Amor fati. Люби свою судьбу. Я делаю оборот на пятках, заставляя пляж кружиться. Мне хочется обнять себя, но тогда это буду лишь я, жалеющая себя, а мне себя не так уж жалко. Я оказываюсь прямо у двери пляжного домика, так близко, что она предупредительно цыкает на меня. Тихо вхожу, толкая темноту. Я слишком долго пробыла без света, и теперь могу обойтись без него. Мне не нужно трогать, чтобы оценить. Не нужно видеть, чтобы понять. Это знание наваливается на меня, пригвождая к месту, и из-за своей наготы я беззащитна перед теми, кто лежит у моих ног.
Это не дыхание спящих. Его бы я узнала. Нет, это дыхание изможденных, спасающихся от преследования животных, чуть подсвистывающее, стрекочущее, как осыпающийся фейерверк. Мне хочется обхватить голову оттого, что эти звуки проникают внутрь меня через уши, будто пыточный раствор, мне хочется заткнуть нос, чтобы не ощущать пряный запах ликера, пропущенного через поры. Два тела лежат на слишком большом расстоянии друг от друга, чтобы я могла поверить, что их только что не отбросило друг от друга. Имитация сна. Плохо отыгранная сценка. Я все еще могу чувствовать один ритм сердца вместо двух, значит, мое уже заглохло.
Я застыла на пороге, незваный гость, ожидающий слова, руки, хотя бы приглашающего шороха. Спазм. Что-то внутри меня сжалось и крикнуло от боли. Что-то истинно мое, принадлежавшее мне вечно, вдруг перестало быть частью меня – сорвалось со своего места и расслоилось по всему животу, а затем шире, как круги по воде. Потом прошло, и комната, вздрогнув, затихла. Я попыталась рассмотреть лицо Фрейи, но видела лишь белоснежные волосы, рассыпанные на подушке, они смешались с волосами Дилана, шоколадно-молочный пудинг за секунду до того, как встряхнешь, и уже не сможешь отличить одно от другого. Они не дождались сна. Они превратили реальность в зыбь.
Я больше ничего не ждала, хотя могла бы сделать усилие и дотянуть до тупика – стены, от которой веет холодом, и в обморочном головокружении простереться поверх Дилана, ощутить, как расплавленным куском олова остывает его плоть. Я могла бы лечь поверх его тела и покрыть собой каждый сантиметр, разрубая невидимость – настырностью, узел – нежностью, и должна была забрать то, что по праву было моим. Но мне досталась прихоть этой ночи, с лепестками, опрокинутыми в деготь, тихо падающими в бездну. Люби свою судьбу.
Я пошла к кушетке, держась за стену и двигаясь, как пьяный канатоходец на зыбкой веревке, раскачиваемой стихией. Достала футболку и штаны из рюкзака и оделась, чувствуя себя очень сухой. Села прямо, как человек, который разучился спать. И до утра смотрела в окно, как некто, кому только предстоит заново научиться дышать.
Глава 15
Фрейя писала стихи. Смысл их я не всегда улавливала, но всегда слушала с удовольствием. Не могу сказать, так как не знаю наверняка, что у Фрейи был поэтический дар, но ей удавалось складывать непослушные на первый взгляд слова в гармонию, ее чтение на самом деле радовало слух, наделяло остротой восприятия.
Как-то раз ее мама предложила ей принять участие в отборочном этапе поэтического конкурса шотландской писательской федерации, финалисты которого должны были отправиться в Шотландию, чтобы побороться за приз в десять тысяч фунтов. У конкурса не было ни возрастных, ни тематических ограничений – действительно демократичный взгляд на творчество. Поэзия давала шанс каждому: новичку, любителю и профессионалу. К тому времени я прослушала несколько десятков стихотворений Фрейи и была уверена, что ее талант позволит ей если не победить, то точно занять призовое место.
Фрейя не сразу согласилась на предложение матери, разрываясь между природной застенчивостью и желанием поделиться творчеством. Не думаю, что ее привлек приз, когда она все же решилась принять участие, Фрейю наверняка больше интересовало то, как воспримет широкая публика ее творчество, никогда не выходившее за пределы школьных вечеров с одноклассниками в качестве зрителей.
Поначалу Фрейя не разделяла энтузиазм матери, но с приближением заветной даты ее уверенность постепенно крепла. Наконец мы составили заявку и отправили организаторам. В тот вечерний час после школы, когда закат стелется по нижней кромке неба, я приходила домой к Фрейе и мы с ее матерью выбирали стихотворение, с которым она выступит. Я не слишком разбиралась в поэзии, моим ориентиром служила наблюдательность: разглядывая лицо Фрейи в сгущающихся сумерках, я видела, как чтение одних произведений вызывает у нее раздражение, другие же навевали на нее печаль. Несколько дней спустя мы выбрали стихотворение, в котором Фрейя размышляла о роли природы в творчестве человека. Нам казалось, что подобное произведение будет оценено по достоинству, по крайней мере, на мой неискушенный взгляд, оно соответствовало стихотворным канонам, и я была почти уверена, что с ним Фрейя способна пройти отборочный тур.
К шести часам темным ноябрьским вечером мы прибыли на виллу «Марина», в малый зал, где проходил отборочный этап конкурса. Зал был почти полон – люди воспользовались возможностью выбраться из дома и скрасить осенние будни, все с нетерпением ожидали представления. За полчаса до начала мы с Фрейей разделились: она пошла за кулисы, а я села недалеко от сцены, в паре кресел от ее матери.
