– Нам надо что-то делать.
Я направился в кулисы.
Спотыкаясь, я шел вдоль декорации в немилосердной тьме за сценой, пока мои глаза не привыкли к холодноватому свету рабочей лампы в суфлерском углу. Помреж заметил меня и зашипел в гарнитуру:
– Рубка? У нас тут живой Эдгар. Нет, оригинал. Вид потрепанный, но одет и к выходу готов.
Он прикрыл микрофон ладонью, пробормотал:
– Друг, Гвендолин тебе яйца оторвет, – и вернулся к наблюдению за сценой.
Я на мгновение задумался, что бы он сказал, поведай я ему, что Гвендолин меня сейчас волнует меньше всего.
На сцене Джеймс склонил голову в сыновнем почтении.
Глостер: Лучшее наше время в прошлом. Интриги, предательство, лживость и череда гибельных бед не дадут нам покоя до могилы. Отыщи этого злодея, Эдмунд…
Рот Джеймса дернулся, и я вспомнил, что он твердил прошлой ночью и как мне было не по себе. Глостер закончил речь и пошел по усыпанному звездами полу в противоположную кулису.
– Вот, – произнес Джеймс, когда он скрылся, – вот изумительная дурость нашего мира, когда удача от нас отвернется, – часто из-за того, что ведем себя неумеренно, – мы виним в наших бедах солнце, луну и звезды… словно мы злодеи по необходимости; дураки по принуждению небес; плуты, воры и предатели по воле господствующих сфер; пьяницы, лгуны и прелюбодеи по принужденному повиновению планетарным влияниям; и все зло в нас от божественного промысла!
Он взглянул в небо, сжал кулак и погрозил звездам. На его губах расцвел смех, зазвеневший у меня в ушах смело и бессовестно.
– Прелестное оправдание для потаскуна – возложить ответственность за свою козлиную повадку на звезды! – Он поднял палец, ткнул в одно из сотен созвездий и заговорил задумчивее: – Отец сопрягся с моей матушкой под Хвостом Дракона, а уродился я под Большой Медведицей, вследствие чего груб и похотлив. – Он снова рассмеялся, но теперь смех прозвучал горько. – Я стал бы тем, кто есть, мерцай над моим ублюдством целомудреннейшая звезда небесного свода. Эдгар…
Он помедлил, но было причиной того сомнение, что я выйду, или его тяготило что-то большее, я не знал. Я осторожными шагами ступил в наш звездный мир.
– Что скажешь, брат Эдмунд? – спросил я второй раз за восемнадцать часов. – О чем ты так серьезно размышляешь?
Шаг за шагом мы гладко прошли тот же разговор, что поломали прошлой ночью. Вместо лица у Джеймса была маска. Он подавал текст ровно, как всегда, не замечая неверия, испуга и ярости, грозивших разорвать меня пополам всякий раз, как я на него смотрел. Когда я произнес:
– Злодей какой-то мне чинит обиды! – Мои слова прозвучали жестко и весомо.
– Боюсь того же, – медленно выговорил он, но потом соскользнул в прежнюю шелковистую протяжность.
Я забыл мизансцену и стоял неподвижно, отвечая без выражения, на автомате.
Когда он снова договорил, я резко произнес:
– Мне скоро ждать вестей?
– Я в этом деле ваш слуга, – ответил он.
Пришел мой черед уйти со сцены, но я остался. Я ждал, ждал так долго, что ему пришлось взглянуть сквозь Эдгара и увидеть вместо него меня. В его глазах мелькнуло узнавание и вместе с ним искра страха. Я развернулся, чтобы уйти, и, двигаясь в кулису, услышал, как он снова заговорил, немного слабее.
Джеймс:
Достойный брат
Так по природе зло творить не склонен,
Что и не ждет его; так глупо честен,
Что я его взнуздаю и поеду!
Его бахвальство внезапно прозвучало фальшиво. Он знал, что я знаю. Этого пока было достаточно. Представление побредет дальше.
Сцена 5
Сцен десять я впустую просидел в гримерке, дожидаясь, когда туда явится Джеймс. Он не приходил, но у меня хватило ума не пойти искать его в кулисах. Противостояние, которое нас неизбежно ожидало, нельзя было загнать в проулки и проходы за сценой. В антракте у меня были все шансы поймать его, пока он не улизнул. Когда последняя сцена третьего акта близилась к жестокой развязке, я встал и накинул пиджак на голое тело. В лохмотьях безумца я чувствовал себя обнаженным и уязвимым.
За задником было пусто, горел тусклый, осенне-желтый свет. Я шел к черному ходу, когда в другом конце коридора появилась Мередит. Я не видел ее весь вечер и на мгновение застыл. Она походила на греческую царевну – окутанная бледно-голубым шифоном и кисеей, с золотым обручем на лбу, со свободно падавшими на спину кудрями. Я повернулся и пошел прямо на нее, не зная, когда снова застану ее одну и что может принести с собой остаток вечера. Звук моих шагов заставил ее поднять голову, и на ее лице мелькнуло удивление, прежде чем я поймал ее и поцеловал – так крепко, как только посмел.
– Это за что? – спросила она, когда я отстранился.
Она знала, что хороша. Я мог ей этого не говорить.
– Слушай, ты меня до смерти пугаешь, – сказал я, вцепившись в ткань ее платья, чтобы удержать ее поближе.
