ить традицию так называемой «критики культуры», того, что по-немецки называется Kulturkritik. Иначе получается, что каждому, кто имеет голос в современном мире, предложено либо отказываться от какой бы то ни было общей критики современного «прогресса», заниматься его рекламой, либо становиться в ряды так называемых «традиционалистов» в специфическом смысле и попросту проклинать современность – tertium non datur[251]. (Разумеется, жизнь берет свое, и самый распространенный вариант – постмодернистски эклектическое соединение несоединимого, когда человек в продолжение рабочей недели изо всех сил служит консуммистскому прогрессу, а в выходной день утешает свою душу чтением авторов, противопоставивших прогрессу не критику, а проклятие.)
Святой Павел не велел нам «сообразовываться веку сему» (Рим. 12: 2). Да будет с нами Мудрость Божия в нашей конструктивной критике современности, в тихом и мирном отказе «сообразовываться». Аминь!
«Импровизация»[252]
Сейчас я не решаюсь говорить по-итальянски, так как к этому не готов. То, что я делаю, – импровизация[253].
Я полагаю, что одной из отправных точек, одной из важнейших плоскостей наших будущих диалогов мог бы стать девиз «Ad fontes!» в отношении к Афинам и Иерусалиму, но не столько в смысле противопоставления, антитезы, то есть не в смысле противопоставления, как у Тертуллиана. Вы знаете, что он был еретиком, великим человеком, но еретиком. И одной из его ересей была попытка рассматривать Афины и Иерусалим как две крайние противоположности.
Сейчас я думаю о древней латинской формуле «Ad fontes!». Но впредь я не рассматриваю «Ad fontes!» как исключительно историческую концепцию, историческую позицию. Мы должны, я думаю, вести дискуссию в реальной плоскости, а не в демагогическом направлении, не в демагогическом смысле термина; мы должны рассматривать актуальную, реальную значимость этих традиций.
Что библейские предания, греческие предания могут дать нам сегодня? Что они могут дать для решения вопросов еще более болезненных в наши дни? Как относимся мы к этим «истокам» наших преданий? Мы, такие, какие мы есть, с нашими экспериментами, с нашим отношением к библейским преданиям, к греческим сократовским преданиям? Синтез этих двух преданий, которые представляют собой фундаментальную реальность христианской культуры? Это нечто, что было каким-то образом уже дано, безусловно существовало уже с эпохи праотцев. Но мы не можем воспринимать все это как нечто нам попросту дарованное; каким-то образом и в какой-то мере все это мы должны снова обрести, обрести сегодня. Найти, как я говорил, возможность прийти к единому ви́дению, к комплексному подходу к библейскому посланию, к аттическим ценностям и к истокам нашего Предания. Таково мое предложение.
И если мы можем, так сказать, в одном слове, в одном девизе коротко сказать о будущем: «Афины и Иерусалим» – и с помощью одного слова комментария это будет понято как размышление чисто академическое, чисто историческое или просто в тертуллиановском смысле, в смысле чего-то попросту противоположного, как простое противопоставление двух терминов…[254]
Спасибо, прошу извинить меня за то, как я выражаю свои мысли, я старался изъясниться, как мог, потому что должен был импровизировать.
«Ad fontes!» (Афины, Иерусалим, Рим)
1. Одна из самых серьезных опасностей нашей эпохи охарактеризована выдающимся христианским эссеистом XX столетия К. С. Льюисом как «хронологический снобизм», что означает некритическое приятие чего-либо просто в силу принадлежности к интеллектуальной моде нашего времени. Во избежание этой опасности – умственно замкнуться в сегодняшнем дне – мы вынуждены постоянно оживлять в уме, воображении и душе память о корнях европейской культуры, христианской по своей сути и происхождению (также и в некоторых аспектах, которые могут казаться скорее секулярными или нейтральными по отношению к вере как таковой).
Боевой клич гуманистов былых времен «Ad fontes!» [к источникам] должен стать сегодня нашим девизом.
2. «Что общего между Афинами и Иерусалимом?» Этот вызывающий вопрос некогда задан был Тертуллианом (De praescriptione haereticorum [ «Об отводе возражений еретиков»], 7). Афины означали философию, мирскую культуру ума, Иерусалим – веру. К этим символическим именам городов мы должны добавить третье имя – Рим, олицетворяющее государственный порядок и закон. Что до полемической направленности изречения Тертуллиана, несомненно, что любой аналитический взгляд на европейскую культуру прошлого и настоящего должен признать некие реальные контрасты и напряжения между греческой, библейской и римской культурными традициями, равно как и между общими принципами, которые выражены символическими образами трех городов. Например, изучая Ветхий Завет, целесообразно сосредоточиться на уровне его самотождественности, который блаженный Иероним назвал Hebraica veritas [еврейская истина] (в противоположность чрезмерной эллинизации). Но не менее, а даже более мы должны чувствовать и внутреннюю необходимость, с которой все три составляющие образуют единство: Что Бог сочетал, человек да не разлучает (Мф. 19: 6). Например, некоторые предложения «деэллинизировать» христианскую веру, исходившие в разные периоды от некоторых либеральных протестантов, суть именно попытки разорвать то, что Бог и история соединили вместе – и навсегда.
