[31], которую Фрейя сочинила, когда нам было лет по девять. Она изобразила его с наплечной сумкой и в форменной фуражке – в руках письмо, которое он несет к дому номер восемнадцать. Я улыбнулась.
– Ты знал, что она бросила писать стихи еще в школе? Она неудачно выступила на поэтическом конкурсе, наверное, ты помнишь эту историю, тогда она зачитала стихотворение… – Я помедлила. – В котором мужчина занимается страстной любовью с женщиной. Возможно, сейчас на это посмотрели бы иначе, но тогда это произвело не лучший эффект, хотя даже теперь я не уверена, что восприняла смысл правильно. В таком возрасте многие вещи кажутся не тем, чем являются. Сама не пойму, почему я вообще вспомнила об этом, возможно потому, что именно в тот вечер я поняла, что совсем не знаю подругу. В тот вечер, когда Фрейя стояла на сцене, кроме волнения за нее, у меня возникло странное чувство. Это сложно описать словами, как будто я не вполне доросла до нее… Словно я еще не получила тот опыт, который помог бы сложить картину воедино. Я жалею, что не говорила с ней об этом больше, но мне всегда казалось, что она не доверяла мне так, как я ей. Но как вообще можно соревноваться в количестве секретов, не выдав ни одного из них?
Я принялась листать тетрадь: сплошные романтические грезы подростка, невинные наблюдения, зарисовки.
– Чьи это пометки, Джош? – спросила я, заметив, что многие из стихотворений грубо исчерканы красной пастой. Почерк явно не Фрейи, буквы стоят ровно, их грубая сила очевидна даже с первого взгляда.
Он пожал плечами.
Пролистав одну тетрадь, я принялась за другую.
– Ты ищешь то стихотворение?
Я захлопнула тетрадь и посмотрела на него. Нужно привыкнуть к этой мысли: брат Фрейи вырос, он поймет все, что я скажу, от него не нужно ничего скрывать, потому что он переживает так же, как и я, даже намного глубже, чем я. Это у меня пропала подруга детства, но он потерял сестру, а это гораздо больнее.
– Я предполагаю, что Фрейя давно шла к своему исчезновению, – наконец произнесла я.
– Что ты имеешь в виду?
– Мне нужно найти то стихотворение, потому что в нем описана встреча, которая произошла гораздо позже. В ней были детали, которые могла знать только она и … – Я помедлила. – Мне кажется, она знала, что это случится с ней, та встреча между мужчиной и женщиной, и сама сцена была написана так, словно Фрейя предчувствовала, что проживет ее спустя несколько лет.
Дверь открылась, и в комнату вошел коллега Джоша, долговязый мужчина с белоснежной шевелюрой, и с удивлением уставился на меня. Он перевел взгляд на Джоша и на кружки в наших руках, потом подошел к кофемашине, и на несколько минут комната наполнилась грохотом перемалываемых зерен. Наконец процедура приготовления завершилась, и, напоследок окинув нас двоих многозначительным взглядом и ухмыльнувшись, он молча удалился.
– Ты говоришь о Дилане?
– Ты знаешь его?
– Ну да. Фрейя съехалась с ним, как только ей исполнилось восемнадцать. Родителям она сказала, что решила уйти из дома и жить отдельно, придумала, что делит дом с двумя подругами, поэтому не хочет, чтобы ее беспокоили. Но мне сказала правду. Сказала, что переезжает к парню по имени Дилан. А ты знала его?
Я кивнула.
– Я восхищался им. Настоящий дикарь. Я хотел быть похожим на него.
– Ты должен гордиться тем, что этого не случилось.
– Он и разбился только потому, что ничего не боялся.
Комната вдруг качнулась, сердце ударилось о грудную решетку и отскочило к спине, как старый, ненужный мяч.
– Что ты сказал?
Джош бросил взгляд вправо, на стену, увенчанную вереницей фотографий, – рефлекторное, почти неосознанное движение, которое я не должна была заметить. Но я заметила и посмотрела. А потом замерла. Только теперь я увидела, что люди, изображенные на снимках, одеты в мотоциклетную форму и что в углу каждой фотографии белеют годы жизни.
Глаза Дилана смотрели на меня со стены, они пригвоздили меня к месту, заставили кровь загустеть. Дыхание вмиг стало горячим, а губы сухими. Я боялась сделать вдох, не смела подойти к глазам, что смотрели на меня, страшась того, что прочту в них, и того, что они способны во мне всколыхнуть. Опасалась услышать свой протяжный крик, рвавшийся из груди, и в нем будет не разобрать слов, хотя их так много и они способны поглотить пространство, разрушить все вокруг.
Но я зря опасалась. Из моего сердца лилась только тишина, и я понимала, что должна нарушить ее, ведь агония будет длиться столько, сколько длится это бездонное, всепоглощающее безмолвие. В то же время я не могла не осознавать, что не имею на это права: Дилан не принадлежал мне в эту минуту, больше нет.
