В ней жило воспоминание, ты не знаешь о нем. Одна маленькая смерть, причиненная руками врачей. Один укол, одна кушетка, поездка в Ливерпуль. Одна неприятность, временная неполадка, обернувшаяся крахом. Запоздалое сожаление, упущенная возможность, нечуткий советчик, дурная кровь, плохая подруга. Вот когда Фрейя начала по-настоящему исчезать – в день, когда она решила избавиться от ребенка Дилана. Ей было семнадцать. Разве можно вырвать из себя ребенка и остаться прежней, Джош? Фрейя не знала, что плоть от плоти – рана от раны. Она не знала, что одни умеют рубцеваться, а другие кровоточат всю жизнь.
Ты знаешь, что такое синдром Ашермана? Это чрево, которое нужно оберегать. У нее был один шанс забеременеть, всего один за всю жизнь, Джош. Она носила в себе болезнь, не подозревая о ней, думала, что ее плоть снесет эту небольшую помеху, вмешательство извне, что она сможет повторить этот плод, зачать снова. Ей нельзя было делать аборт. Она могла родить только раз. Когда она узнала об этом? Предполагаю, что незадолго до смерти Дилана. Наверняка пошла к врачу и долго смотрела на него, безмолвно вопрошая, за что ей это?
Я думаю, она хотела услышать то, что могла бы сказать ей я – нужно было сберечь…
В тот день мы сидели на холме. Под нами был город, он безмолвствовал, зная, что на земле нет ничего важнее того решения, которое мы должны принять. Мы же были напуганы. Фрейе казалось, что она «натворила дел», вот так, банально, словно кофе, пролитое на блузку. Что до меня, мне казалось, что мир стал слишком физиологичным. Моя любовь к Дилану всегда казалась мне возвышенной, словно у нее не существовало якорей, которыми можно зацепиться за реальность. Он умел парить, и я умела. Фрейя прервала заведенный порядок, создала якорь, отрастила его, как лишнюю конечность, которая утяжелила ход. С этим якорем все стало материальным, окончательным и бесповоротно другим. Она зачала от него и стала слишком осязаема, как понесший ангел. Все заземлилось. Я знала, что не вынесу этого.
В моем кармане лежал билет, на нем стояла дата. По совпадению, эту же дату произнесла Фрейя, когда решила ехать в Ливерпуль, в частную клинику, где пообещали убить ребенка, а ее оставить в живых. Кажется, она все решила. Я пытаюсь вспомнить, произнесла ли она слова «я решила» – или нет. Воспоминания так легко подменить. Я хочу, чтобы было так: она решила сама.
Но это будет неправдой, Джош. Это будет неправдой.
Свет на горизонте, смотри, какие лучи, словно закат на другой стороне земного шара.
Давай сойдемся на этом: она решила сама. Пока будет так.
Пусть она не могла решиться, не могла не вовлечь меня, ведь на то и нужны подруги. Фрейя не знала, что не существует причины, по которой я могла бы изменить свое решение. Для меня все было определено. Все материализовалось, оформилось, плотское изничтожило духовное. Меня вытолкнули, я стала лишней. Странно, что Фрейя не понимала этого.
Тот летний день. Паром полон, сотни человек возвращались с острова домой, увозили воспоминания о прошедшем отпуске, загорелые, отдохнувшие, смотрели открыто, сыпали шутками. Я же кралась, как вор, в темной бейсболке и очках. Но все предостережения оказались напрасны, Фрейя не ждала меня. Нет, не так. Она ждала не меня. Ее глаза выискивали другую фигуру. Ей нужен был тот, кто остановил бы ее.
После того дня на холме она позвонила мне и попросила кое-что сделать. Простая просьба, которую она озвучила с таким доверием, что и сейчас краска стыда заливает мое лицо: «Скажи, что я ношу его ребенка и что я могу спасти его, если узнаю, что он нужен кому-то, кроме меня. Назови Дилану день, время и место – флагшток с трискелионом у помоста, в двухстах метрах от трапа, подальше от толпы».
Она обрисовала мне, как все будет: она стоит, заплаканная, с небольшой сумкой, где лежат ее вещи: тапочки, чистое белье, кружка и бутылка воды для пересохших после операции губ. Эта сумка стоит у ее ног, и она чувствует, но не слышит (слишком шумно) шаги, оборачивается. Он бежит к ней навстречу, подхватывает на руки и ласково журит: как ты могла подумать, что я не захочу от тебя малыша, иди ко мне, моя девочка. Он обнимает, осторожно прижимает к груди их обоих: Фрейю и ее драгоценный живот, она тихонько плачет у него на груди от счастья. Никакого Ливерпуля, никакой клиники и кушетки с врачами, они едут домой.
И эта картинка, Джош, она почти сбывается. Я вижу ее. Фрейя одета в легкое платье, тонкая кофточка на плечах на случай ветра, на ногах парусиновые туфли. То и дело она трогает живот, но спохватывается и пугливо отдергивает руку: она еще не поняла, стоит ли привязываться к ребенку. Я стою чуть дальше, меня заслоняет группа мужчин в мотоциклетной форме. Их широкие спины – идеальное укрытие, Фрейя не заметит меня.
