уг освещено только луной. Я отодвигаю холодную ржавую задвижку на больших металлических дверях. Внутри еще темнее. Здесь впотьмах может прятаться что или кто угодно. Я провожу рукой по стенам, чувствуя под пальцами шершавое дерево, и наконец нахожу выключатель.
Оказывается, сарай просто огромный. Я уже и забыла, какой он большой. Вдоль одной стены — стойла, которые использовались в дедушкиной ветеринарной клинике, но теперь вместо лошадей в них стоят враскоряку два старых ржавых велосипеда. Остальное пространство забито ящиками, старой мебелью и садовым оборудованием. Там и сям — покосившиеся стопки книг и журналов, мятые коробки. Всякий хлам, больше не нужный дедушке. Мусор и воспоминания. Я понятия не имею, что и как искать. Кажется, здесь нет ничего, связанного с птицами или летательными машинами. Я готова сдаться. Но пока мне не хочется идти обратно в дом.
Я пробираюсь между кучами хлама и неожиданно натыкаюсь на коробку с надписью «Учебники и школьные фотографии Грэма». Почерк мне незнаком, так что, наверное, это писала бабушка. Я провожу пальцами по начертанным ею словам и пытаюсь ее вспомнить. Она была улыбчивой и энергичной, как папа, и всегда встречала нас в дверях, а из кухни непременно пахло чем-нибудь вкусным. Как весело было приезжать сюда, здесь всегда находилось столько дел! Раньше мы с папой часто навещали этот дом. Бабушка первой, еще до папы, стала рассказывать мне о лебедях. Кажется, я скучаю по ней не меньше, чем дедушка, но мои воспоминания о ней отрывочные и немного расплывчатые.
Однако я хорошо помню, как она умерла. У нее были какие-то проблемы с сердцем. Как у папы. Она легла в больницу на операцию, но там подхватила какой-то вирус. И так и не вернулась домой. Когда папе позвонили из больницы, он страшно побледнел и долго не мог выпустить трубку из рук.
Я откидываю крышку коробки и смотрю на разрозненные фотографии внутри. Вот бабушка в платье в цветочек, а вот дедушка, молодой и высокий, позирует рядом с лошадью. Папины снимки тут тоже есть. Один такой мятый и тонкий, будто напечатан на обычном тетрадном листке. На нем папа совсем еще мальчик, но волосы у него такие же светло-русые, как сейчас, а на шее уже болтается бинокль. На его плече лежит чья-то рука, но сам человек не попал в кадр. Наверное, это дедушка. Папа улыбается так, будто это лучший день в его жизни.
Я иду вглубь сарая и замечаю пыльный металлический операционный стол и скелет лошади. Трогаю пальцами прохладные сухие кости. Бросаю взгляд на плакаты по анатомии животных.
А потом вижу его. Папа, конечно, говорил именно об этом. Это и есть Старый птиц.
Я подхожу к нему. Он смотрит прямо на меня не мигая. Наклонившись, я стираю пыль со стеклянной витрины. Теперь я припоминаю. В детстве из-за него мне снились кошмары: что он ожил и гоняется за мной по всему сараю.
«Это просто чучело», — вдруг звучит у меня в ушах бабушкин голос. Она столько раз говорила мне это. Смеялась, прижимала меня к себе и баюкала: «Эта птица никогда ни за кем не будет гоняться — обещаю тебе». Она прятала его обратно в полумрак сарая: «Просто старая глупая вещица», — шептала она.
Сейчас она выглядит совсем иначе… Совсем не такая страшная, скорее, похожа на обычный музейный экспонат. Я провожу пальцем по стеклу вдоль крыльев. По большому черному клюву понимаю, что это самец лебедя-шипуна. Его крылья широко распростерты, как при взмахе, и прикреплены к задней стенке витрины. Огромные, красивые. Меня больше не бросает в дрожь от взгляда его стеклянных глаз. Они просто безжизненные и грустные. Ничего общего с напряженным взором моей серой самочки-кликуна на озере.
Я размышляю, как можно использовать его для проекта, и подавляю смешок.
— Пап, я же не собиралась делать модель в натуральную величину, — бормочу я себе под нос.
Но теперь, глядя на эти крылья, я думаю, что это неплохая мысль. Можно присоединить какие-нибудь деревянные дощечки к телу птицы и смастерить что-то вроде дельтаплана с настоящими крыльями. Слегка бредово, но зато это будет выглядеть почти так же, как на рисунках да Винчи; миссис Дайвер должно понравиться.
Витрина громко скребет по полу, пока я тащу ее к выходу. Я прислоняю ее к старому операционному столу, чтобы на нее падал яркий свет. Слышу, что мама зовет меня, и оборачиваюсь. Она идет по дорожке, ведущей к сараю. Слышны ее быстро приближающиеся шаги. Войдя внутрь, она моргает от яркого света и сначала выглядит потерянной, но потом замечает меня.
— Пойдем, уже пора ехать, — говорит она.
И мне приходится оставить чучело в сарае. По крайней мере, пока…
Глава 32
Этой ночью мне снятся крылья: огромные, сильные, белые. Они хлопают повсюду вокруг меня; их сотни, и все двигаются рядом со мной, касаются моей одежды и кожи, прорастают из спины. Они двигаются так быстро, что вокруг меня закручивается смерч. Волосы развеваются за спиной. Я закрываю глаза и подставляю лицо ветру и холоду. И, кружась, лечу в ночь, подхваченная миллионом перьев.
