Я еще раз поблагодарил их, сел рядом с их столом и стал жадно пить воду из бутылки, стоявшей под моим стулом, пока ждал Рен. Гвендолин вызвала ее из перехода, и, когда Рен появилась, я встревожился, такой маленькой и хрупкой она казалась.
– Доброе утро, – произнесла она, и ее голос показался в гулком зале всего лишь эхом.
– Доброе утро, – отозвался Фредерик. – Как ты?
– Все в порядке, – ответила Рен, но я ей не поверил. Лицо и руки у нее были бледными, под глазами темные круги. – Немножко тяжело в такую погоду.
– Погода тяжелая, всех придавило, – сказала Гвендолин, подмигивая.
Рен попыталась засмеяться, но вместо этого глубоко закашлялась. Я обеспокоенно покосился на Фредерика, но за блеском его очков ничего не увидел.
– Что ты нам приготовила? – спросил он. – Леди Анну, так?
– Верно.
– Чудесно, – сказала Гвендолин. – Когда будешь готова.
Рен кивнула, встала потверже, в десяти шагах от стола. Я, нахмурившись, смотрел на нее с другой стороны, не понимая, напридумывал я или ее и правда трясет.
Рен:
Дай, Боже, чтобы тесный этот обруч
Из золота, что лоб мне окружит,
Каленым лег железом, выжег мозг!
Пусть миром будет мне смертельный яд,
И пусть умру я прежде, чем успеют
Сказать: «Храни, Всевышний, королеву!»[63]
Ее слова высоко и ясно звенели под сводчатым потолком, но еще они дрожали. Она отважно продолжала, от тяжести боли Анны ее маленькое тело сжалось и стало еще меньше – я не сомневался, что эту боль она чувствует остро, как свою собственную.
Рен:
«Будь проклят, я сказала, молодую
Меня ты сделал древнею вдовой!
Женись – пусть сторожит постель тоска;
И пусть свою жену – когда найдется
Безумная – заставишь ты рыдать,
Что жив, как ты меня рыдать заставил
О том, что господин мой милый умер!»
Ее голос сорвался, слишком резко, чтобы это можно было списать на актерскую игру. Она с силой ударила себя кулаком в грудь, но было это безмолвным выражением скорби или отчаянной попыткой сдвинуть то, что ее душило, я понять не мог. Гвендолин подалась вперед, озабоченно сведя брови. Но не успела она сказать ни слова, как Рен снова подала голос – запинающийся, надломленный и отрывистый. Она согнулась почти пополам, по-прежнему прижимая руку к груди, а вторую крепко вдавливая в живот. Я замер, так вцепившись в края стула, что у меня онемели кончики пальцев.
Рен:
И вот, могу проклятье повторить,
Так скоро сердце женское мое
Его речам медовым в плен сдалось
И на себя проклятье обратило,
Теперь глазам сомкнуться не дает,
Еще ни часа у него в постели…
Она прервалась, умолкла и зашаталась. Заморгала, пробормотала: «…сон». Я понял, что она сейчас упадет, но слишком поздно сорвался со стула, чтобы поймать ее прежде, чем она рухнула на пол.
Сцена 16
В Замок я вернулся спустя час, холод вгрызался мне в кости, даже когда я поднимался по лестнице. Я все еще дрожал (или, возможно, меня трясло, как Рен; симптом, не связанный с температурой на улице), когда вошел в библиотеку. Джеймс и Филиппа сидели на диване, уткнувшись носами в свои роли, пока не услышали мои шаги. На лице у меня, видимо, так и застыло потрясенное выражение, потому что оба они вскочили на ноги.
Филиппа: Оливер!
Джеймс: Что случилось?
Я попытался заговорить, но поначалу не издал ни звука: все заглушал грохот недавних воспоминаний, загромождавших мой мозг.
Джеймс схватил меня за плечи.
– Оливер, посмотри на меня, – сказал он. – Что?
– Рен, – ответил я. – Он просто… упала… посреди монолога.
– Что? – Джеймс говорил так громко, что я отшатнулся. – Что значит «упала»? С ней все хорошо? Где…
– Джеймс, дай ему сказать! – Филиппа оттащила его на шаг и произнесла уже мягче, но с тем же белым лицом: – Что произошло?
Я рассказал, перегружая монолог неловкими заминками и паузами, как Рен свалилась в репзале, как, бросив попытки привести ее в чувство, я подхватил ее с пола и со всех ног помчался в медпункт, а Гвендолин и Фредерик бежали следом, стараясь не отставать.
– Сейчас она стабильна, это все, что мне сказали. Она как раз открывала глаза, когда медсестры меня вытолкали. Остаться мне не разрешили.
Последнее я произнес извиняющимся тоном, обращаясь к Джеймсу.
Он открыл рот, без слов пошевелил губами, как человек, говорящий под водой, потом внезапно сказал:
– Мне нужно идти.
– Нет, подожди…
Я потянулся взять его за руку, но пальцы скользнули по рукаву. До Джеймса было уже не дотянуться, он шел к двери. Он бросил на меня единственный, полный боли взгляд, пытаясь сказать что-то, что я не успел уловить, потом отвернулся и побежал по лестнице. Когда он ушел, весь адреналин сразу улетучился из моего тела, и у меня подкосились ноги. Филиппа довела меня до кресла, но не ближайшего – не до кресла Ричарда.
