Она отвернулась от огня, и я с облегчением увидел, что она не хмурится. Вместо этого она смотрела на меня с грустным, изменившимся лицом. Мне ни с того ни с сего пришло в голову, что она решает, сказать или не сказать «я тебя люблю». Но разница между нами состояла в том, что Филиппа полагала, что люди просто знают о таком, а я вечно волновался, вдруг не знают.
– Оливер. – Вот и все, что она сказала.
Выдохнула мое имя как что-то теплое и милое, потом прислонилась к каминной полке; возможно, ей слишком тяжело было стоять.
– Я боюсь, – сказала она с кривой улыбкой, словно этого нужно было стыдиться.
– Чего? – спросил я, не потому что бояться было нечего, но потому что столького можно было бояться – только выбирай.
Она пожала плечами:
– Того, что будет дальше.
Мы оба молчали, пока на камине не зазвонили часы. Филиппа подняла глаза.
– Пять.
Поминальная служба была назначена на пять тридцать.
– Господи, – сказал я. – Да. Нам пора.
Я неохотно поднялся из кресла, но Филиппа не шевелилась.
– Идешь? – спросил я.
Она посмотрела на меня озадаченно и рассеянно, точно только что очнулась от сна, который уже не могла вспомнить.
– Иди. – Она подергала свитер, покрытый сажей. – Мне нужно переодеться.
– Хорошо. – Я помялся на пороге. – Пип?
– Что?
– Не бойся.
Это с моей стороны было эгоизмом. Если она потеряет присутствие духа, что станет с остальными, я и представить не мог. Она из нас единственная ни разу не дрогнула.
Она так слабо мне улыбнулась, что мне это могло и померещиться.
– Ладно.
Сцена 5
Наверху, на тропе, я увидел Джеймса: он просто стоял и смотрел вперед, словно не мог заставить себя двинуться дальше. Если он и слышал мои шаги, то не подал виду, и я выжидающе остановился у него за спиной в сумеречной тишине, не понимая, что делать. Где-то в кронах ухнула сова – может быть, та же, что в субботний вечер.
– Не думаешь, что это несколько нездорово? – спросил он без предисловий, даже не обернувшись. – Устраивать службу на пляже.
– Наверное, музыкальный зал слишком… праздничный, – сказал я. – Все это золото.
– Любой бы решил, что ее устроят как можно дальше от озера.
– Да.
Я оглянулся на Холл. Как будто Хэллоуин вернулся – мы с Джеймсом, как тени, таились под деревьями, – но воздух был слишком холодным, он прижимался к моей коже, как плоское стальное лезвие.
– Я ему больше не доверяю.
– Ты о чем?
– Сперва Хэллоуин, потом это, – сказал я, пожимая плечами, чего он не увидел. – Как будто озеро обратилось против нас. Как будто там внутри какая-то наяда, которую мы выбесили. Может быть, Мередит была права, и нам нужно было искупаться голышом в начале семестра.
Я не осознавал, как по-идиотски это звучало, пока не произнес вслух.
– Что-то вроде языческого ритуала? – спросил Джеймс, оборачиваясь, так что я увидел его лицо в профиль, очертания его щеки. – Господи боже, Оливер. Спи с ней, если тебе так надо, но не позволяй ей залезать тебе в голову.
– Я с ней не сплю. – Я видел, что он собирается возразить, и добавил: – То есть, как бы это сказать, не фигурально выражаясь.
– Это неважно, разве нет? – спросил Джеймс и повернулся ко мне – намеренно небрежно, неубедительно.
– Что?
– Фигурально или нет.
– Не понимаю.
Он заговорил громче, так что его голос прорезал лесную тишину, как бритва:
– Нет, судя по всему, нет, потому что я, если честно, не считаю тебя таким уж идиотом.
– Джеймс, – сказал я, слишком озадаченный, чтобы рассердиться, – ты о чем вообще?
Он отвел глаза.
– О тебе, – сказал он, глядя в чащу. – О тебе и о ней. – Он покривился, точно эти слова, сказанные вместе, оставили у него на языке скверный привкус. – Ты не понимаешь, как это выглядит, Оливер? Неважно, спишь ты с ней на самом деле или нет, – выглядит это плохо.
– А тебе какое дело, как это выглядит? – спросил я, усиленно изображая негодование; на самом деле я был скорее обескуражен. Его сарказм оказался едок и непривычен.
– Никакого, – ответил он. – Правда, никакого. Мне есть дело до тебя и до того, что может случиться, если ты так и будешь себя вести.
– Я не…
– Я знаю, ты не понимаешь, ты никогда не понимаешь. Ричард умер.
Я снова оглянулся на Холл – квадратный силуэт на вершине холма.
– Ну вроде не мы его убили.
– Не будь наивным, Оливер, хоть раз в жизни. Он два дня как умер, а его подружка уже каждую ночь проводит у тебя в постели? – Он покачал головой, его мысли валились бездумной, неумолимой лавиной. – Это никому не понравится. Пойдут разговоры. Сплетни, как водится.
Он приставил к уху ладонь и произнес:
– Откройте слух; кто зажимает уши, / Когда вещает звучная Молва?[50]
Голос застрял у меня в горле; оно было сухим, как мел.
– Почему ты говоришь, будто это мы его убили?