Глава 33
Первое, что я вижу утром, — рубашка Гарри. Накануне я оставила ее на спинке стула, чтобы не забыть вернуть. Встав с постели, я принимаюсь за поиски собственных школьных блузок, но все они закончились: перекочевали в корзину для грязного белья на первом этаже. Стиркой у нас всегда занимался папа. С тех пор как он попал в больницу, никто даже не приближался к стиральной машине.
Я беру рубашку Гарри. Интересно, можно в ней пойти в школу? Просовываю руки в рукава, застегиваю пуговицы и получше заправляю ее в брюки. Больше все равно ничего нет. На шею я повязываю школьный галстук, но сильно не затягиваю. Поверх надеваю запасной школьный свитер. А вот брюки у меня вчерашние, грязные.
Спускаясь по лестнице, я осознаю: мне нравится, что я в рубашке Гарри. Сразу чувствую себя как-то по-новому. Сначала мне казалось, что это странно — носить рубашку какого-то больного парня. Но сейчас я так не думаю. Теперь мне просто кажется, что у меня есть тайна, приятная тайна. Рубашка все еще немного пахнет сосновыми иголками. По дороге к кухне я пытаюсь щеткой отчистить грязные брюки, оттереть хотя бы самые заметные пятна. Джек уже сидит за столом, быстро заглатывая завтрак.
— Ты куда-то торопишься? — спрашиваю я его.
— Да, хочу поиграть в футбол перед школой; встречаюсь со своими.
— Можно мне с тобой? — прошу я, даже не успев сообразить, что говорю. И сразу понимаю, что он думает, как бы повежливее мне отказать.
Я сажусь напротив брата, насыпаю в мисочку рисовые хлопья. Наливаю молоко и мешаю до тех пор, пока хлопья не начинают хрустеть.
— Почему ты всегда просишься со мной? — спрашивает он и как-то странно смотрит на меня: в глазах читается подозрение.
Я помешиваю хлопья ложкой.
— Не знаю… — Я думаю о его друзьях, собравшихся на детской площадке; мне всегда кажется, что они очень близки. — Просто так…
Джек доедает свои хлопья и со звоном бросает ложку в миску. Вздыхает и смотрит на меня.
— Это не из-за Кроуви, нет? Он тебе нравится, а?
— Конечно, нет! — отвечаю я слишком поспешно. Щеки сразу начинают гореть и краснеют; я быстро сую в рот ложку хлопьев, чтобы не пришлось что-то добавлять. Но Джек уже все заметил.
— Ха! Я так и знал! — Он всплескивает руками. — И что вы все нашли в этом парне?
Он хмурится, пытаясь понять. Встает из-за стола, но тут же останавливается, как будто что-то припомнив.
— Значит, тебе нравятся не только больные мальчики?
По дороге к раковине он останавливается, замерев с ложкой у меня над головой, и ждет, пока капля молока упадет мне на шею. Я быстро отодвигаюсь.
— Отстань от меня!
— Наша птичка влюбилась! — говорит брат противным певучим голоском.
— А вот и нет, — отвечаю я, потому что вовсе не влюблена в Кроуви; мне кажется, что не влюблена… уж точно не больше, чем все остальные девчонки в школе. К тому же в последнее время я больше думаю о Гарри. Я оборачиваюсь и выхватываю у Джека ложку, пока он не успел налить мне еще молока за шиворот. — Он просто самый приятный из всех твоих дружков-лузеров.
Я бросаю ложку в раковину, но промахиваюсь: она отскакивает от столешницы и врезается в стакан. Покачнувшись, стакан опрокидывается, и Джек быстро подхватывает его на лету.
— Эй, я не хотел тебя злить, — говорит он со смехом. — Просто мне кажется, что это забавно. Сначала больной мальчик в клинике, теперь вот Кроуви. Притормози, сестренка!
Вымыв ложку, брат возвращается к столу. Он улыбается, но в глазах все еще читается издевка.
— Мне ни один из них не нравится, — говорю я. — Ну, не в том смысле.
Джек приподнимает брови. Мне все равно, какие гадости про меня он сейчас думает. Если бы папа был здесь, он уже поставил бы Джека на место. Брат берет со стула рюкзак.
— Не смей ничего говорить своим друзьям или кому-то другому!
Джек останавливается, оборачивается:
— Так что, это правда?
Я молча мотаю головой:
— Еще чего!
Он фыркает и берет яблоко из корзины для фруктов.
— Ищи себе собственных друзей! Кроуви — мой!
Он продолжает улыбаться, но я по-прежнему слышу колкость в его голосе. Я вдавливаю рисовые хлопья в молоко до тех пор, пока они не превращаются в одну большую слипшуюся массу. Потом достаю из рюкзака альбом и принимаюсь рисовать крылья в ожидании, когда мама спустится, чтобы отвезти меня в школу.
Глава 34
Миссис Дайвер отводит целый урок для того, чтобы мы поработали над своими летательными машинами. Сама она прохаживается по рядам, смотрит, какие у нас появились идеи.
— Когда закончите заниматься чертежами, можно будет приступить к самим моделям, — говорит она. — Помните: можно брать за основу что-то настоящее, умеющее летать, а можно сконструировать собственную летательную машину, как у да Винчи. Модели не обязательно должны быть большими; разрешаю пользоваться любыми материалами.
Я вспоминаю о Старом птице и размышляю, имела ли в виду миссис Дайвер что-то подобное. Большое чучело лебедя вряд ли можно считать стандартным материалом для моделирования. Откинувшись на спинку стула, я размышляю, каким образом можно его использовать. Можно развить идею о деревянном параплане с прикрепленным к нему лебедем. У него не будет колес и разных механизмов, как у машин Леонардо, но, если все правильно сделать, выглядеть будет очень круто. Правда, конструкция получится огромной.