– Просто посиди немножко спокойно, – сказала она. – Ты уже достаточно сделал.
Я схватил ее за запястья и слишком сильно сжал в необъяснимом приступе отчаяния. Рен посыпалась и ускользнула так быстро, что я не сумел ее поймать, а теперь и Джеймс пропал, выбежал за дверь, в ночь, как вода, утекающая у меня между пальцев. Я не хотел оставаться один и уж тем более не хотел выпускать из поля зрения еще одного друга, словно кто-то из нас мог просто исчезнуть. Филиппа опустилась на пол рядом с моим креслом и положила голову мне на колено; она молчала, просто смотрела на меня, пока моя нужда в ней не прошла.
Минут через десять я ее отпустил, но встать смог, только когда пришли Александр и Мередит. Я рассказал им, что произошло, уже более связно, и мы час просидели у камина, прижавшись друг к другу, почти не разговаривая, в ожидании новостей.
Я: Думаете, маска все-таки состоится?
Филиппа: Теперь ее уже не отменишь. Начнется паника.
Александр: Кому-то придется выучить ее роль. Никто и не узнает, что играть должна была она.
Мередит: Не знаю, как вы, а я до смерти устала от этих тайн.
Мы снова умолкли, глядя в огонь, и стали ждать.
Джеймс вернулся уже после полуночи. Александр повалился на бок на диване и уснул – лицо у него было серое, дышал он часто, – но мы с девочками не спали. Глаза у нас слипались, но мы не находили себе места. Услышав, как открылась входная дверь, мы все выпрямились, прислушиваясь к шагам на лестнице.
– Джеймс? – позвал я.
Он не ответил, но секунду спустя появился на пороге, со снегом в волосах. На щеках у него горели два ярких красных пятна, словно его нарумянила маленькая девочка, не знавшая меры.
– Как она? – спросил я, встав с дивана, чтобы помочь ему снять пальто.
– Меня к ней не пустили.
У него стучали зубы, слова дребезжали и буксовали.
– Что? – сказала Мередит. – Почему?
– Не знаю. Народ ходил туда-сюда, как на вокзале Гранд-Сентрал, а мне велели сидеть в коридоре.
– Кто там был? – спросила Филиппа.
– Холиншед, все медсестры. Привезли врача из Бродуотера. И полицейские были – тот тип, Колборн, и еще один, Уолтон.
Александр проснулся, когда вошел Джеймс, и я посмотрел прямо на него. Его губы сжались в мрачную твердую линию.
– Что они там делали? – спросил он, глядя на меня.
Джеймс тяжело упал в кресло.
– Не знаю. Мне не сказали. Только спросили, не знаю ли я, чем она в последнее время занималась.
– Ну, это переутомление, ведь да? – спросила Мередит. – Усталость. Она прошла через этот жуткий… опыт и вернулась сюда, а все ее обходят по дуге, и, сверх того, надо выучить пятьсот строк текста. Чудо, что мы еще на ногах стоим.
Я слушал вполуха. Слова Уолтона метались у меня в голове, как шарик пинбола: «Ставлю на сестру». Я тихо сел к столу, свернул пальто Джеймса и положил его на колени, надеясь, что на меня никто не обратит внимания. Держать в тайне от них то, что Колборн продолжает расследование, больше не казалось мне честным, и я сомневался, что смогу промолчать, если кто-нибудь спросит меня даже о чем-нибудь самом отвлеченном. Александр следил за мной, как ястреб, и когда я отважился поднять глаза и встретиться с ним взглядом, едва заметно покачал головой.
– Что будем делать? – спросила Филиппа, переводя глаза с Джеймса на Мередит.
– Ничего, – сказал Александр, прежде чем кто-нибудь из них успел заговорить, и мне захотелось спросить: Ты на все так отвечаешь?
Я задумался, сколькими способами он может использовать это слово и будет ли моя душа корчиться и сжиматься всякий раз, как он его произнесет.
– Будем вести себя как обычно, или нам начнут задавать всякие вопросы, на которые мы не хотим отвечать.
– Кто начнет? – спросила Мередит. – Полиция?
– Нет, – тут же ответил Александр. – Школа. Нас будут по одному таскать на сраные беседы, если мы начнем дергаться больше, чем сейчас.
– У нас есть причины дергаться, – сказала она. – Один однокурсник у нас погиб, вторая только что свалилась с каким-то нервным срывом.
– И как, по-твоему, это выглядит? – спросил Александр. – Я понимаю, нельзя делать вид, что нас это не задело, но если мы начнем себя вести, словно мы кого-то убили, все задумаются, а вдруг и правда?
– Мы его не убивали, – внезапно разозлившись, ответила Мередит.
Я опознал рефлекс: чувство вины начало брыкаться в ответ на предположение, слишком похожее на правду.
– Нет, конечно, нет, – сказал Александр, жаля каждым словом. – Мы просто дали ему умереть.
Тогда казалось, что эта разница очень важна. Но за следующие несколько недель, когда мы оправились от временного помешательства того утра, она понемногу становилась все менее и менее существенной. Слова Александра оборвали последнюю ниточку притворства. К тому времени мы уже знали так же хорошо, как и Ричард, что разницы не было никакой.