Я очень надеюсь, что политическая мотивированность некоторых бесспорно антикатолических шагов, которые встречаются сейчас повсеместно в общественном поведении русских православных иерархов, не продлится слишком долго, и я готов работать (и молиться), чтобы улучшить существующее положение дел. Но здесь скрывается еще одна, более общая проблема нашего глобализированного мира: это трудности, порождаемые слишком быстрым перевоспитанием человечества в либеральном духе в умах тех, кто отстал и кому еще предстоит подвергнуться такому перевоспитанию.
Как вы знаете, ключевые слова современной эпохи – «либеральный» и «либерализм», – если приложить их к системе ценностей, приобретают весьма различные значения. Я лично склоняюсь к мысли, что наш либерализм означает такое отношение к собственному кредо, то есть к необходимости быть безоговорочно верными своим «ценностям», при котором мы вместе с тем воздерживаемся от навязывания собственных убеждений другим людям путем какого бы то ни было физического или психологического насилия. Что же касается «ценностей», то для кредо они не должны быть чересчур либеральными; человек с твердыми религиозными и моральными убеждениями должен научиться уважать убеждения других людей. Но ситуация полностью меняется, если так называемые либеральные ценности пропагандируются как единственно приемлемые ценности и их стараются возвысить над любыми другими.
Современный либерализм, которому слишком часто недостает такой своей собственной, чисто либеральной добродетели, как терпимость, нередко действует в качестве идеологии, которая не приемлет каких-либо противоречий и вынуждает все человечество принять этот же стиль жизни, навязываемый народу с помощью средств массовой информации и другими инструментами. Когда так называемый «секс» становится не чем иным, как главным символом, знаменем и эмблемой прогресса и демократии, это не может не вызывать противодействия, которое может быть абсолютно криминальным, как террористические акты исламистского толка, или же выражаться в более мирных формах, довольно глупых, но понятных и предсказуемых. В религиозной сфере агрессия сексуальных символов питает фундаментализм и нетерпимость даже в отношениях между христианскими Церквами (я говорю не о политике, но о настроении масс).
То есть простой русский человек «с улицы», ничего не зная об учении Римской Католической Церкви и ее мирном сопротивлении ряду современных тенденций, питает к Западу чувства, которые ему внушают в постсоветской России неизбежные секс-шопы и тому подобное, и эти чувства в своем наивном уме он распространяет на весь Запад, в том числе и на западное христианство.
Речь идет о простительной ошибке, и, разговаривая со своими русскими согражданами, я стараюсь по мере сил развенчать подобное убеждение, но это неприятное положение вещей продолжает существовать.
Я не хотел бы показаться морализирующим фарисеем, но разве мы не живем в эпоху, когда мы часто противопоставляем себя новому греховному фарисейству, так сказать, фарисейству «продажных чиновников и проституток»; когда в побуждении беззастенчиво нарушать самые распространенные христианские нормы проявляется истинное фарисейство, в котором не остается и тени юмора; и разве такое поведение не стремится стать общепринятым? Не знаю, возможно ли еще, как в прежние времена, обозначить эту тенденцию как вседозволенность и гедонизм? Глобальная цивилизация не ограничивается разрешением одного или другого, она старается это навязать. Если говорить о гедонизме, то его концепция предполагает, что человек выбирает своей исключительной целью обеспечение личного удовольствия, в то время как доктрина нового фарисейства не оставляет даже места для подобного выбора: программа уже сформированных типов поведения, нацеленных на получение удовольствий, внушается массам средствами информации и рекламой, чтобы быть пассивно принятой. Не обязательно быть фундаменталистами, чтобы чувствовать себя по-настоящему обескураженными.
Я должен еще добавить, что не только русским православным, но и другим верующим с территории бывшего Советского Союза, включая католиков, тяжело примириться с внешней секуляризацией поведения западных христиан. Обе стороны могут быть правыми (или обе могут ошибаться); я могу себе представить, что когда преследований нет, некоторый избыток показного благочестия становится невыносим. Однако обе стороны должны сделать все возможное для обоюдного понимания.
Я хочу закончить, выразив надежду, что наш диалог будет постоянно развиваться, сохраняя всю свою глубину.
Диалог – это большое подспорье для примирения, но он не должен выхолащиваться, становясь только функциональным инструментом; он должен быть по-настоящему эффективным, не низводясь к утилитарной эффектности. В налаживании диалога между культурами и религиями прагматизм может оказаться достаточно непрактичным, поскольку он пытается втиснуть сложные и тонкие реалии в упрощенные схемы. И если наш опыт чему-то нас учит, конечно же он говорит нам об опасностях, которые таятся в подобных схемах.