Недаром даже внутри иудаизма как такового не только философские интерпретации веры, наподобие тех, что мы находим у Филона или Ибн-Гебироля[256], но даже такие весьма своеобразные феномены, как мистицизм Каббалы, были бы невозможны без импульса «Афин». Для христианской культуры как целого это верно a fortiori[257].
3. Если мы рассмотрим, например, корни самого центрального понятия европейской ментальности, идеи личности, мы с необходимостью должны будем учесть каждую из трех парадигм: понятийный язык Библии и древнееврейской традиции, который ставил сильное ударение, особенно в некоторых мистических контекстах, на личных местоимениях, таких как «я» и «ты»; римскую традицию изучения законов, которая придавала существительному persona нравственный и юридический смысл, преодолевая прежние коннотации ритуальной маски, слишком существенные, например, для греческого πρόσωπον; греческую философскую культуру, которая окружала обычаи и правила рефлексией и обсуждением, давая возможность римским юридическим понятиям преобразовываться для неюридического употребления. Например, прп. Максим Исповедник (†662), великий богослов человеческой Личности Христа (и непосредственно человеческой личности как таковой!), руководствовался в своей мысли прежде всего, без сомнения, своей верой, укорененной в Библии, то есть «Иерусалимом»; однако нельзя упустить из виду тот факт, что его обучение в молодости (во время подготовки к службе первого секретаря императора Ираклия) включало изучение римского права; наконец, безусловно, импульсы, полученные от «Иерусалима» и «Рима», прошли существенную переплавку в греческой философской культуре, типичной почве греческой патристики, то есть «Афин»; таким образом, каждая из трех компонент оказывается совершенно необходимой для целого. Очень характерно, что при возникновении европейского «персонализма» только их взаимодействие обеспечило условия его существования. Я полагаю, что этот пример особенно показателен, ибо понятие личности играет центральную роль в европейской аксиологической системе, так что без этого понятия данная система ценностей вообще невозможна.
4. Осмелюсь процитировать слова великого русского выразителя христианского гуманизма:
[ «Разложение религии должно быть признано непреложным симптомом истощения памяти в данном кругу. Одно лишь христианство… в силах возрождать онтологическую память цивилизаций, которые она собою заменяет, и потому христианская культура (т. е. культура греко-латинская в обоих своих видах – восточном и западном) по природе своей всемирна…
Вселенский анамнезис во Христе – вот, значит, цель гуманистической христианской культуры: потому что такова историческая предпосылка осуществления всемирной соборности…» (итал. текст и рус. пер. в: Вячеслав Иванов, Собрание сочинений, т. III, Брюссель, 1979, с. 442, 445; в последней фразе «apocatastasi universale» скорее надо перевести не «всемирная соборность», а «всемирный апокатастазис» или «всеобщее восстановление»).]
«La memoria ontologica» [онтологическая память] – «L’Anamnesi universale in Christo» [вселенский анамнезис во Христе]: обе формулы – наилучшие девизы наших будущих усилий.
Часть III
Солидарность во имя опального Бога: опыт советского времени как предостережение для настоящего времени и на будущее[258]
Советский коммунизм, как правило, не говорил правды. Однако в одном отношении он был искренним до конца, особенно в свой начальный период, т. е. в 1920-е и 30-е годы. Я имею в виду «воинствующий атеизм», который, впрочем, в эти ранние годы еще не был обозначен посредством иностранного слова «атеизм», а назывался по-русски – «безбожием», т. е. «отсутствием бога». «Безбожие», «безбожник» — это в системе русской лексики в высшей мере выразительные, живые слова, сверхбогатые ассоциациями. Принадлежа одновременно как сакральному и библейскому языку, так и сочному и ядреному языку улицы, они, подобно ругательствам, весьма красочны. Безбожник — это, собственно, не разумный атеист, а фанатик и ханжа атеизма, который, как и подобает ханже, ведет свою религиозную войну против всех религий. Или же он, если точно воспроизвести фразеологию того времени, воюет с Самим Богом. Устраивались форменные судебные заседания, и на них Богу регулярно выносились смертные приговоры. Сам Бог оказался в опале. Судьба тех, которые веровали в Бога, в этом грандиозном, надмирном контексте представала как пустяк, не заслуживавший внимания.