– А что Джеймс? – спросила Филиппа.
– Сидел на моем прослушивании, но его совсем накрыло, – сказала Мередит. – Психует. Ну ты знаешь. – Это было обращено ко мне, хотя я вообще-то ничего такого не знал. – Я его спросила, придет ли он в бар, и он сказал: нет, хочет прогуляться.
Брови Филиппы поднялись еще выше – так высоко, что почти исчезли в волосах.
– В такую погоду?
– Вот и я говорю. А он сказал, что ему нужно проветрить голову и ему все равно, что там в распределении; завтра утром будет то же самое.
Я перевел взгляд с Мередит на Филиппу и медленно произнес:
– Ладно. А где тогда Александр?
Филиппа: С Колином, наверное.
Я: Но… откуда ты знаешь?
Мередит: Да это вроде все знают.
Я: Он сказал, что никто!
Филиппа: Да ладно. Единственный, кто думает, что никто не знает, это Колин.
Я покачал головой, осмотрел переполненный зал.
Я: А чего мы вообще притворяемся, что тут можно что-то от кого-то утаить?
Мередит: Школа искусств, прошу любить и жаловать. Как говорит Гвендолин: «Когда входите в театр, кое-что нужно оставить за порогом: достоинство, скромность и личное пространство».
Филиппа: Я думала, достоинство, скромность и личную гордость.
Я: Мне она говорила про достоинство, скромность и сомнения в себе.
Мы все замолчали, потом Филиппа сказала:
– Что ж, это многое объясняет.
– Ты думаешь, у нее по три разных наименования для каждого студента? – спросил я.
– Наверное, – ответила Мередит. – Меня просто удивляет, что она считает самой большой моей проблемой личное пространство.
– Может, она хотела подготовить тебя к тому, что тебя будут раздевать глазами, лапать и разве что не насиловать в каждом нашем спектакле? – спросила Филиппа.
– Ха-ха, я – сексуальный объект, очень смешно. – Мередит закатила глаза. – Вот честное слово, могла бы просто в стриптизерши пойти.
Филиппа фыркнула в кружку и сказала:
– Всем нужен запасной план.
– Ага, – ответила Мередит. – Ты всегда можешь поменять пол, окончательно стать мальчиком и называть себя Филипп.
Они надулись друг на друга, и я, попытавшись разрядить обстановку, произнес:
– Надо понимать, мой план Б – экзистенциальный кризис.
– Не так плохо, – сказала Филиппа. – Можешь просто сыграть Гамлета.
Мы выпили еще шесть кружек сидра на троих, безрезультатно дожидаясь кого-нибудь из наших. Раньше распределение никогда не вызывало настолько мало интереса. Мы пили, болтали и вяло смеялись, но невозможно было не думать о том, что у всех поменялись приоритеты. Рен теперь слишком хрупка, чтобы пройти привычный путь от КОФИЯ до бара. Джеймс слишком не в себе. Александр занят другим. Блажь, которой повиновалось руководство Деллакера, тоже невозможно было постичь. С чего они вдруг нарушили полувековой бойкот на «Лира» и воткнули к нам Фредерика и Камило? Надевая в конце вечера куртку и перчатки, я говорил себе, что они просто пытаются закрыть дыру, оставшуюся на месте Ричарда. Но другой неотвязный голос в глубине головы спрашивал, нет ли для этого менее очевидных мотивов. Возможно ли, что они, как и Колборн, нам не доверяют? Может быть, Фредерик и Камило были не просто нашими товарищами по постановочной группе и преподавателями. Может быть, они наконец-то начали понимать, какая опасность нам угрожала.
Сцена 3
Когда мы совершили первую вылазку в трагическую трясину «Короля Лира», прояснилось немногое. Однако кое-что мне стало болезненно ясно: мы серьезно недооценивали всю огромность отсутствия Ричарда. Он был чем-то бо́льшим, чем пустая комната, свободное кресло в библиотеке, стул за столом в кафетерии, где он сидел, как призрак Банко, невидимый для всех, кроме нас. Мне часто казалось, что я вижу его краем глаза, мимолетную тень, ускользающую из вида за углом. Ночами он снова и снова возвращался в мои сны – как партнер по этюдам или молчаливый спутник в баре, – превращая самые будничные сюжеты во что-то темное и зловещее. Я был не единственной жертвой этих ночных мучений; Джеймс начал бормотать и ворочаться во сне, а в те ночи, когда мы с Мередит спали вместе, я иногда просыпался и обнаруживал, что она дрожит. Дважды нас будили крики и плач из комнаты Рен. После смерти он по-прежнему продолжал гнобить нас, великан, оставивший по себе не столько пустое место, сколько черную дыру, огромное давящее ничто, пожиравшее понемногу само обустройство нашей жизни.
Но когда мы с опаской входили в самый короткий месяц календаря, это обустройство легло большей частью на мои плечи.
Помимо учебы, репетиций и домашних заданий, моим основным занятием стала уборка в Замке. Расписания я не придерживался, оно зависело от того, когда у меня выдавался свободный час, а в доме больше никого не было. Такие совпадения случались редко, с большими перерывами, и мне приходилось пользоваться возможностью, едва она представлялась, независимо от того, насколько я устал. На второй день февраля я стоял на четвереньках в библиотеке, наконец-то делая то, что откладывал неделями, – тщательно вычищал камин.
