– Не знаю, – Александр понял, о ком я. – Не верится, что он просто бродил по лесу.
– А ты сам где был?
Он покосился на меня и спросил:
– А что?
– Просто любопытно. Я не знаю, что было после того, как я, эм, ушел наверх.
– Если я тебе скажу, ты должен пообещать, что не проболтаешься.
– Почему?
– Потому что, в отличие от тебя, – высокопарно произнес он, – я не целуюсь так, чтобы об этом знала вся школа.
Со смесью любопытства и раздражения я сказал:
– С кем ты был, балбес?
Александр отвернулся с довольной улыбочкой.
– С Колином.
– С Колином? Не думал, что ему мальчики нравятся.
Александр улыбнулся шире, показав острые собачьи зубы.
– Он тоже не думал.
Я нехотя рассмеялся – две минуты назад казалось, что это невозможно.
– Зовите самого старшего пристава – мы тут раскрыли опаснейший случай любодейства, каких не знавала общественность![62]
– Кто бы говорил.
– Да иди ты, – сказал я. – Это она начала.
– Само собой. Без обид, Оливер, но начинать что-то – не твоя манера.
Я покачал головой, веселье мое слегка подпорчивала остаточная горечь после разговора с Мередит.
– Вот я дурак.
Александр: Если тебе от этого будет лучше, я бы поступил так же.
Я: Да ты вообще кто?
Александр: В смысле секса я – амфибия.
Я: Большей жести я в жизни не слышал.
Александр: А тебе бы не повредило попробовать.
Я: Спасибо, на этот год катастроф в сексе мне достаточно.
Я вздохнул, взглянул вниз, на свое отражение в воде. Лицо казалось каким-то незнакомым, я прищурился, пытаясь понять, что изменилось. Понимание ударило меня, как прямой в живот: сейчас, когда мои темные волосы были взлохмачены сильнее обычного, а голубые глаза из-за слабого света звезд ушли в тень, я почти напоминал Ричарда. На одно тошнотворное мгновение он уставился на меня со дна озера. Я резко вскинул голову.
– У тебя все нормально? – спросил Александр. – Мне на секунду показалось, что ты собираешься туда броситься.
– Ой. Нет.
– Хорошо. Не надо. – Он поднялся на ноги. – Пошли. Холодина жуткая, а я тебя тут одного не оставлю.
– Ладно.
Я встал, стряхнул с колена пепел.
Александр засунул руки поглубже в карманы и всмотрелся в темноту, покрывавшую противоположный берег.
– Я как раз возвращался от Колина, – сказал он, и казалось, это случайная реплика, пока он не продолжил, – когда нашел его. Спустился сюда покурить… а он там. Я даже не подумал проверить, вдруг он живой, он казался абсолютно мертвым. Наверное, он меня не слышал.
Я не понимал, почему он мне это рассказывает. Возможно, он каждое утро заново переживал то жуткое мгновение, свою находку, так же как я чувствовал, как у меня все обрывается в животе, и оказывался по горло в воспоминаниях почти каждый раз, когда закрывал глаза.
– Но знаешь, что было странно? – сказал Александр.
– Что?
– В воде кровь была, а на мостках не было.
Я посмотрел под ноги. Чистое сухое дерево, выцветшее за годы до костяного оттенка от ветра, солнца и воды. Ни капли красного. Ни единого пятна.
– И что?
– У него лицо было разбито. Если он ударился головой и упал в воду… обо что он ударился?
Окурок нашего косяка тлел на самом краю мостков. Александр спихнул его носком ботинка. От точки падения разбежалась рябь, искажая отражение неба, так что звезды закачались и замигали, то пропадая, то появляясь.
– Я все думаю про птицу. – Я не хотел этого говорить.
Это было что-то вроде тика, непреодолимое побуждение, словно я смогу выбросить этот образ из головы, если слова слетят с моего языка.
Александр непонимающе покосился на меня.
– Какую птицу?
– Из «Гамлета». Он мне ее напомнил.
– А, – отозвался Александр. – Не уверен, что вижу его воробьем. Воробей слишком… хрупкий.
– А какая он тогда птица?
– Не знаю. Такая, которая врезается в окно, пытаясь наброситься на свое отражение.
Теперь была моя очередь странно на него посмотреть, но едва мы встретились глазами, мне захотелось рассмеяться. Я пришел в ужас, потом понял, что Александр тоже едва сдерживается.
– О боже, – сказал я, покачав головой.
Александр наконец перестал задерживать дыхание и тихонько хихикнул.
– Когда мы стали такими чудовищами?
– Может, мы всегда ими были?
Он пожал плечами, посмотрел, как мерцает и тает белое облачко его смеха. Казалось, вместе с облачком исчезло и его хорошее настроение, и когда он снова заговорил, голос у него был напряженный.
– Или, может, у Ричарда научились, – сказал он.
Это испугало меня больше, чем Колборн.
Сцена 13
Неделю спустя мы пришли в кафетерий завтракать и обнаружили, что он гудит от праздничного волнения. За всеми столами распечатывали приглашения, болтали о рождественской маске – которая должна была состояться, как обычно, вопреки недавним событиям. Суета неожиданно освежала после склоненных голов и натянутых, неулыбчивых лиц, которые мы наблюдали несколько недель.
