и стоя на страже у дверей моих!
Потому что тот, кто нашел меня, тот обрел жизнь
и получит благодать от Господа…
Трудно не вспомнить употребительное выражение современного римского Магистериума о «культуре жизни», противостоящей «культуре смерти», когда мы вдумываемся в слова библейской Мудрости: «все ненавидящие меня любят смерть» (8: 36). Кто выбрал Мудрость, «обрел жизнь».
Мудрость суть то, что можно сказать своим ученикам, ибо в ней живет та самая память, которую стремится вытеснить у себя и у своих адептов ее антагонистка, – прежде всего память о том, как были полагаемы умопостигаемые основания чувственно воспринимаемой природы, как эта природа получала свой изначальный и вечный смысл, являющийся источником неиссякаемой радости:
Господь имел меня началом пути Своего,
прежде созданий Своих, искони;
от века я помазана,
от начала, прежде бытия земли. <…>
Когда Он уготовлял небеса, я была там.
Когда Он проводил круговую черту по лицу бездны,
когда утверждал вверху облака,
когда укреплял источники бездны,
когда давал морю устав,
чтобы воды не преступали пределов его,
когда полагал основания земли:
тогда я была при Нем художницею,
и была радостью всякий день,
веселясь пред лицем Его во все время…
Мудрость Божия – символ творческой встречи Творца с Его творением. Так называемый Иерусалимский таргум, древний интерпретирующий перевод с еврейского языка Ветхого Завета, заменяет начальные слова Библии «В начале (bəreʔšit) сотворил Бог небо и землю» поясняющим вариантом: «В Мудрости (bḥkmh) сотворил Бог небо и землю». Но еще раньше в псалме 103: 24, в контексте медитации о сотворении мира было сказано: «все сотворил Ты в мудрости (bḥkmh)». В ситуации этой встречи Мудрость предстает, согласно только что процитированному тексту Притчей 8: 29, как «художница» (традиционное понимание ˀāmon, подкрепляемое аккадской параллелью ummānu «мастер»); в этом контексте интересно, что этимологически исходное значение обозначений «мудрости» и в древнееврейском, и в греческом узусе связано с созидательным ремесленным умением опытных рук. Самое древнее упоминание σοφία в греческой литературе мы встречаем в «Илиаде» (XV, 412) в контексте описания действий опытного плотника, знающего свое дело. Но таким же образом мастера, которые должны наилучшим образом изготовить сакральные одеяния для Аарона (Исх. 28: 3), именуются «мудрыми сердцем» (ḥakme-leb), исполненными от Бога «духа мудрости» (ruaḥ ḥokmā); подобные выражения прилагаются в Библии не раз и к менее сакральному употреблению мастерства. Ремесленное умение принадлежит миру Мудрости Божией постольку, поскольку в силу своего конструктивного, созидательного характера как бы продолжает дело Божией творческой силы, и постольку, поскольку налагает на мастера дисциплину, самая аскеза которой очевидным образом определяется реальным смыслом реального трудового усилия и постольку не имеет ничего общего ни с репрессивным произволом, ни с пустым формализмом.
Возвращаясь к теме памяти, присущей Мудрости, памяти о самом изначальном, и притом не только и не столько во временном значении слова «изначальный», сколько в том значении, которое трансцендентно времени, отметим, что Мудрости свойственно брать космос в его интеллигибельном аспекте: не столько земля, сколько «основания земли», не столько море, сколько данный морю «устав». Реальность творения предстает такой, как в только что цитированных словах Мудрости и как в памятниках еще незамутненной средневековой традиции, особенно в византийской или русской иконе.
Очень важно, что мы видим Мудрость, как она описана в цитированных выше главах Притч Соломоновых, в ситуации спора, которому предстоит длиться до конца этого эона. Теперь попробуем представить себе, как выглядит этот спор сегодня.
Надо сказать, что антагонистка Мудрости в наше время особенно оправдывает данный в библейском тексте образ специалистки по части идеологии и пропаганды, осуществляющей свой доктринальный магистериум, ставящей свою кафедру «на высотах города, чтобы звать проходящих мимо». И если она и блудница, то практикуемый ею блуд, как это, впрочем, и предполагается библейским описанием, – блуд ритуальный, как у языческой жрицы. Все меньше и меньше оправдывают себя такие старомодные обозначения магистериума, как «гедонизм» или «вседозволенность». Гедонист прежнего типа хотя бы оставлял себе право определять, что именно доставляет ему, лично ему, грешное наслаждение; в наше время вышеназванная наставница, вопиющая «с высот» современного «города» (например, с экранов всех телевизоров), присваивает себе право выбора того, что обязаны считать для себя удовольствием все ее ученики и питомцы. В этом пункте определенные идеологические тренды современности, подчас имеющие интеллектуальную претензию тех сфер, которые обозначаются английским оборотом high brow[250], обнаруживают несколько неожиданную близость к парадигме современной рекламы, которая слишком часто по-своему идеологична, поскольку то и дело отказывается от разговора, хотя бы и лживого, о качестве вещи – и таким образом играет уже не с конкретными пожеланиями потребителя, но с абстрактными концептами престижности рекламируемого товара, с фантастическими фигурами сверхчеловеков-звезд, освятивших товар своим вниманием.