Остатки нескольких поленьев лежали на решетке, как груда почерневших костей. Я осторожно поднял их, опасаясь, что они рассыплются, измазав ковер сажей, и одно за другим сложил в бумажный мешок, который припас как раз для этой цели. Несмотря на упорный зимний холод, с меня лило, со лба падали в камин крупные соленые капли. Надежно убрав поленья в мешок, я взял совок и щетку и принялся за груду пепла, который горой скопился у задней стены дымохода. Выметая пепел, я бормотал про себя текст Эдгара:
Один страдаешь – мучается ум
В неволе несчастливых горьких дум:
Но муку одолеет он, когда
С товарищем разделена беда[67].
Следующую строчку я вспомнить не смог, поэтому остановился и сел на пятки. Что дальше? Я понятия не имел, так что заполз поглубже в камин и начал монолог заново, снова принявшись мести. Самый плотный холмик пепла развалился под щеткой, но, когда я тащил ее к себе, за щетиной что-то потянулось. На дне камина обнаружилось нечто длинное и перекрученное, как змеиная шкура. Ткань.
Просто обрывок, дюймов пять длиной и два шириной, загибавшийся по краям. Один конец был тяжелее, по нему шла двойная строчка – может, воротник рубашки или шов на рукаве. Я склонился над ним и тихонько подул, так что в воздух взвились несколько хлопьев пепла. Ткань, когда-то белая, была сильно опалена и запачкана чем-то темно-красным, густого цвета, как вино. Пару мгновений я в страхе смотрел на нее, потом застыл, как был, на коленях у камина – меня охватил такой ужас, что я не услышал, как внизу открылась дверь. Но шаги на лестнице становились громче, они приближались, так что я, вздрогнув, ожил, сгреб предательский предмет с пола и сунул в карман. Потом схватил совок и щетку и вскочил, держа их наизготовку, как меч и щит.
Я так и стоял, нелепо окоченев, когда в дверях появился Колборн. Его глаза чуть заметно расширились, но он быстро перешел от удивления при виде меня к узнаванию.
– Оливер.
– Детектив Колборн, – неуклюже, ватными губами произнес я.
Он обвел рукой комнату.
– Можно я зайду?
– Если хотите.
Он сунул руки в карманы джинсов. На одном бедре у него поблескивал значок, на другом топорщилась под краем куртки рукоять пистолета. Я положил щетку и совок в ближайшее кресло, дожидаясь, пока он заговорит.
– Разве вы в это время обычно не репетируете? – спросил он, раздвигая занавески, чтобы выглянуть из окна в сторону озера.
– У меня репетиция боя только в пять. – Я порылся в архивах мозга в поисках одного из дыхательных упражнений Гвендолин, надеясь, что от него прояснится в голове.
Он кивнул и загадочно мне улыбнулся.
– А что ты вообще делаешь? Если можно спросить.
– Уборку. – Я отсчитал четыре удара пульса, прежде чем вдохнуть.
У него дернулись губы, точно под поверхностной улыбкой пряталась настоящая.
– Я не думал, что студенты Деллакера из тех, кто сам за собой прибирает.
– Обычно нет. У меня стипендия.
Пять ударов, прежде чем выдохнуть.
Он хмыкнул, точно не совсем в это верил.
– Так тебя приставили тут убираться?
– И это тоже. – Мой пульс начал замедляться. – Я не против.
– Ты ведь из Огайо, да?
– У вас хорошая память. Или вы на меня папочку завели?
– Может, и то и другое.
– Мне волноваться? – спросил я, но волновался уже заметно меньше.
Колборн был более искушенным зрителем, чем те, к кому я привык, но все-таки зрителем.
– Ну, это тебе лучше знать.
Мы смотрели друг на друга. Он так и улыбался двойной улыбкой, и мне пришло в голову, что в других обстоятельствах он бы мне понравился.
– Сложно не волноваться, когда в твоем доме так часто бывает полиция, – сказал я, не подумав.
Он не знал, что я месяц назад подслушал его разговор с Уолтоном. Если он и заметил мой промах, то не подал виду.
– И то. – Он еще раз выглянул из окна, потом пересек комнату и сел на диван передо мной. – Вы много читаете или это просто для красоты?
Он указал на ближайшую полку.
– Читаем.
– Что-нибудь кроме Шекспира читаете?
– Конечно. Шекспир не в вакууме существует.
– Это как?
Я не понимал, ему правда интересно или это какая-то уловка.
– Ну, возьмем «Цезаря», – сказал я, не понимая, какую информацию против нас он надеется из этого извлечь. – На первый взгляд, эта пьеса о падении Римской республики, но еще она о политике Англии раннего Нового времени. В первой сцене трибуны и гуляющие говорят о профессиях и праздниках, как в Лондоне 1599 года, хотя по сюжету должен быть 44-й до нашей эры. Там есть несколько анахронизмов – как часы во втором акте, – но большей частью это работает в обе стороны.
– Умно, – сказал Колборн, подумав. – Знаешь, я помню, как читал «Цезаря» в школе. Нам ничего этого не рассказывали, просто тащили сквозь текст. Мне было лет пятнадцать, и я думал: меня за что-то наказывают.