроза Гвендолин заставить меня выучить его текст и заменить его эхом отозвалась в памяти, и все во мне этому воспротивилось, съежилось от одной мысли.
– Если честно, – сказал я, испугавшись, что придется заорать, если не сделаю что-нибудь с голосом, – вы правда хотите вернуться на сцену без него?
Кто-то покачал головой; все молчали. И тут началось.
– Это только мне кажется, – произнес Александр, – или у всех сегодня самый длинный в жизни день?
– Ну, – сказал Джеймс, – у Ричарда точно нет.
Александр с открытым ртом уставился на него дикими расширенными глазами.
– Джеймс, – сказала Мередит, – что за хрень?
Филиппа со свистом выдохнула, потерла лоб.
– Не будем, – сказала она, потом подняла глаза и посмотрела на нас, на всех по очереди. – Не будем друг с другом цапаться и сраться – не из-за этого. То, что не вылечить, заботить не должно. Что сделано, то сделано[48].
Александр рассмеялся слабым невеселым смехом, который мне совсем не понравился.
– В постель, в постель, в постель! – сказал он. – Господи, как же мне надо покурить. Зачем снаружи посадили медсестру.
Он поднялся на ноги, развернулся на месте, двигаясь быстро и беспокойно, как бывало, когда его что-то расстраивало. Прошелся по комнате бесцельным зигзагом, взял несколько случайных нот на рояле, потом принялся открывать шкафы и рыться на книжных полках.
– Что ты делаешь? – спросила Мередит.
– Бухло ищу, – ответил он. – Здесь должны были что-то припрятать. Последним тут останавливался тот тип, который написал книгу о Ницше, жопу даю на отсечение, он алкаш.
– Как ты вообще можешь сейчас хотеть выпить? – спросил я. – У меня внутренности до сих пор как каша после вчерашнего.
– Подобное подобным. Ага. – Он вынырнул из шкафа в глубине комнаты с бутылкой чего-то янтарного в руке. – Кто хочет бренди?
– Давай, – сказала Филиппа. – Может, отпустит.
Александр зарылся поглубже в шкаф, зазвенели стаканы.
– Кто еще?
Рен промолчала, но, к моему удивлению, Джеймс и Мередит произнесли:
– Да, пожалуйста, – вместе, в один голос.
Александр вернулся с бутылкой в одной руке и четырьмя стаканами, составленными косой стопкой, в другой. Налил себе столько бренди, что хватило бы, чтобы сжечь Холл дотла, передал Филиппе.
– Не знаю, сколько тебе нужно, – сказал он. – Лично я планирую напиться, чтобы уснуть.
– Не уверен, что вообще когда-нибудь еще усну, – сказал я.
Полуразбитое лицо Ричарда – кричаще-яркое, как карнавальная маска, – выскакивало передо мной каждый раз, как я закрывал глаза.
Джеймс, глядевший в огонь и грызший ноготь, произнес:
– Я словно слышал крик: «Не спите больше!»[49]
– Где будем спать? – спросила Мередит, не обращая на него внимания. – Комнат всего три.
– Ну, я и Рен можем лечь в одной, – сказала Филиппа, искоса глянув на нее.
Мередит не дала понять, что услышала.
– Кто хочет ко мне? – спросил Александр. Подождал ответа, но не дождался. – Да не вскакивайте все сразу.
– Я останусь здесь, – сказал я. – Я не против.
– Сколько сейчас? – спросила Мередит.
Она подняла стакан к губам с болезненным выражением лица, будто это простое движение давалось ей мучительно непросто.