– Кто хочет сходить за почтой? – спросил Александр, со всегдашним упоением зарываясь в груду хашбраунов. (Филиппа угрозами подняла его с постели, утверждая, что если он и дальше не будет регулярно питаться, то просто растворится в воздухе.)
– А толку? – спросил я. – Мы же знаем, что там.
Филиппа подула на свой кофе и сказала:
– Не думаешь, что в этом году может быть несколько иначе?
– Не знаю. Как-то кажется, что все стараются вернуться к нормальной жизни.
– И слава богу, – сказал Александр. – Достало, что все пялятся.
– Могло быть хуже. – Рен гоняла яичницу по тарелке, вместо того чтобы есть. Она выглядела худой и замученной, словно не ела уже несколько дней. – Все так и смотрят в сторону или сквозь меня, как будто меня нет.
Мы немо сидели в тишине, – избегая смотреть в глаза друг другу и на пустой стул Ричарда, – а студенты вокруг продолжали болтать о маске, о том, что наденут и как роскошно будет украшен бальный зал. Заклятие изоляции разрушилось, когда у края нашего стола возник Колин, опустив руку (никто, кроме меня, этого не заметил) на спинку стула Александра.
– Доброе утро, – сказал он и нахмурился. – У вас все в порядке?
– Да. – Александр довольно яростно наколол на вилку сосиску. – Так, подумываем, не устроить ли нам у себя в Замке колонию прокаженных.
– Пялятся, да? – спросил Колин, озираясь, словно не заметил, на каком расстоянии все держатся от нашего стола.
– Вуайеристы недоделанные, – сказал Александр и перекусил сосиску пополам; его зубы лязгнули, как гильотина. – Что привело тебя к нам в изгнание?
Колин показал знакомый конверт, маленький, квадратный, сбрызнутый спереди черным почерком Фредерика.
– Вам прислали распределение на РиДж, – сказал он. – Подумал, что вы захотите узнать.
– Вот как? – Александр развернулся на стуле, чтобы поглядеть в другой конец зала, где стояли наши почтовые ящики.
– Хочешь, принесу?
– Нет, не надо. – Мередит отодвинула стул и бросила салфетку на сиденье. – Мне нужна еще кружка кофе. Я схожу.
Она вышла из-за стола и направилась через зал; все машинально от нее отстранялись, словно боялись, что ее несчастье заразно. Меня кольнуло злостью и волнением (одно без другого я больше ощутить не мог; после смерти Ричарда их трудно было различить), я разорвал ломтик бекона пополам и продолжил крошить его в ничто. Я и не понимал, что ни на кого не обращаю внимания, пока Филиппа громко не произнесла:
– Оливер?
– Что?
– Ты бекон мучаешь.
– Прости, не хочу есть. Увидимся на занятиях.
Я встал и понес тарелку в кухню. Бросил в бак, не потрудившись соскрести объедки, и вышел. Мередит все еще рылась в почтовых ячейках, собирала наши письма. Я в ярости уставился на сидевших за столом неподалеку лингвистов, которые на нее пялились, пока они снова не склонились над своими тарелками, горячо зашептавшись по-гречески.
– Мередит, – сказал я, подойдя так близко, что меня не мог услышать никто, кроме нее.
Она подняла взгляд, равнодушно посмотрела мне в лицо и отвернулась обратно к ячейкам.
– Да?
– Слушай, – без колебаний начал я. Мое раздражение на студентов вокруг каким-то образом сделало меня смелее обычного. – Прости за вчерашнее, прости за День благодарения. Я первый признаю, что не понимаю, что между нами происходит. Но я хочу разобраться.
Она перестала рыться в ячейках, ухватившись за край той, на которой было написано «Стерлинг, Рен». Рядом с ней была ячейка Ричарда, пустая. Его имя не сняли. Я заставил себя отрешиться от этого и смотреть на Мередит. Лицо у нее было непроницаемое, но она по крайней мере меня слушала.
– Может, нам пойти выпить или еще что? – спросил я, склоняясь к ней поближе. – Только мы. У меня мысли путаются, когда все пялятся, как будто мы какое-то реалити-шоу.
Она скрестила руки на груди, скептически произнесла:
– Типа свидание?
Я не знал верного ответа.
– Наверное. Не знаю. Разберемся на месте.
Ее лицо смягчилось, и я в который раз поразился, какая она красивая.
– Ладно. Пойдем выпьем.
Она сунула мне пару конвертов и оставила у почтовых ящиков одного; я смотрел ей вслед, как дурак. Только через пару секунд до меня дошло, что лингвисты в отсутствие Мередит уставились на меня. Я вздохнул, сделал вид, что не замечаю их, и открыл первый конверт. Почерк на нем был размашистым и петлистым, совсем не похожим на тесные наклонные буквы Фредерика. Клапан удерживала синяя шелковая ленточка с восковой печатью, на которой стоял герб Деллакера. Я просунул под нее пальцы и открыл конверт. Записка была короткая, такая же, как в предыдущие три года, только дата другая.
Вас сердечно приглашают на ежегодную
РОЖДЕСТВЕНСКУЮ МАСКУ
Пожалуйста, прибудьте в бальный зал Джозефины Деллакер между 8 и 9 часами вечера в субботу, 20 декабря.