Но судьба решила за меня. В замке Пил на острове Святого Патрика проходил ежегодный фестиваль, и мы с отцом отправились туда, чтобы послушать выступления местных музыкальных групп. Я ждала этой поездки, так как хотела хотя бы ненадолго отвлечься от навязчивых мыслей о Дилане, и многовековая крепость, открытая всем ветрам, идеально подходила для этой цели.
Дорога заняла больше времени, чем мы думали: многие жители и гости острова запланировали посещение фестиваля, и плотный поток машин превратил нашу, обычно получасовую, дорогу в монотонное двухчасовое путешествие. Когда мы наконец добрались до каменной дамбы, соединяющей острова, оказалось, что она запружена десятками автомобилей, которые вовсе не двигались. С тоской я глядела в окно на окружавшую нас воду, а впереди в нескольких десятках метров вовсю разгорался праздник. Тогда отец велел мне идти пешком, пока он ищет способ припарковать машину, и пообещал позже присоединиться ко мне.
Цветные лучи прожекторов разукрасили обычно хмурые и неприветливые очертания замка, раскинувшего древние владения среди зеленых холмов. Я шла среди сотен людей, собравшихся в этот вечер послушать музыку, и разглядывала потемневшие от времени стены, рассчитанные на длительную осаду, бойницы с осыпавшимися зубцами, местами накренившиеся и уже почти вросшие в землю осколки древних сооружений. В сумерках развалины напоминали готический пейзаж, сиреневое небо, всполохи прожекторов, башня из красного песчаника – мечта историка-медиевиста!
Феерия гулких гитарных рифов и басов эхом ударялась о камни крепости, разносилась далеко за ее пределы – хаотичный пульс музыки в разноголосом биении: два гитариста и один ударник священнодействовали на сцене. Слившись со своими инструментами в ритмике извлекаемых звуков, их тела служили дополнительным проводником, усиливали впечатление, производимое на толпу, и она кричала, разгоряченная ярким зрелищем и алкоголем, опьяненная, изголодавшаяся по праздникам.
Пару раз меня грубо толкнули, и я отошла к краю сцены, остановившись возле громыхающей колонки. Тут один из гитаристов, закончив соло, поднял голову. В эту секунду я узнала Дилана.
Темные волосы, спадавшие на лоб, изломанные напряжением губы, сильные пальцы, взбегающие по грифу гитары, ботинок в белесой пыли. Расстояние свернулось, бросив меня к его ногам, чтобы каждая деталь облика проявилась в терзающей сознание ясности. И в то же время я была невидимой: безликая толпа размыла мое лицо, сделав его неотличимым, превратив в одно из тысячи. Я замерла, не в силах сделать вдох, опустошенная разделявшим нас расстоянием, в бессильном смирении перед героем своих снов, глазами, по которым так истосковалась.
Завершив гитарное соло и будто не слыша криков и аплодисментов, Дилан пошел за сцену, а я бросилась в обход, чтобы поймать его на другой стороне, пока его не окружила толпа, пока он вновь не исчез в прибрежном тумане.
Он сидел на камне и курил. Я сказала: «Привет». Он ответил, что у меня красивое платье, но почему-то эти слова я ощутила физически: атласным шелестом они проникли через одежду, и кожа затрепетала, послушно отзываясь. «Будешь курить?» – Дилан протянул мне пачку сигарет, и я села рядом. «Чья это песня?» – спросила я. «Моя», – произнес он, нахмурившись. «Она мне понравилась».
Я не знала, что еще сказать ему, и просто ждала, пока дыхание выровняется, пока кровь вернется из груди в конечности и вновь согреет их.
Кажется, именно в эту минуту и появилась Фрейя. Она отделилась от толпы – в белом платье до пят, словно молодая невеста, протанцевавшая всю ночь, уставшая, но все еще прекрасная. Копна волос текла золотистой рекой, огибая округлые камни плеч, вырез платья украшал медальон на длинной цепочке, глаза лучились радостью. Фрейя подбежала ко мне, и мы обнялись. Но было что-то еще… Какое-то неуловимое изменение произошло в подруге, когда она посмотрела за мое плечо, туда, где сидел Дилан. Как будто близость сцены и вибрирующий музыкой воздух вдруг добавили что-то искусственное в ее добродушно-летний облик. Но все это было столь неуловимо, что я скорее ощутила, чем осознала это.
Странно, что я так хорошо запомнила те минуты… С болезненной точностью я могла бы описать каждый пульсирующий отблеск каждого мгновения. Вот появляется она, вот воздух становится теплей, вот он зреет, теснится и теснит, выдавливая каждого из нас троих и в то же время толкая друг к другу в напряженное пространство, в котором уместился и незнакомый взгляд, и окурок, подобно умирающей комете, летящий вниз, шаг навстречу, низкое: «Дилан», непривычно-лукавое: «Фрейя» – и желтая, вибрирующая тишина.
Когда я думаю, что странно помнить тот вечер в таких деталях, я понимаю, что на самом деле ничего особенного в этом нет. Я знаю, что память лишь условно ограничена и все острое, точно-определенное, что было когда-то, она бережно хранит в потайных своих углах, ожидая часа, чтобы явить вновь.
Да, совершенно точно нет ничего странного в том, что я все запомнила. Потому что в ту самую минуту, когда появилась Фрейя, я увидела нечто, что втайне представляла каждый вечер, то прекрасное, чего жаждала, то, чему так страстно хотела быть причиной. Душным вечером двенадцатого сентября я увидела его улыбку. Впервые с момента нашей встречи Дилан улыбался.
