Джош присел на корточки рядом и положил руку мне на плечо. Вокруг бесновалась ночь. Звуки перепутались. Две фигуры, утопающие в печали, поднявшиеся из могилы мертвецы. В ста метрах от нас белеет здание крематория, фата-моргана погоста, плывущая перед глазами, башенка вправо, серая крыша влево. Я заморгала и судорожно вздохнула, пропуская через себя принятие. Здание вернулось на место, и следом за ним на свои места установились камни, и души тех, кто лежал под ними. Прозрачный воздух проявился.
Дилан, Дилан. Я хочу быть уверенной, что хотя бы перед смертью ты научился улыбаться, согнал сумрак с лица, что комната, которую ты покинул, не ощущает пустоты, что она не сжалась от боли, и в ней все еще пахнет музыкой и твоими сигаретами. Что она еще тлеет согревающим свечным огнем c ароматом ванили. Если бы ты только мог понимать то, что понимаю я, ты бы не стал слушать. «Смерти можно удивиться лишь раз», – говорил ты. Свое бессмертие ты запечатлел под сердцем и унес с собой, так и не дав ему имя.
Не ты выбирал Фрейю. Твоя кожа выбрала ее. Кожа и портрет на ней. Бесцветный – обрел цвет, та погибшая девушка была мертвой плотью на живой. А Фрейя – ее ожившим воплощением. Ты оживил ее, как в раскраске с заранее вкрапленными чернилами, которым требуется лишь вода. Одно прикосновение кисти, и краски проявляются, пробуждая давно угасшие черты, накладывая одно лицо поверх другого. Это ты проявил Фрейю.
Но что думала об этом она сама? Стать заместителем, номером два – номером три, если считать меня. Или она полагала, что в любви нет места математическому расчету? Не думай, что я жестока. Я знала, что обречена. Когда я впервые увидела чернильный портрет в каплях стекающей воды, то поняла, что начался обратный отсчет. Я могла бы хранить спокойствие, ведь мертвые не возвращаются, но всегда есть живые, и они жаждут внимания, даже если занимают чужое место. Сам того не ведая, ты носил в себе тикающий механизм, отмеряющий оставшиеся нам дни, а под рукой – не проявившийся до конца дагерротип. Ты не был готов ко встрече с ней, и все же ты ждал ее. Мертвые оживают потому, что мы им позволяем.
Думал ли ты когда-нибудь о том, как побеждают женщины? Знал ли ты, что ни одна из них не простит мужской взгляд, направленный не в ее сторону? Даже если этот мужчина принадлежит не ей. Особенно если так. Теперь я знаю, что Фрейя любила побеждать. Было в ней что-то от мужчины, но все же больше от женщины. В ее венах бежал сладкий яд, который никогда не брызгал в мою сторону. Ты все изменил своим появлением.
И вот теперь ты среди мертвых, спишь так крепко, будто прошел долгую, утомительную дорогу и теперь наконец можешь отдохнуть.
Не просыпайся. Лежи. Я не хочу тревожить тебя.
Я помню, как на твоей ладони змеилась глубокая, как порез, линия жизни. Я вела по ней пальцем и считала воображаемые годы. Сколько ни пыталась, всегда выходило не меньше восьмидесяти. Зачем я обманывала себя, ведь я никогда не могла представить тебя стариком. Ты не из тех, кто безропотно считает серебро волос. Да ты бы рассвирепел, увидев сливовое лентиго на руке, выцарапал бы себе глаза, заметив, что их радужка потеряла яркость! Твоим ключом к бессмертию было равнодушие, а такие, как ты, не живут долго. Твоя пустота поглотила тебя, сберегла твой образ навеки молодым, навеки – не моим.
Ты разбился в дождь. В холодный, равнодушный дождь, которым на острове нет числа. Успел ли ты понять хоть что-нибудь перед тем, как твой мотоцикл стал крениться набок, словно подстреленный на ходу скакун, со спины которого вот-вот соскользнет всадник. На пороге смерти успел ли обрести понимание своей короткой жизни, оглянуться на годы, стоявшие за твоей спиной? Вспомнил ли первый поцелуй, первую любовь и смертоносный удар о землю, который отнял эту любовь у тебя? Успел ли коснуться рукой портрета на своем боку, прошептать молитву или хотя бы имя… Или твое лицо было так искажено страхом или гневом, что только небесам было дано разрешение увидеть его? Что осознает человек в крошечные мгновения, когда неизбежное еще не достигло разума, но тело уже мертво? Хотел ли ты в этот миг вспомнить обо мне?
Иногда я слышу твой голос, низкий и хриплый, уставший и в то же время полный неконтролируемой силы. «Знаешь, что такое настоящая любовь?» – вопрошает он. Знаю ли я? Эти слова казались мне насмешкой. Наверное, ты притворяешься, что ослеп и не видишь исступленного обожествляющего взгляда, который я так старалась пригасить. Но как ты мог не замечать рук, жадно ощупывающих твое напряженное тело, не слышать надрыва в моем голосе, безмолвно кричащего вдогонку твоим вечно ускользающим мыслям.
«Вот замечательные слова! – как-то раз протянул ты мне книжку и процитировал на память с каким-то злым удовлетворением: – Любить больно. Это как давать себя освежевать, зная, что другой человек в любой момент может просто уйти с твоей кожей [32]». О небеса! Наконец-то кто-то смог обозначить словами мои чувства, найти определение той боли, что терзала меня! Наконец-то я была не одна на этом изнуряющем пути, кто-то нашел возможность выразить то, что испытывала я. Прижимая книгу к груди, я мечтала, что она поможет мне исцелиться, что когда-нибудь сумею получить свою кожу обратно.