Помост открывается, и толпа начинает подниматься, словно в Ноев ковчег. Я держусь правой стороны, чтобы не потерять из виду Фрейю. Она кажется обескураженной, ноги неаккуратно расставлены, она не пытается скрыть растерянность, отсюда видно, как она бледна от волнения. Мне хочется окрикнуть ее. Ветер такой сильный, что я могу это сделать, и она не услышит. Только обернется, потому что слова по пути растают, а знание войдет в нее. Знание того, что Дилан не придет.
И все же я смотрю туда же, куда смотрит она, словно все может измениться и он правда появится. Никакого чуда не происходит, Дилана нет. Его нет, потому что он ничего не знает.
Он не придет. Знаешь почему, Джош? Потому что я не сказала ему.
Да, ты просила меня, Фрейя. Дала мне инструкции, как я должна поступить… Но теперь, стоя в ожидании у парома, ты полна решимости, считаешь, что Дилану не нужен ребенок, что все твои опасения подтвердились – он думает лишь о себе, и ты злишься на него.
Прости меня, если сможешь. За то, что изменила ход твоей судьбы. Мое молчание убило вашего ребенка. И всех остальных, которые должны были у вас появиться. Да, я уверена: у вас была бы семья и много счастья. И я могла бы стать крестной этого первенца или любого другого малыша, если бы жила по соседству. Когда он бы подрос, вы могли бы оставлять его мне на попечение и уезжать на побережье, на романтический уикенд в летний домик с белым наличником над дверью. А когда бы возвращались, у ребенка были бы сбиты коленки, но Дилан сказал бы, что мальчишек только так и нужно воспитывать.
Да, Фрейя, я почему-то уверена, что это был мальчик.
Прости меня.
Дилан не виноват. Он не знал, что ты ждешь его. Будь уверена, он остановил бы тебя.
Почти у самой вершины трапа я напоследок оглянулась. Фрейя смотрела в сторону автомобильной стоянки, положение ее тела говорило о том, что она сдалась. В ее руке телефон, но она не воспользуется им, ставки слишком высоки, так некстати проснулась гордость. Ее плечи поникли. Только что ее реальность жила ожиданием, но одно отсутствие изменило все. Теперь перед ней стояла насущная задача – подняться на борт, как на эшафот, и отвезти ребенка в Ливерпуль.
Она смирилась. Я читала это в каждом жесте: в покорной поступи, в безвольно повисших кистях, она вся – смирение. Она хотела, чтобы за нее кто-то решил, выдернул из страшного кошмара, но никого нет. Ни меня, ни его. Только ребенок, с которым она распрощалась. Она стала мстительной, только чтобы набраться решимости.
Я ждала, что она примется звонить мне, требуя ответа. Но она не догадалась. Два отсутствия зараз. Чье ранило ее больше? Теперь она знала, как чувствовала себя я.
Она поднялась на паром, прошла мимо меня, не заметив, села на место у окна и до самого Ливерпуля не отводила глаз от воды, отмеряя время до начала новой жизни. Она была свирепа в своем молчании. Никто не сумел бы повернуть назад ход ее мыслей – она была сама цель. Все в ней было предопределено.
Все тайны женщины всегда связаны с чревом, Джош, не знаю, почему так происходит. Ее чрево умерло. Она познала любовь так рано – не просто так. Ее тело говорило ей: торопись, пока способна сделать это. Если бы мы только могли понимать язык тела, могли бы доверять ему, сколь многих ошибок можно было избежать.
Она все узнала потом. Конечно же. Когда вернулась и молчаливым упреком лежала, держась за живот, бросала обиженные взгляды, чтобы Дилан наконец спросил: «Да что происходит?» И тогда, наверное, последовала страшная ссора, а потом, когда она все поняла… Что она тогда испытала – ужас? Ненависть? Гнев? Возможно, она звонила мне. Но я больше не держала ее имя в телефонной книжке. Только в своей голове.
Я носила его вместе с покаянием, там же, где похоронила свои мечты. Да, не удивляйся, Джош, у меня тоже были мечты.
А теперь суди меня за предательство. Суди словами, которые только сможешь найти. Не бойся обидеть, хуже тех, что я могла бы сказать сама, тебе не придумать. Ругай за то, что я смотрела, как твоя сестра стоит там одна, дрожа от страха, как ждет помощи, за то, что глаза ее переполнены разочарованием и обидой. Как я могла смотреть и ничего не сделать? Передо мной лежала моя собственная дорога.
Мы изменили судьбы друг друга. Она забрала мою мечту, мою цель, мое желание. Я ведь тоже строила планы, только мне пришлось отказаться от них. Есть вещи важнее одного исчезновения. Так я всегда считала. Фрейя исчезала с каждым новым событием в своей жизни, они уничтожали ее, пока она не приняла решение нарисовать себя заново. Я тоже сделала это, только на десять лет раньше. В день своего отъезда с острова я решила отказаться от своей миссии. Что это за миссия, ты хочешь знать? Ты крепко стоишь на ногах, не ощущаешь бег жизни, не чувствуешь угрозы. Этот остров нуждается в помощи, его берега зыбки, он видоизменяется, как любой из нас. Этот остров живой, Джош, его нужно беречь для тех, чья нога когда-нибудь ступит на эту землю.
Сейчас я здесь. И кажется, только теперь я научилась беречь. Только теперь. Мне кажется, я не смогу уехать во второй раз, не сумею. Я должна остаться, если хочу действительно что-то изменить. У каждого слова есть эхо. У каждого действия тоже. Это выбор, который за нас делают другие.