Фрейя шла под номером двенадцать. Я чуть не подпрыгивала от нетерпения, ожидая, когда она покажется в бархатном платье с белым воротничком и в ободке, придерживающем тяжелые волосы. И вот наконец она вышла, щурясь от яркого света, – сосредоточенная и взволнованная, и подошла к микрофону.
С первых строк я поняла: что-то не так. Я не узнавала слова, которые произносила моя подруга, и в первое мгновение решила, что произошла какая-то путаница, и Фрейе по ошибке достался листок с чужим произведением. Но она продолжала декламировать, не отрывая глаз от белого листа, дрожащего в тонких пальцах, и голос ее, поначалу несмелый, набирал силу, становясь громче и настойчивее. В ту минуту с холодеющим сердцем я осознала, что это не было ошибкой, это действительно было стихотворение Фрейи, которое она в последний момент поменяла втайне от нас.
Но что это было за стихотворение! До того момента я не слышала ничего более вульгарного, чем слова, в идеальной ритмике слетавшие с губ моей подруги. Это не был тот возвышенный стих о природе, который так понравился всем троим и на который мы возлагали такие надежды, в то же время в нем было отображено все самое животное, что только может жить в человеке. Пропитанные вожделением рифмы летели со сцены прямо на головы оцепеневших зрителей, пытающихся соотнести нежную фигурку Фрейи со словами, которые она произносила, но сама она, казалось, не замечала производимого эффекта. Краска стыда залила мое лицо, ничем подобным Фрейя никогда со мной не делилась. Я боялась повернуть голову вправо и посмотреть туда, где сидела Мюриэл, мне казалось, что если я встречусь с ней взглядом, то она вскочит с места и бросится на меня за то, что я не смогла уберечь Фрейю от позора, позволила ей выйти на сцену.
Тем временем слова, как нескончаемая пытка, продолжали литься со сцены, расползаться по залу и, казалось, от них не было спасения – не осталось ничего, что они бы не испачкали. Против воли они проникали внутрь каждого, погружая в сознание того, кто их создал. Мне вдруг стало ясно, отчего Фрейя так сильно переживала перед выступлением: очевидно, она задумала провернуть это втайне от нас и вела двойную игру, но чего она хотела добиться? «Неужели истинная поэзия – это лишь скрытая от других изнанка души? – думала я. – Неужели это и есть то, ради чего стоит страдать?»
Вокруг меня бежал мрачный шепот, публика, еще недавно доброжелательная, недоуменно перешептывалась, но Фрейя спокойно завершила выступление, и когда я наконец осмелилась поднять голову и посмотреть на нее вновь, то успела заметить торжество на ее лице. А потом она повернулась и зашагала за кулисы – складки нарядного платья и пряди золотистых волос упрямо колыхались в такт ее шагу. Та, вслед которой не раздалось ни одного хлопка, не убегала в смущении, но шагала ровно и уверенно.
Еще несколько минут гомон в зале не утихал, а я продолжала сидеть, оцепенев от непонимания. Я вдруг вспомнила о Мюриэл и бросила испуганный взгляд в ее сторону. Лишь дрожание губ выдавало эмоции матери Фрейи, и мне не хотелось даже представлять, что она испытывала в эту минуту, ловя на себе осуждающие взгляды зрителей. Кажется, именно тогда я подумала, что если бы Фрейя хотела отомстить матери за все нанесенные ею обиды, то без сомнения, она не смогла бы выбрать для этого лучшего способа.
Вечер выдался пасмурный, туман тяжелым облаком навис над городом, словно ночь уже наступила, хотя часы показывали без четверти пять. Я взяла машину отца и отправилась на встречу с Джошем. На набережной дул пронизывающий ветер, море шумело, бросая на берег замасленные волны, а голодные чайки, раздраженно крича, старались разглядеть через туман и брызги воды рыбу. Я припарковала автомобиль так, чтобы смотреть не на унылый морской пейзаж, а на уютные фасады прибрежных отелей с приветливым теплым освещением, и вошла в магазин за десять минут до его закрытия.
Джош нашелся в подсобке, куда меня проводил улыбчивый сотрудник. Я заметила полки, заставленные товарами, а на стене – фотогалерею лучших работников месяца. Сам Джош сидел за столом и заполнял какие-то бумаги. Увидев меня, он вскочил и предложил мне кофе, от которого я не смогла отказаться.
– Спасибо, что заехала. Я нашел кое-что, подумал, тебе это пригодится, – сказал он, когда удостоверился, что я сделала два глотка и похвалила вкус приготовленного им напитка. Он вытащил из-под стола рюкзак, а оттуда – три тетради.
– Это то, что осталось в доме. Возможно, какие-то записи она увезла с собой, когда переехала. Я посмотрел даты, она писала это, когда училась в школе. Может, будет полезно.
– Спасибо, думаю, мне стоит взглянуть.
Тетради пахли бумажной пылью. Края пожелтели от времени, но выглядело это так, словно кто-то хотел поджечь бумагу, но так и не решился. Я взяла одну, наскоро пролистала – там нашлись стихи, аккуратно выведенные фирменным почерком с наклоном влево, и несколько картинок, выполненных от руки. Я увидела несколько знакомых строк – шутливая поэма про почтальона Пэта