Знаю ли я, что такое истинная любовь… Ты не успел узнать ответ на этот вопрос. Ты так ничего и не понял.
Мы пошли прочь от могилы по вытоптанной в траве дорожке. Справа полуразрушенный каменный забор оголял часть видневшейся отсюда Гленкратчери-роуд, пустынной, освещенной лишь уличными фонарями. Внезапно я споткнулась о кочку и упала бы, если бы Джош не подставил вовремя руку. Я постаралась ступать осторожнее, в задумчивости возвращая взгляд в серую густоту убегающей дорожки.
Вдруг Джош остановился, и я почувствовала, как он тянет меня в сторону. Пройдя несколько десятков метров, мы оказались перед старым мраморным монументом с тяжелой дверью на массивных петлях. В обе стороны от нее разбегались, уходя в землю, два каменных луча, словно когда-то здесь упал ангел с распростертыми крыльями и время наложило печать на его прекрасный силуэт.
– Семейный склеп семьи Мэтьюз, – произнес Джош в ответ на мой немой вопрос. – Здесь должна была лежать Фрейя.
Оторопь сковала меня, когда я попыталась понять его неожиданные слова. Я в недоумении смотрела на него.
– Здесь должна была лежать моя сестра, – повторил он.
– Я не понимаю. – Склонив голову, я всматривалась в выражение его лица, но оно было поглощено сумраком. Он сунул руки в карманы, и я была уверена: в эту секунду они сжались в упрямые кулаки.
– Мать Лео подарила Фрейе место здесь, в этом самом склепе.
– Зачем она это сделала?
– Без понятия. Фрейя рассказала об этом на Рождество, когда приехала домой. Когда папа услышал это, выпил залпом стакан виски, не проронив ни слова.
Я поежилась, бросив взгляд на резное ограждение, увитое плющом, и на утопленную в проеме дверь, ведущую вниз. Три ступени приглашали опуститься ниже уровня земли, в царство вечного покоя.
– Думаешь, открыто? – Я сделала шаг вперед и толкнула калитку, ощутив на руках холод железа.
– Не стоит, – обронил Джош, но не слишком уверенно, в момент, когда я уже ступила на каменную площадку. Где-то вдалеке с визгом пронеслась машина – на трассу у кладбища приехали потренироваться ночные нарушители покоя. Накрапывал дождь, мелкий и острый. Я сделала еще один шаг и взялась за ручку.
– Джош, – прошептала я, чувствуя струйки пота, вдруг побежавшие по затылку. – Кто-нибудь проверял внутри склепа?
– Проверял что? – начал было Джош, но, почувствовав истинный смысл вопроса, осекся и громко сглотнул. – Ты же не думаешь, что она… – Он так и не смог договорить.
– Мы должны войти, – произнесла я и, не дожидаясь возражений, решительно толкнула дверь. Она поддалась на удивление быстро и тяжело поехала, выпуская теплый застоялый воздух. Внутри царствовали сырость и темнота, я пошарила в карманах, выуживая зажигалку. Щелчок – и тонкое пламя осветило небольшой участок передо мной, я увидела, что пол уходил далеко вперед, оказалось, что входная зона была лишь началом склепа, внутри он простирался на какие-то немыслимые десять, а то и пятнадцать метров.
Я поводила зажигалкой, маленьким, недостаточным для такого помещения огнем, ответом на который из темноты показывались поочередно то угол, то каменный пристенок, надпись с чьим-то именем. Все видимые мне поверхности покрывал толстый слой пыли, казалось, что эти усыпальницы состоят из спрессованных воспоминаний, одного беглого взгляда, одного вдоха было достаточно, чтобы понять: несколько десятков, если не сотен лет здесь не сдвигалась ни одна плита, не менял расположение ни один камень. Царила только гулкая, присущая мертвым тишина, толстые стены, не пропускающие звук, тщательно оберегали вечный покой тех, чья жизнь давно окончена.
Я навела огонек на две пустые ниши в стене, ощущая, как жжет мои пальцы кремниевое колесико зажигалки. Кому были предназначены эти места, какого вечного жильца они ожидали? Подавшись вперед, я попыталась найти табличку с именем.
– Здесь ничего нет, – сказал Джош.
Я и так это понимала. Понимала, что здесь нет следов присутствия Фрейи, просто чувствовала это на каком-то глубинном уровне. Здесь все казалось мертвым, слишком окончательным и совсем не похожим на лучистую энергию Фрейи, она не смогла бы находиться здесь при жизни и уж тем более после смерти.
– Они совсем не знали ее. Она никогда не согласилась бы лежать здесь.
Я обернулась к Джошу и поняла, что он стоял почти вплотную ко мне, я чувствовала тепло его тела. Его губы находились на уровне моего лба, и если бы в эту секунду он согласно кивнул, то они коснулись бы моей кожи. Джош смущенно сделал шаг назад.
Место без шорохов, место покоя. Если бы Фрейя умерла, Мэтьюзы положили бы ее сюда, как дорогую игрушку на полку, изредка навещая ее, заранее выделив на это особый день в году. В день, когда нужно было вспомнить Фрейю, они отворяли бы тяжелую дверь, проходили внутрь, устремляли глаза к молитвенному алтарю, зажигали бы пару свечей и, произнеся приличествующие слова, тихо уходили прочь, оставляя свечи оплывать на ка