И тогда я осмелела, сделала шаг вперед. А потом еще два. Я подошла так близко, что лицо Дилана стало таять перед глазами, смягчая смертельную остроту. Хотя, возможно, это был порыв, который требовал от меня одного – прижаться губами к незабвенному образу и стечь по нему опаленным каскадом боли, пропотеть сквозь стекло, влиться в тонкую, матовую кожу с сизой пульсирующей венкой наперерез лба. Или достаточно просто смотреть в эти пронзающие сердце глаза в ореоле грустных, совсем не мужских ресниц.
Он здесь совсем мальчишка, лучится озорством! Наверное, он победил, потому что улыбается, просто и легко, словно это ему ничего не стоит. В глазах столько радости – как я могла думать, что он не умеет улыбаться?
Я повела пальцем вдоль носа, под глаз и за ухо, привычным движением как будто убирая растрепанную прядь волос. «Откликнись на это движение, – бесшумно произнесла я, – ответь на зов ладони, склони голову в порыве неистовой нежности, которую еще помнят мои пальцы». Но он остался недвижим. Недвижим его взгляд, недвижима жилка над бровью, неподвижна улыбка. Он застывший, неживой, он не ответит.
– Эмма?
Джош достал из кармана платок и протянул его мне. Запах мыла, такой чистый, невинный. У меня не было сил утереть слезы, и Джош сделал это за меня.
– Ты знала его, – это не был вопрос, и все же это был вопрос, родившийся в неведении. Джош еще не понял. Он решил, что я была Дилану дальней знакомой или что-то в этом роде.
Я постаралась улыбнуться. Словно сделала переворот в пространстве, а потом вынырнула обратно и протянула Джошу руку, позволяя удержать меня на одном месте, чтобы меня не унес поток воспоминаний, чтобы доказать ему, себе, что я еще способна говорить.
Десять лет я избегала возможности снова всмотреться в эти глаза, строила хрупкое равновесие, возводила стену за стеной. И вот в одно мгновение моя крепость рухнула, я оказалась беззащитна перед темным призраком прошлого. Я забрала руку из вспотевших от волнения ладоней Джоша, пока он смотрел на меня в молчаливом ожидании. Он пока не может знать о том, что грусть всегда прозрачна. Достаточно того, что об этом знаю я.
– Джош? – тихо проговорила я, возвращая платок. – Отвези меня на могилу Дилана.
Тысяча лет качнулась тяжелым маятником, и холод окончательно отступил. На Острове наступила вечная весна, ее ослепительное цветение ничто уже не могло остановить. Там, где простиралась когда-то неприступная белая мгла, теперь разгоралось горячее, живое солнце. Его лучи проникали сквозь пронизанную искристыми льдинками почву, добирались до потаенных, спящих ростков и окостеневших семян, пробуждая их. И они поднялись, повинуясь заложенному в них бурному импульсу, врожденной силе и могучей, неукротимой жажде жизни, потянулись ввысь и, не встречая больше препятствий, вышли из земли, беззащитные, но намеренные выстоять и никогда больше не сдаваться под натиском врага.
Остров задышал в полную силу, налились его почвы, долины заколосились высокими побегами, зашумела листва, выступили из-под земли могучие корни, на верхушках деревьев выстреливали свежие ветви, опушенные тугими золотистыми почками. Листья раскрылись, простираясь к долгожданному свету, жадно испивая капли росы, распускались навстречу полету насекомых бушующие луговые цветы.
И когда первые люди, вооруженные каменными орудиями, луками и молотами для защиты от многочисленных врагов, приплыли сюда из соседних земель в поисках новых мест обитания, увидели широкую береговую линию, отвесные горные выступы и зеленые шапки вершин, то им показалось, что Остров ждал их, первых поселенцев, человеческих существ, чье единственное чаяние заключалось в том, чтобы выжить. Их инстинкты подсказали им, что плодородность этих земель сумеет прокормить их самих и их потомство, что в глубине Острова найдутся и озеро, и бушующая река, в которой толкается рыба, и деревья со множеством сочных плодов. И тогда люди, которым открылась эта новая, не обжитая никем земля, выдохнули: путь их был окончен, они нашли новый дом и теперь могли назвать его своим.
Они не страшились Острова, как страшились раньше мест, из которых пришли, грозное дыхание голода, следовавшего за ними по пятам, теперь отступило, им не грозил и холод, убивший их соплеменников. Эта земля не желала им смерти, она приютила их, доверилась иноземцам, ведь она и сама устала от долгих битв и желала лишь одного – бережного ухода и новых ориентиров. И люди приняли ее дары и расселились по всему острову, не переставая благодарить за щедрость.
Они возвели жилища из камней и глины и стали возделывать землю, ходить на охоту и плодиться, перестали носить меховые шкуры, спасавшие от вечного холода. Постепенно радость от пения птиц, шелеста ветвей и ровного небесного тепла согрела их загрубевшую кожу. И пусть не умели они еще удивляться и не знали восхищения, но, видя красоту, с готовностью принимали ее за сытость, а радость, зревшую внутри, – за добрую усталость и, не способные пока благодарить, они могли лишь преданно исполнять возложенные на себя обязанности. Все угрозы, к которым привыкли люди: ненасытные хищники, поджидающие в засаде, хитрые птицы, не падавшие оземь после первого удара из пращи, скупые деревья, не дающие плодов, гнилостная почва, не откликающаяся на зов безжизненного солнца, – все эти страдания остались позади.