Теперь люди впервые за долгие столетия не ложились спать голодными, их дети не умирали в первые часы после рождения, женщины впервые смогли обрасти мягким жирком, потому что теперь они были подле очага и пища их не оскудевала. Реки кормили их, море делилось запасами, небо чернело стаями птиц, земля плодоносила. Теперь, засыпая, они знали, что, проснувшись, не увидят конечности потемневшими от убийственной ночной стужи, и когда сошла короста, защищавшая от мороза, их кожа стала светлее. Постепенно, сами того не осознавая, они привыкли к новым горизонтам, от которых больше не шло беды, впервые за долгое время они могли умирать не в мучениях, а от того, что время их пришло. И потекли столетия, и новые люди рождались на Острове, а старые отходили с улыбками на устах, потому что Остров научил этих людей чувствовать.
Выступивший из воды Остров долгое время был надежно скрыт от иноземных вторжений, словно невидимая небесная рука заслоняла его от глаз захватчиков, но однажды до них докатилась весть, что стоит в далеком море прекрасный плодоносный камень, изобилующий жизнью, и лишь небольшая группа избранных живет на нем, не ведая ни страха, ни печали. И тогда простерлись, изрезая водную гладь, морские пути, ведущие прямиком к Острову, почти там же, где когда-то прошел смертоносный ледник. И прибыли и высадились на Остров люди в железных одеяниях с головами, украшенными рогатыми шлемами, и беспощадными руками, обагренными кровью. И вновь Остров, однажды переживший белое забвение, стоял перед лицом теперь уже красной смерти, грозящей затопить его берега кровью павших. И длились бои между пришлыми и оседлыми так долго, что испившая крови земля стала захлебываться и взмолила она о пощаде, о конце кровавой битвы.
Текли столетия, и новые завоеватели пришли на Остров, новая кровь окропила землю, носы других лодок толкнули песчаный берег, и новые ноги принялись топтать почву. И их предводитель полюбил этот Остров, как только увидел его. Он пожелал, чтобы Остров принадлежал лишь ему, и, объезжая новые владения, надолго останавливался перед скалами, спрашивая подданных, отчего так далеко стоят камни от воды, что за сила сдвинула с места эту неприступную громаду, не ведая, что то был ледник, наступивший на Остров и толкнувший прибрежную твердь.
И что, уходя, он оставил утекающие в море берега.
Бежали века, и море, этот невольный соучастник, не ведающий собственного предательства, все накатывало и накрывало берег и отступало в вечном своем дыхании, в вечной попытке сближения, словно влюбленный, не решавшийся прикоснуться к объекту вожделения.
Вода не знает времени, и она не заметила, как состарилась, послушно исполняя навязанную ей волю. Она была рядом, пока под прессом бегущих столетий уходили под землю жертвенные алтари, пока сменялись правители, утверждались и низвергались законы, водружались на башни флаги, а на церкви – кресты. Все тише звучал лязг железных копий, затупились наконечники стрел, поблек блеск щитов. Теперь люди говорили больше, чем бились. Теперь соприкасались их руки, а не сверкающие мечи, и от этих прикосновений рождались чувства. Воздух стал мягче, и больше смеха слышалось в нем. Вечерами горели на пристани приветливые огни, серебристыми змейками бежали по Острову дороги, сначала из камня, а потом из асфальта, вырастали светлые дома с просторными комнатами, а люди, что жили в них, умели радоваться привольному воздуху родного берега. Они выросли в любви к Острову, каждый день ощущая ее во всей полноте, и никогда не возникало у них мысли покинуть место, приносящее им столько радости.
И конечно, их глазам была неведома сила, что все это время лишь продолжала то, что не закончил ледник, – тихо шелестели у берега струйки песка, желтая вода сочилась из расщелин, катились вниз мелкие камни. Вода то и дело проступала на камнях, похожая на испарину, казалось, что это гигантский фильтр, через который Остров теряет влагу, будто громадная ладонь давила на него, выжимая драгоценную жизнь.
Море, которое люди считали союзником, точило их дом, крохотными шажками подбиралось к Острову и осыпало тонким кружевом линию прибрежных скал. Это был деликатный и в то же время смертоносный план, растянутый забег времени, невидимый глазу, ведь одни свидетели этого процесса умирали, а другие уже не помнили старых очертаний.
И все же год за годом, столетие за столетием Остров таял.
Высота прибрежных скал манила влюбленных в море. Это были особые люди, не похожие на других жители Острова. Они не искали иной компании, кроме шума ветра, рокота волн и открытого простора. Их спутником всегда была вода, и только ее голос хотели они слышать в сердце, с ней рядом хотели существовать, только солнце, заходящее за морскую линию горизонта, могло обогреть их романтичные сердца. И они поселились на краю Острова, чтобы каждый день слышать, как море говорит с ними, чтобы, глядя вниз с высокого обрыва, ощущать себя свободными, чтобы море могло тоже видеть их, как видели его они, чтобы считало их своими детьми, а не узниками.
И когда море ласкало песчаный берег, они давали волнам имена, ведь всему остальному находилось чувство. Они так мечтали о том, чтобы шорох прибрежных волн никогда не стихал, так жаждали слиться с серебристой пучиной, что море однажды услышало их мольбы и в одну из ночей исполнило их желание.
Глава 16
Шумели деревья, чертя невидимые линии на фоне предгрозового неба, мы с Джошем шагали вдоль вереницы каменных надгробий.