Он сгреб меня за грудки, словно хотел придушить.
– Потому, твою мать, что все выглядит так, будто могли. Ты что, считаешь, никто не задумается, не мог ли его кто столкнуть? Спи с Мередит и дальше, и все решат, что это ты.
Я уставился на него в таком изумлении, что не мог пошевелиться. Казалось, нет ничего осязаемого, кроме его руки, средоточия гнева, упершегося мне в грудь в виде кулака.
– Джеймс, полиция… Сказали, что это был несчастный случай. Он головой ударился, – сказал я. – Упал.
Наверное, Джеймс увидел у меня на лице страх, потому что жесткие складки у его глаз и рта пропали, будто кто-то перерезал нужный провод, чтобы обезвредить его прежде, чем он взорвется.
– Да, конечно.
Он опустил глаза, разжал кулак и провел по моей куртке ладонью, чтобы разгладить.
– Прости, Оливер. Все покатилось кувырком.
Я мог только неловко пожать плечами, паралич оторопи меня еще не совсем отпустил.
– Ладно тебе.
– Простишь?
– Да, – сказал я на долю секунды позже, чем было нужно. – Всегда.
Сцена 6
Крохотные огоньки тысячи свечей мерцали на берегу. Половина собравшихся держала тонкие свечки в картонных стаканчиках, а по краям каждого ряда парили, как маленькие призрачные привратники, бумажные фонарики. Четверокурсники с вокального тесно сгрудились на песке и тихо пели, их голоса переливались, отражаясь от воды, словно наши капризные русалки погрузились в траур. Рядом с поющими на песке возвышались старый деревянный помост и накрытый покрывалом мольберт. У их подножия цвели белые лилии, чей шелковистый аромат был слишком тонок, чтобы перебить землистый запах озера.
Мы с Джеймсом проследовали по центральному проходу сквозь чащу шепотков, неохотно расступавшуюся, чтобы дать нам дорогу. Рен, родители Ричарда, Фредерик и Гвендолин сидели на первой скамье справа, Мередит и Александр – слева. Я сел между ними, Джеймс рядом со мной, а когда пришла Филиппа, мы с Александром передвинулись подальше, чтобы освободить для нее место. Зачем, подумал я, нас посадили впереди, чтобы все могли на нас пялиться? Ряды скамей казались галереей зала суда, сотни глаз жгли мне затылок. (Ощущение это в конце концов станет привычным. Особая пытка для актера: безраздельно завладеть вниманием зрителей и от стыда повернуться к ним спиной.)
Я покосился на скамью по ту сторону прохода. Рен сидела рядом с дядей, который был так люто похож на Ричарда, что я не мог на него не таращиться. Те же черные волосы, черные глаза, тот же жесткий рот. Но это знакомое лицо было старше, с морщинами и прокравшимися в бакенбарды серебряными штришками. Таким, я не сомневался, стал бы Ричард лет через двадцать. Теперь этому не бывать.
Наверное, он почувствовал, что я на него смотрю, как я чувствовал, что все смотрят на меня, потому что внезапно повернулся в мою сторону. Я отвел глаза, но недостаточно быстро – на мгновение контакт замкнулся, меня тряхнуло электрическим разрядом изнутри. Я судорожно вдохнул, боковым зрением увидев, как заплясали огоньки свечей. «К чему огни? – подумал я. – К чему блуждают духи?»[51]
– Оливер? – прошептала Филиппа. – Ты как?
– Нормально, – ответил я. – Все хорошо.
Я сам себе не верил, и она не поверила, но прежде, чем она успела сказать еще что-нибудь, хор смолк и на берегу появился декан Холиншед. Он был в черном, за исключением шарфа (деллакеровский синий, с Ключом и Пером, вышитыми на конце), который тряпкой висел у него на шее. Если не считать этой полоски цвета, Холиншед являл собой мрачную величественную фигуру; его крючковатый нос отбрасывал на лицо уродливую тень.
– Добрый вечер. – Голос его прозвучал тускло и устало.
Филиппа переплела пальцы с моими. Я сжал ее руку с благодарностью, что нашлось за что ухватиться.
– Мы собрались, – начал Холиншед, – чтобы почтить память замечательного молодого человека, которого все вы знали.
Он прочистил горло, сложил руки за спиной и на мгновение опустил взгляд в землю.
– Как лучше всего запомнить Ричарда? – спросил он. – Он не из тех, кто скоро выветривается из памяти. Любые рамки в этой жизни ему были тесны. Не думаю, что будет преувеличением считать, что рамки смерти он тоже преодолеет. Кого он вам напоминает? – Он снова помолчал, покусал губу. – Невозможно не думать о Шекспире, когда подумаешь о Ричарде. Он выходил на нашу сцену много раз, во многих ролях. Но у нас не было возможности увидеть, как он сыграл бы одну роль. Те, кто хорошо его знал, скорее всего, согласятся, что из него вышел бы прекрасный Генрих V. Во всяком случае, я чувствую себя обделенным.
Браслеты Гвендолин зазвенели – она поднесла руку к губам. По ее лицу катились слезы, оставлявшие за собой длинные полосы размазанной туши.
– Генрих V – один из самых любимых и самых трудных героев Шекспира, Ричард во многом был для нас таким же. Думаю, о них будут одинаково скорбеть.