Все меньше оснований, хотя бы и в порицательном смысле, говорить сегодня о «пермиссивизме», о «вседозволенности». Те, которые хотят перевоспитать все человечество, едва ли заинтересованы в том, чтобы дозволять и дозволять. Да, старые запреты – некоторые из них можно с полным основанием назвать общечеловеческими – отбрасываются (вот один из многочисленных примеров – ни одно из языческих обществ, подчас очень высоко ценивших гомосексуальные отношения, никогда не пыталось хотя бы отдаленно приравнять их браку, и это не по действию осуждения таких отношений, а только потому, что каждое такое общество имело идею брака, по самой сути связанную с идеей продолжения рода…). Но на место отмененных запретов беззвучно становятся новые табу. Именно по праву приверженца демократии в классическом смысле этого слова, искреннего противника тоталитарных и всех прочих программ централизованного перевоспитания человечества, я с огорчением отмечаю склонность современного ультракосмополитического и ультрасекуляристского либерализма функционировать наподобие любой другой идеологии, редуцируя себя до лозунга, до примитивного жеста, навязывая эти лозунги и жесты как единственную возможность: это уже не столько защита свободы личного выбора, сколько отмена смысла такого выбора.
Что касается самих знаковых жестов, то они слишком часто не только неблагородны, но и глупы с самой прагматической точки зрения, поскольку именно они дают шанс противникам всякого диалога. Вот пример: в 1996 году в Россию приехали представители Greenpeace, чтобы агитировать ни больше ни меньше как за полное ядерное разоружение России, предмет с любой точки зрения более чем серьезный; и вот, желая, как было с невинностью сказано, привлечь на сторону благого дела молодежь, они не нашли ничего лучшего, как учинить непристойные, на грани порнографии, эстрадные танцы. Любой неокоммунист или неонацист получал полное право сказать: вот за какую грязь они хотят купить нашу молодежь!
Подобных эпизодов слишком много во всем мире. То, что предлагается народам, слишком часто уже не пермиссивизм, не толерантность к индивидуальной интимной жизни – это идеологически мотивированное навязывание всему миру без разбора определенного образа жизни (неприемлемого, между прочим, и с точки зрения «молчаливого большинства», желающего сохранять какую-либо степень верности христианской традиции). Моя главная претензия неолиберализму именно то, что он не либерален, что ему присуща отнюдь не толерантность, а вполне противоположное настроение. Мне вспоминаются слова одной дамы, русской уроженки и супруги профессора в городе Бонне, когда я, будучи у них в гостях, вежливо отказался от ее предложения смотреть альбом эротических фотографий, она была шокирована таким нарушением общественной нормы и очень серьезно сказала, глядя мне в глаза: «Я понимаю так, что сегодня все мы обязаны рассматривать такие вещи!» Добавлю, что она отнюдь не идиотка; просто для нее, совершившей переход из одной цивилизации в другую, оказалось особенно авторитетным веяние моды, и она эксплицировала смысловой момент, обычно остающийся имплицитным, растворенным в воздухе сегодняшнего дня: да, она по-своему права, дело для современного ультрасекуляристского либерализма не в том, чтобы разрешать, а в том, чтобы навязывать. Нам угрожает фарисейство мытарей!
Индуса, который сжег себя в знак протеста против конкурса красоты, который почему-то необходимо было любой ценой устроить в Индии, нельзя одобрить, но его можно и необходимо понять. Если бы не такие поводы, ни исламских и прочих фанатиков, ни неокоммунистов и неонацистов ни в Азии, ни в других частях света, вообще нигде никто не стал бы слушать.
Я привык ценить то, что прежде называли via media – золотой средний путь. Мне жаль, что в настоящее время почти вовсе отсутствует средняя точка зрения при обсуждении таких животрепещущих вопросов современности, как, например, глобализация; что слишком редко встречается критика, которая была бы смелой, не будучи негативистской, и руководствовалась бы достаточно твердыми этическими принципами, не будучи мелочно моралистической, которая далеко держалась бы от сентиментальности, но еще дальше – от цинизма. К несчастью, эпоха телевизионных дискуссий не оставляет места для выражения нюансированных точек зрения: задан темп, обрывающий на полуслове всякое «но», всякую уточняющую оговорку.
В таких условиях каждый, кто считает себя принадлежащим к традиции «критически мыслящих личностей», как говаривали в России в конце XIX века, обязан иметь решимость идти, когда надо, против течения, восстанавливая навыки критической мысли, направляя при этом критику не столько против данной нам реальности, сколько против порождаемых ею идеологических конструкций и фантазмов. Одно дело – секулярный характер современного общества, другое дело – доктринарный «секуляризм». Одно дело – глобализация, в пространстве которой мы все так или иначе обретаемся, продуктами которой не можем не быть (и в этом смысле наш симпозиум есть порождение глобализации, приблизившей страны и культуры друг к другу), другое дело – идеология глобализма как предмет пропаганды. Мы должны возрод