– Как долго вы были вместе? – спросил Джош, глядя себе под ноги.
– Я и Дилан? Пару месяцев. Я никогда не обладала им, если ты об этом. Он позволял мне считать его своим, но по большому счету никому не хотел принадлежать. Его одиночество было опасно для него самого, оно, как яд, отравляло его душу. И все же я шла за ним. Он называл меня «моя девочка». Ни одна женщина не сумеет противостоять этим словам.
Джош молчал. Ему эта история наверняка казалась лишь прихотью отвергнутого сердца, и он вряд ли смог бы понять ее, ведь он видел ситуацию с другой, даже не с оборотной, а скорее – с безветренной стороны. Для него Дилан был парнем его сестры, трагически погибшим приятелем, позабытый фрагмент биографии, смазанный тенью пролетевших лет, печальный, но по большей мере ничего не значащий.
– Ты поэтому уехала? С Острова. Потому что Фрейя и Дилан…
– Я стала лишней.
– Ты ведь так не думаешь.
– Я просто приняла все, что случилось, потому что не нашла в себе сил сопротивляться. Сейчас, когда я осмелела настолько, чтобы оглянуться, я понимаю, что все было предрешено. Я стала лишь проводником, стыкующим элементом, благодаря которому эти двое встретились. Это – моя функция. И больше ничего.
– А еще говорят, что треугольник – самая устойчивая фигура.
– Это если его стороны равны. Но правда в том, Джош, что, когда три стороны оказываются равны, между ними всегда образовывается пустота. – Я помолчала. – Я хочу знать. Расскажи мне все, что тебе известно.
И он рассказал.
Про переезд Фрейи. Про счастье, растянувшееся на сладостно-тягучие месяцы, про светлые углы нового дома и добрых соседей с приторными улыбками, о табличке «Добро пожаловать» над входом и стопоре для двери в форме собаки. О семейном ужине на Рождество и солнечных лучах, проникавших через окно в туманный день, о крашенных в абрикос стенах крохотной комнаты с пока пустой кроваткой, о балконе с видом на бухту и кудрявых позолоченных облаках, о крике чаек на закате, о тихом прибое, что вечерами ласкает слух, о покое, о счастье.
Перед моими глазами бежали дни чужой радости: руки Дилана, мастерящие беседку на заднем дворе, Фрейя, поливающая цветы в садике под окном, запах яблочного пирога, обжитое, уравненное, тихое семейное счастье. Чья-то находка, чье-то везение, незамысловатая жизнь.
В холодные ветреные дни, когда остров настигает буря, они остаются дома, на диване, продавленном в одном месте, а не в двух, в обнимку, его рука на изящном плече, собака, белая в черных пятнах – одно обязательно в форме сердца. Прогулки втроем – деловито трусит пес, позади Фрейя и Дилан – любуются закатом. Он задумчив, но задумчив не оторванной от земли мыслью, а бытовым, до предела понятным вопросом – каким цветом выкрасить гараж, когда в нем вместо мотоцикла заведется автомобиль с маленьким креслом на заднем сиденье. Ничто больше не пугает Дилана, ведь Фрейя прижимается к его боку, где под слоем одежды наверняка давно поблек златовласый образ. В ответ он целует ее в макушку, удивляясь легкости своего сердца, в котором больше не осталось боли, и на губах его теперь тает новый шелк волос. Долгая прогулка, голодная усталость, ужин без спешки, вино, разлитое по бокалам.
Я трясу головой. Шарф падает с волос на плечи, и ледяной ветер пронизывает череп. Он должен остыть. Редкий шум от дороги тонет в могильной глуши. Шуршат на мраморных плитах растения в аккуратных кирпичных горшочках. Высокие кресты, низкие кресты, тяжелые камни, остроконечные монументы.
Я вижу издалека черный шлем. Он лежит на каменной плите, и кажется, кто-то склонил голову в неслышной молитве. Я щурюсь в болезненном узнавании, глазам больно смотреть сквозь сумрак надвигающейся ночи, ноги подкашиваются, когда я подхожу ближе и тяну руку, на ощупь читая имя.
Его имя, выбитое на камне. Моя боль, выбитая на камне.
Мне кажется, я слышу скрежет зубила, выбивающего эти буквы. Д. И. Л. А. Н. Мышцы деревенеют, мне хочется опуститься ниже и упасть на холодный камень, только чтобы доказать, что мне так же холодно, что я тоже одна. Но я продолжаю стоять, шепча имя, зову тихо, про себя, как будто губы прошиты суровой нитью, сквозь зубы.
Сквозь туман.
Сквозь время.
Я обливаю слезами шлем с зияющим кратером пластмассового забрала. След от падения, место, куда пришелся удар, – смятый на макушке, как яйцо от удара ложечкой, побежавший трещинами поцелуй смерти. Наверняка, если его перевернуть, я найду внутри кровь, что текла по его венам, приливала к мозгу в редкие мгновения радости, которыми он не хотел делиться, закрытый организм, изолированная система, циркулирующая без входа и выхода. Теперь она дала течь. Скорее всего, кроме крови, внутри найдутся частички его мозга. Я не хочу думать о них, но против моей воли, с медицинской точностью, они проявляются перед глазами – коричневатое вещество, не несущее больше смысла, субстанция, которая когда-то хранила в себе частицу меня. Теперь ничего. Вечный сон. Вечная дорога. Горизонт, который перевернулся, упорхнувшие мечты, когда-то пылающее сердце.