Глава 8
Прошлое – слишком надежное укрытие, чтобы я могла ясно различить его голос за неукротимым шумом жизни. Фрейя ускользает от меня, когда я пытаюсь идти по ее следам, чьи-то голоса затмевают тихий зов моей подруги, но он никогда не замолкает насовсем. Подобно феям из старинных сказаний, что охраняли остров от глаз чужаков и окутывали туманом прибрежные камни, надежно упрятывая свое жилище, Фрейя скрывается за тенями прошлого, не желая выступить мне навстречу. Нет нужды бежать по ее следу. Он исчез. Остались те, с кем пересекался ее путь: места, которые помнят ее шаги, и люди, которые забыли о ней, как только канули в безвременье последние отголоски ее облика.
Дом семьи Купер стоял на углу улицы. Его выкрашенный в лазоревый фасад венчала покрытая мелкой паутинкой трещин керамическая табличка с номером дома. Боковая стена имела одно, по старинным традициям еще залитое, а не вставленное, стекло, забранное изнутри пожелтевшим от времени кружевом. С помощью латунного кольца я постучала в дверь, разглядывая прошитую нитями мха старую черепицу, спускавшуюся почти до верхней перекладины входной двери.
Дверь открыл Джош, на лице – смесь радости и грусти, сочетание эмоций, вызванных моим появлением, но омраченных его причиной. Мы обнялись, и Джош повел меня в гостиную, где усадил на старинный, но вполне сохранившийся диван. Стену справа украшала декоративная фарфоровая тарелка с репродукцией «Мужчины в золотом шлеме» Рембрандта. Я очнулась от звука приближающихся шагов, и через пару секунд в комнату вошла мать Фрейи, неся в руках поднос с чашками и заварным чайником.
Мюриэл Купер сумела с годами сберечь фигуру, однако время наложило отпечаток и на эту когда-то неутомимую, а сейчас уже, по-видимому, вышедшую на пенсию женщину. Мюриэл всегда отличала порывистость и пылкость характера, она была одной из тех женщин, кто никогда не откажется зайти в бар и редко покинет его после одного-двух бокалов. Когда-то она работала инструктором по вождению, и однажды ее ученик, в третий раз вернувшийся сдавать экзамен на права, учуял запах алкоголя и вызвал полицию. С его стороны это была месть за несданные экзамены, для Мюриэл это означало потерю работы. Но она не отчаялась. Обосновавшись дома, развила кипучую деятельность, в которой главная роль отводилась Фрейе.
Оставшись без работы и с кучей свободного времени, женщина решила направить весь свой пыл на открытие собственного бизнеса. Кажется, она перепробовала все идеи, что только приходили ей в голову: театр на колесах, продажа украшений с Дальнего Востока, плетение из бисера. Она пыталась стать сомелье и дизайнером одежды, водителем автобуса и писателем. Однако ни одна из ее задумок не увенчалась в конечном итоге успехом. И скорее от отчаяния, чем из искреннего побуждения, она принялась за воспитание дочери. Первым делом она запретила Фрейе даже думать о профессии учителя, которой та грезила с ранних лет. Долгие годы проработав инструктором, Мюриэл пришла к выводу, что это неблагодарное дело, не приносящее ничего, кроме разочарования, и эту неприязнь она не считала нужным скрывать. Спасением для Фрейи ей виделось лишь творчество, любое проявление которого она боготворила, будучи пылкой и артистичной натурой. Только его она всячески поощряла, освободив Фрейю от домашних обязанностей лишь для того, чтобы та могла беспрепятственно писать стихи. Вдобавок к этому с потерей работы у Мюриэл открылась и неуемная тяга к контролю, она желала быть в курсе всего, что происходит в жизни дочери, и часто доходила в этом до абсурда. Однажды Фрейя задержалась в библиотеке, и за это время ее мать успела дозвониться до охранника школы и заставила его обыскать все здание. Когда ему наконец-таки удалось найти пропавшую, он раздраженно заявил перепуганной Фрейе: «Немедленно позвони матери, она думает, что ты мертва!»
И теперь Мюриэл, очевидно растерявшая привычный боевой дух, спокойно расставляла приборы для чаепития.
– Не думала, что все так сложится, – сказала она, присаживаясь на кресло напротив.
– Я приехала для того, чтобы поддержать вас, миссис Купер.
Мюриэл, потянувшись ко мне, взяла меня за плечо.
– Ты на нее совсем не похожа, особенно теперь, когда выросла. Фрейя была красавицей, она лучилась жизнью, и ничто не могло погасить это пламя. До сегодняшнего дня. Наверное, ты хочешь узнать, почему тебе пришлось приехать, ведь все мы здесь и должны были справиться сами? – Мюриэл сделала глоток из чашки с тонкими краями. – Дети вырастают. Думала ли я, что моя дочь перестанет слушать советов и примется отмахиваться от них, посчитав, что я желаю ей зла. «Я на твоей стороне», – не уставала повторять ей я, но она на все имела собственное мнение. Если мы и сошлись в чем-то, так это в выборе мужа. Лео – ее выигрышный лотерейный билет, хотя не уверена, что она была способна оценить собственную удачу. Мэтьюзы были первыми, кто откликнулся на наш призыв о помощи, они потратили немало средств на поиск Фрейи. Мередит, мать Лео и Сони, была так добра, что предложила мне пожить у них некоторое время, я до сих пор жалею, что отказалась. Теперь-то уж все изменилось, – со вздохом подытожила она.