– Что?
– Не знаю, как будто я смотрю на тебя, и внезапно в сонетах появляется смысл. По крайней мере, в хороших.
Каких бы слов ни ждали от меня она и я сам, это явно были не они. Она покраснела, а во мне ненадолго забилась радость – невероятная, необъяснимая, учитывая все обстоятельства этого вечера. Но потом она погасла, как пламя свечи, задутое сомнением и сгинувшее.
– Где ты была прошлой ночью? – спросил я.
Она отвела глаза.
– Я просто… мне надо было кое-куда сходить.
– Не понимаю.
– Я тебе скажу, – произнесла она, рассеянно водя пальцем по моей ключице. – Сегодня. Попозже.
– Ладно. – Я не мог не задуматься, будет ли попозже время. Что вообще значит это «попозже». – Попозже, – все-таки согласился я.
– Мне надо идти. – Она зачесала мне волосы со лба – ее милый ласковый жест, к тому времени уже хорошо мне знакомый и вечно желанный.
Но от волнения и дурных предчувствий у меня подкашивались ноги.
– Мередит, – сказал я, когда она шла к женской гримерке. Она остановилась у двери. – В тот день, на занятиях… – Я не хотел этого говорить, но остановиться не мог. – Больше так Джеймса не целуй.
Она на мгновение уставилась на меня непонимающими глазами; потом ее лицо стало жестче, и она спросила:
– Кого ты ревнуешь? Его или меня?
Она тихо негодующе фыркнула и скрылась за дверью, прежде чем я успел ответить. У меня сжалось горло. Чего я вообще хотел? Защитить ее, предупредить, что? Я ударил ладонью в стену; это было больно.
Придется подождать. Третий акт шел к концу; я слышал, как Колин задыхается в динамиках.
Колин:
Я рану получил. Идемте, леди.
Безглазого злодея гнать за дверь!
А этого раба – в помойный ров!
Регана, я теряю кровь. Некстати
Случилась эта рана. Дай мне руку.
Я ждал у левой двери на сцену, прислонившись к стене. Свет на сцене погас, зал зааплодировал, сперва робко, а потом горячо, потрясенный изуверским ослеплением Глостера. Второкурсники потекли из кулис, заспешили прочь, не видя меня. Потом Колин. Потом Филиппа. Потом Джеймс.
Я схватил его за локоть и повел прочь от гримерок.
– Оливер! Что ты делаешь?
– Нам надо поговорить.
– Сейчас? – спросил он. – Отпусти, ты делаешь мне больно.
– Да ну? – Я жестко вцепился в его руку – я был крупнее, и мне впервые хотелось, чтобы мы оба это остро осознавали.
Я распахнул дверь в коридор, потащил Джеймса за собой. Сперва я думал о погрузочной площадке, но туда бы точно вышли покурить Александр и кто-нибудь со второго и третьего курсов. Думал я и о подвале, но не хотел там запираться. Джеймс задал еще два или три вопроса – вариации на тему «куда мы идем?», – но я не обратил на них внимания, и он замолчал, а его пульс ускорился под моими пальцами.
Лужайка за Холлом была широкой и плоской, последнее открытое место перед склоном, уходившим к лесу. Над головой стояло огромное настоящее небо, делавшее все наши зеркала и мерцающие лампы просто смешными – обреченная попытка человека подражать богу. Когда мы отошли достаточно далеко от КОФИЯ, чтобы я уверился в том, что нас никто не увидит и тем более не услышит в темноте, я выпустил руку Джеймса и оттолкнул его. Он споткнулся, удержался на ногах, нервно обернулся на крутой склон холма у себя за спиной.
– Оливер, у нас спектакль идет, – сказал он. – В чем дело?
– Я нашел багор. – Внезапно мне захотелось, чтобы сейчас, как вчера ночью, дул дикий воющий ветер. Тишина мира под темным куполом небес душила, была слишком огромной, невыносимой. – Я нашел багор, спрятанный в твоем матрасе.
В резком лунном свете его лицо было бледно, как кость.
– Я все могу объяснить.
– Можешь? – спросил я. – Потому что мне открывать четвертый, так что у тебя пятнадцать минут, чтобы убедить меня, что это не то, что я думаю.
– Оливер… – произнес он и отвернулся.
– Скажи, что ты этого не делал. – Я отважился шагнуть поближе, боясь заговорить громче шепота. – Скажи, что ты не убивал Ричарда.
Он закрыл глаза, сглотнул и сказал:
– Я не хотел.
В груди у меня сжался стальной кулак, выдавливавший воздух. Кровь, казалось, похолодела, она ползла по венам, как морфин.
– Господи, Джеймс, нет. – Мой голос сорвался. Сломался пополам. Звука не осталось.
– Клянусь, я не хотел… ты должен понять. – Он в отчаянии шагнул ко мне. Я неверными ногами отступил на три шага, где он не мог меня достать. – Это был несчастный случай, как мы и сказали, – это был несчастный случай, Оливер, ну пожалуйста!
– Нет! Не приближайся, – сказал я, выкашливая слова, на которые не хватало воздуха. – Держись на расстоянии. Рассказывай, что произошло.
Мир, казалось, остановился на оси, как волчок, в неустойчивом равновесии застывший на острие. Над головой жестоко сверкали звезды, битое стекло, разбросанное по небу. Кажд