— Мне можно брать с собой только одного из вас, по очереди, — говорит мама, переводя взгляд с меня на Джека. — Папа пока чувствует себя плохо.
— Я первая, — говорю я. — Мне очень нужно.
В конце концов, ведь именно я была с папой, когда все это произошло.
Джек опускает одно из пластиковых кресел, расположенных вдоль стен, и, глядя прямо перед собой, бормочет:
— Давай недолго.
Мама берет меня за руку.
— Ты готова?
Мы заходим в длинную узкую комнату. По обеим сторонам — синие занавески, подвешенные к потолку: они отгораживают койки. Повсюду какие-то аппараты, что-то пищит и гудит. Но здесь все равно гораздо тише, чем в остальной больнице. Мама останавливается у последней койки по правую руку. Медленно и осторожно отодвигает занавеску в сторону.
— Грэм, я привела Айлу, — говорит она.
Я вытягиваю шею и смотрю через ее плечо. Папа лежит с закрытыми глазами, голова покоится на подушке, из носа торчат какие-то трубки. Из-под простыни тянутся провода, подсоединенные к какому-то монитору.
— С ним все нормально? — спрашиваю я. — Выглядит он до сих пор не очень.
Не знаю, чего я ждала, но точно не этого. Я надеялась, что сегодня папа будет выглядеть хоть чуточку здоровее, таким, как раньше.
Мама кивает:
— С ним все нормально. Он уснул, но только что был в сознании.
Она обнимает меня за плечи и прижимает к себе. От нее пахнет кофе и несвежей одеждой. Наверное, она очень устала, ведь она провела здесь всю ночь.
— Где ты спала? — спрашиваю я у нее.
Мама кивает на жесткий стул у кровати.
— Поверь, у дедушки намного удобнее.
Она пытается улыбнуться. Глаза у нее опухли. Я наклоняюсь и касаюсь папиной руки. Кожа у него теплая и сухая, а не холодная и влажная, как накануне.
— И что теперь будет? — спрашиваю я у мамы. — Его отпустят домой?
Мама качает головой:
— Врачи хотят за ним понаблюдать. То, что случилось вчера… было очень серьезно. Его сердце перестало биться ритмично, начало работать в совершенно другом ритме. Нужно устранить эту проблему перед тем, как выписывать его.
— Но с ним все будет хорошо? — спрашиваю я, не сводя глаз с папиной груди, которая слегка поднимается и опускается. — В смысле, он же не…
Я давлюсь словами и замолкаю. Мама крепче обнимает меня за плечи.
— Через несколько дней будет понятнее, — шепчет она. — Не волнуйся, он никуда не исчезнет.
Мне хочется верить ей, но папа выглядит слишком уж нездоровым. Тут он начинает просыпаться: у него подрагивают ресницы. Я наклоняюсь к нему.
— Не дави ему на грудь, — предупреждает мама.
Увидев меня, папа слабо улыбается. Переводит взгляд с меня на маму и обратно.
— Прости, что напугал тебя, птенчик, — шепчет он.
Голос у него тоже какой-то невесомый, словно пух одуванчика.
Я склоняюсь ближе к нему.
— Теперь все хорошо?
— Уже почти.
Снова тень улыбки мелькает у него на губах, а потом он спрашивает:
— Ты нашла лебедей?
Я издаю какой-то непонятный звук, слегка напоминающий смешок:
— Ты что, забыл? Мне было немного не до того, я волновалась за тебя.
Папа смотрит мне в глаза.
— Я тобой горжусь. Ты все сделала правильно.
Он пытается сказать что-то еще, рассказать о том, что произошло. Но слова будто уплывают от него в самой середине предложения. Вскоре мама снова обнимает меня за плечи.
— Давай позовем Джека, пока папа еще не слишком устал, — мягко говорит она. — Встретимся в кафе минут через двадцать?
Я киваю. Снова касаюсь папиной руки. Мне не хочется покидать папу. Мне страшно и кажется, будто, как только я уйду, с ним случится что-нибудь плохое. Я замираю, уже взявшись рукой за занавеску, и не могу оторвать от папы взгляда.
— Со мной все будет хорошо, — шепчет он. — Обещай, что не будешь волноваться.
Но как я могу такое обещать, если чувствую, что именно я во всем и виновата? Если бы я не согласилась тогда ехать с ним искать лебедей, ничего этого вообще не случилось бы.
Мама ласково подталкивает меня в спину.
— Иди позови Джека, — снова говорит она. — Папа в надежных руках.
Каждый мой шаг от папы дается мне с трудом. Такое ощущение, будто у меня на ногах мощные магниты и они тянут меня обратно, к нему.
Глава 16
Увидев меня, Джек сразу встает. Сиденье с шумом захлопывается.
— Как он? — спрашивает Джек.
Я смотрю на него пустыми глазами, кажется, что пальцами я до сих пор сжимаю занавеску у кровати.
— Ну… он какой-то притихший.
— Но ему лучше?
— Наверное.
Я иду дальше словно во сне. Толкаю двери, ведущие в коридор, и стою там, ничего не понимая. Я снова ощущаю волну в горле, которая пытается вырваться наружу. Мне хочется свернуться калачиком прямо здесь, посреди коридора, и плакать. Но повсюду люди, спрятаться негде. Я сосредоточенно переставляю ноги. Не знаю, куда направляюсь, я по-прежнему не хочу уходить от папы, но знаю, что мама права. Он в хороших руках. Все эти аппараты и трубки должны же как-то ему помогать.