Благодарю вас за ваше терпение и прошу у вас извинения за все те огрехи и ошибки, которые я допустил по отношению к благороднейшему итальянскому языку.
Риск теократии[310]
1. Все наиболее шокирующие аспекты исторического христианства, вызывающие со времен Просвещения и до наших дней вескую, значимую и для христианина критику, – религиозные войны и казни еретиков, «цезарепапизм» Востока и «папоцезаризм» Запада, наконец, психопатология фундаменталистских сект – непосредственно связаны со страстным желанием осуществлять теократический идеал. Теократия и толерантность представляются радикально несовместимыми.
2. Отсюда стремление либерального секуляризма: приручить, доместифицировать[311] теократический импульс, свести его к безобидной метафоре социально-гуманитарной активности, наконец, попросту элиминировать. Когда же современная демократия принимает теократические ценности настолько всерьез, насколько это для нее возможно, она отчуждает эти ценности в пользу плюралистического государства, оставляя «церквам», «конфессиям» и «деноминациям» социальные ниши культовых, отчасти этнических объединений, почти клубов, в соответствии с принципом: «религия – частное дело».
3. Но не только либерально-демократический секуляризм имеет основания для резкого недоверия ко всему, что пахнет теократией.
Христианство, чем оно больше сохраняет свою мистическую субстанцию, тем меньше может отказаться от новозаветной эсхатологии; между тем последняя рисует антихриста, радикальнейшего антагониста дела Христа, как верховное воплощение ложной теократической претензии: в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога (2 Фес. 2: 4). Эту теократическую претензию чуткая христианская совесть ощущает, между прочим, в ментальности тоталитарных режимов, в том числе якобы атеистических. Для христианства это очень сильный довод против тоталитаризма, не менее сильный, чем преступная практика последнего.
4. Напротив, чем подлиннее демократия, тем она дальше от теократической претензии. При всем антитеократическом пыле либерализма, являющегося магистральной идеологией современной демократии, не следует забывать, что исторические корни демократической ментальности в значительной мере связаны с христианским стремлением защитить истинную теократию, то есть суверенитет Бога, против ложной теократии; здесь можно отметить не только теократическую мотивацию кальвинистского республиканизма, столь важного для судеб Европы и особенно США, но и католическую полемику против абсолютистской идеологии, отчеканивающую понятие договора, контракта между народом и носителями власти.
5. Отсюда возможность и даже необходимость христианского выбора в политике в пользу демократии. Но этот выбор не связан с руссоистской идеализацией человеческой природы, наиболее незатрудненно проявляющей себя в Permissive Society[312].
Искренность и недвусмысленность этого выбора не противоречит его трезвости, ясному сознанию заложенного в нем парадокса.
Отсутствие государственно материализованной пародии на теократию дает христианину свободу, но также и обязанность свидетельствовать о теократии истинной; свидетельствовать всей своей жизнью, так мужественно и так тактично, как только он может. Его жизнь продолжает быть вызовом – не государству и даже не обществу как таковому, но этому эону и «князю» этого эона. Наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных (Еф. 6: 12). Христианин может и должен практиковать толерантность по отношению к убеждениям других, но эта толерантность не имеет ничего общего с духовным и этическим релятивизмом. Он принимает демократию не потому, что принимает ее за Царствие Божие, но, напротив, потому, что демократия не делает даже попытки имитировать Царствие Божие; но сам он удовлетворится только Царствием Божиим.
6. Для понимания самого сердца христианина важно, что слова «Христос», «Машийах», «Помазанный» есть теократические термины и что Основатель христианства, как бы ни описывала его тринитарная и христологическая догматика, в плане мистико-социальном, чрезвычайно важном для Нового Завета, прежде всего иного – Царь; не священник «по чину Аарона», то есть не представитель «религии» как особой области жизни, но Царь над всей жизнью, не разделимой на клерикальное и секулярное. Христианство не отвергло, но, напротив, усилило ветхозаветную тему Бога как Царя, которому Его народ обязан не просто «культом», не просто жестами почтения, но долгом боевой верности. Слово «сакраментум» не случайно означало в быту древних римлян воинскую присягу. Язычник заинтересован в том, чтобы боги, как сильные и богатые покровители, помогали ему вести его дела; Бог Ветхого Завета требует от людей прийти Ему на помощь в Его деле (Суд. 5: 23). Христос говорит человеку: «Иди за Мной!»