Я двигаюсь вперед, пока не начинаю чувствовать, что волна в горле немного улеглась. Провожу рукой по бледно-персиковым стенам и заглядываю в помещения, мимо которых прохожу. В основном это приемные перед кабинетами или отходящие в сторону коридоры. Но попадается и несколько палат, которые можно рассмотреть через стекло.
Я останавливаюсь у одной из них и заглядываю внутрь. Там люди сидят на койках и смотрят телевизор, некоторые читают. Никаких трубок в носу или занавесок вокруг кровати. Никто из пациентов не выглядит так, как папа, и не кажется таким больным. Я думаю: наверное, у папы самое тяжелое состояние среди всех пациентов больницы.
Поворачиваю за угол. Полы здесь так же сверкают, а стены стали бледно-голубыми. Не знаю, как я теперь смогу найти кафе, но мне даже нравится вот так бродить по больнице.
А потом я замечаю его. Узнаю я его не сразу, потому что сейчас он без капельницы. Но благодаря колючим рыжим волосам становится понятно: это Гарри. Странно, но я чувствую некое облегчение. Я направляюсь к нему по коридору, он не оборачивается.
Прислонившись к дверному косяку, он наблюдает за каким-то помещением. По выражению его лица я догадываюсь: он занимается примерно тем же, что я делала только что в других коридорах, — высматривает самого больного пациента в палате. Но, подойдя ближе, понимаю, что он наблюдает за какой-то большой приемной. Я встаю прямо у него за спиной, но он все еще не догадывается, что я здесь.
— Привет, — говорю я тихо.
И сразу начинаю волноваться, что Гарри меня не расслышал, потому что он оборачивается не сразу, а только через несколько секунд.
Но он все-таки расслышал и ужасно удивился, что это я.
— Ты снова здесь? — спрашивает он.
— Да, потому что мой папа в…
— Кардиологическом отделении. Точно. Это там, дальше по коридору.
Я молчу, кусаю губу. Потом заглядываю в приемное отделение.
— Что ты делаешь?
Гарри тоже смотрит в ту сторону.
— Да не знаю. Наверно, мне просто нравится наблюдать за людьми.
Я хмурюсь, но он ничего не прибавляет. Сегодня его щеки розовее, он не кажется таким бледным. Поверх пижамы у него надет свитер.
— Ты еще болеешь?
Гарри улыбается:
— Я всегда болею.
Потом отталкивается от косяка и спрашивает:
— Хочешь, покажу тебе здесь все?
Я даже не успеваю ответить, а он уже поворачивается и куда-то идет. Я стою в нерешительности: он правда этого хочет? Но Гарри оглядывается на меня через плечо.
— За этой дверью мое отделение, — говорит он, остановившись у закрытой двери в нескольких метрах от меня. — Хочешь взглянуть?
Хочу, наверное… потому что пока не готова идти в кафе и выслушивать, в каком тяжелом состоянии сейчас папа. Но это тоже как-то странно. Мы ведь толком и не знакомы. Человек может быть таким приветливым, только если ему от тебя что-нибудь нужно.
— Мне пора возвращаться, — отвечаю я.
Гарри пожимает плечами, отворачивается и набирает код на панели у двери. Ждет сигнала, тянет дверь на себя и оставляет ее открытой.
— Здесь всегда немного дурдом, — говорит он, кивком указывая внутрь. — Совсем непохоже на кардиологию.
Он продолжает держать дверь открытой. И я решаю последовать за ним.
Первое, что я замечаю: здесь все розовое. Ярко-розовое. И стены, и пол, и стойка в центре холла, и кресла рядом с ней. Единственное, что здесь не розового цвета, — это потолок; он небесно-голубой, и там и сям на нем нарисованы белые облачка. А еще здесь шумно. Слышатся разговоры, музыка, передача по телевизору, детский плач. Гарри проводит меня через весь этот гул. Машет медсестре, которая идет в нашу сторону.
— Это Айла, — говорит он ей.
Медсестра удивленно приподнимает бровь, когда мы проходим мимо; наверно, она подумала, что я девушка Гарри. Я быстро отвожу глаза и смотрю на часы на стене — 9:45. Мама скоро уже будет в кафе.
Я заглядываю в комнаты по обеим сторонам коридора, пытаюсь понять, что здесь происходит. Повсюду дети: лежат на кроватях, играют в игры с родителями, сидят на диванах в яркой комнате с фиолетовыми стенами. Мимо нас проходит маленький мальчик, абсолютно лысый.
— Что это за место? — спрашиваю я тихо.
— Детское онкологическое отделение.
Я резко останавливаюсь прямо посреди коридора.
— У тебя рак? Правда?
Гарри поворачивается ко мне, слегка морщит лоб.
— Ну… я сюда не повеселиться пришел. — Он внимательно смотрит на меня. — Острый лимфобластный лейкоз. Бред, правда?
Он корчит гримасу. Я не смеюсь, хотя он, кажется, этого ждет. Я совершенно сбита с толку. И стараюсь не смотреть на его волосы. Они кажутся такими густыми. Он не выглядит как человек, больной раком.
— Ты уверен?
У него вырывается смешок:
— Кажется, трех лет лечения мне хватило, чтобы в этом убедиться. Правда, сейчас я в ремиссии. Это значит, что рак ненадолго отступил, поэтому меня просто накачивают химией, чтобы все оставалось так, как сейчас. — Он перехватывает мой взгляд. — Волосы пока на месте. Но через несколько дней все может измениться.