.
Быть грому великому!
Идти дождю стрелами
с Дону великого!
Тут копьям переломиться,
тут и саблям притупиться
о шлемы половецкие
на реке на Каяле,
у Дона Великого!
О Русская земля, уже ты за холмом!
Вот и ветры, внуки Стрибога[420],
веют с моря стрелами
на храбрые полки Игоревы.
Земля гудит.
Реки мутно текут.
Пыль поля прикрывает.
Стяги говорят:
половцы идут
от Дона и от моря.
И со всех сторон
русские полки окружили…
Дети бесовы
кликом поля преградили.
А храбрые русичи
преградили червлеными щитами.
Яр-тур Всеволод!
Стоишь ты на обороне.
Прыщешь на половцев стрелами.
Гремишь по шлемам их
мечами харалужными.
Куда, тур, поскачешь,
своим золотым шлемом посвечивая,
там лежат
поганые головы половецкие.
Расколоты саблями калеными
шлемы оварские[421]
тобой, яр-тур Всеволод.
Сам же тяжело ранен был,
дорогие братья,
в бою забыл и о славе,
и о своей жизни,
и о городе Чернигове,
отеческом золотом столе,
о своих милых
и о жене своей
красной Глебовне.
Забыл и семейные
свычаи-обычаи.
Были века Трояна,
минули годы Ярослава.
Были походы Олега[422],
Олега Святославича.
Тот Олег мечом крамолу ковал,
и стрелы по земле сеял.
Вступает в златой стремень
в городе Тьмуторокани,
а звон вражды его слышал давно
великий Ярослав,
а сын Всеволода Владимир[423]
уши закладывал
по утрам в Чернигове.
Бориса же Вячеславича
слава на суд привела.
За обиду Олега
на зеленой траве
у речки Канины пал
храбрый и молодой князь[424].
С той же Канины Святополк
повелел взять тело отца своего
и на венгерских иноходцах
доставить к святой Софии в Киев[425].
Тогда при Олеге Гориславиче[426]
сеялись и разрастались
княжеские раздоры.
Погибала жизнь пахаря,
внука Даждьбога[427].
В княжеских крамолах
жизнь человеку сокращалась.
Тогда по Русской земле
редко пахари кричали,
но часто вороны граяли,
трупы между собою разделяя.
А галки свою речь говорили —
хотят лететь на кормление.
Это все было в те рати
и в те походы.
А такой рати — не слыхано было!
С раннего утра до вечера,
с вечера до рассвета
летят стрелы каленые,
гремят сабли о шлемы,
трещат копья харалужные
в поле незнаемом,
среди земли Половецкой.
Черная земля под копытами
костями была посеена,
а кровью полита —
горе взошло по Русской земле.
Что мне шумит,
что мне звенит
далече, рано перед зорями?
Игорь полки заворачивает.
Жаль ему милого брата Всеволода…
Бились день.
Бились другой,
третьего дня к полудню
пали стяги Игоревы.
Тут братья разлучились
на берегу быстрой Каялы[428].
Тут кровавого вина не достало,
тут пир докончили
храбрые русичи,
сватов напоили,
а сами полегли
за землю Русскую.
Никнет трава жалостями.
А древо с тугою
к земле преклонилось.
Уже, братие, невеселая година настала.
Уже пустыня силу прикрыла.
Встала Обида в силах
Даждьбожьего внука,
вступила Девою
на землю Трояна,
заплескала лебедиными крыльями
на синем море у Дона.
И своим плеском разбудила
добрые времена.
Усобица князей —
от поганых погибель.
Говорили брат брату:
«Это мое, и то мое же».
И начали князья про малое
молвить, что это великое,
и сами на себя вражду ковать.
А поганые со всех сторон
приходили с победами
на землю Русскую.
О, далеко зашел сокол,
птиц избивая, — к морю!
А Игорева храброго полка —
не воскресить!
Кликнули Карна и Жля[429],
поскакали по Русской земле,
Горе и скорбь разбрасывая людям
в пламенном роге[430].
Жены русские расплакались,
причитая:
«Уже нам своих милых лад
ни мыслию смыслити,
ни думою сдумати,
ни очами их оглядеть.
А золотом и серебром
нам уже не порадоваться».
Застонал, братья, Киев горем,
а Чернигов напастями.
Тоска разлилась
по Русской земле.
Печаль жирная потекла
среди земли Русской.
Князья же сами на себя
раздоры ковали.
А поганые, рыская
по Русской земле,
брали дань по белке от двора.
Те два храбрых Святославича,
Игорь и Всеволод,
уже свою ложь пробудили,
которую и узнал отец их Святослав,
грозный, великий
киевский князь.
Грозою он был.
Притрепал он своими
сильными полками
и харалужными мечами половцев.
Вступил на землю половецкую,
притоптал холмы и овраги,
возмутил реки и озера,
иссушил потоки и болота.
А поганого Кобяка[431]
из лукоморья,
от железных великих
полков половецких,
как вихрь, выхватил.
И пал Кобяк
в городе Киеве
в гриднице Святослава.
Тут немцы и венецианцы,
тут греки и моравы
поют славу Святославу.
Хают князя Игоря,
который погрузил добро
на дно Каялы, реки половецкой,
русского золота насыпал.
Тут князь Игорь пересел
из седла золотого
в седло рабское.
Уныли города
и веселие поникло
в Русской земле.
Святослав мутный сон видел
в Киеве на горах.
«Этой ночью с вечера
одевали меня, — говорит, —
черным покрывалом
на кровати тисовой,
черпали синее вино,
с горем смешенное.
Сыпали мне из пустых
колчан поганых
крупный жемчуг на грудь
и ласкали меня.
Уже доски без конька
в моем тереме златоверхом.
Всю ночь с вечера
серые вороны каркали.
Около Плесненска на лугу
похоронные сани ехали к синему морю»[432].
И сказали бояре князю:
«Уже, князь, горе ум полонило.
Два сокола слетели с отеческого
стола золотого
поискать города Тьмутороканя
или испить шлемом из Дона.
Уже соколам крыльца
пообрезали
саблями поганых,
а самих опутали
в путины железные.
Темно было в третий день боя:
два солнца померкли,
оба багряные столпа погасли,
а с ними молодые месяцы[433],
Олег и Святослав,
тьмою покрылись,
в море погрузились,
а великое буйство
отдали поганым.
На реке на Каяле
тьма свет покрыла:
по Русской земле
хлынули половцы
как гнездо хищных пардусов.
Уже перенеслась хула на хвалу.
Уже пропала надежда на успех.
Уже свергся Див с дерева на землю.
Вот и готские красные девы[434]
запели на берегу синего моря,
звонят русским золотом,
воспевают время Боза[435],
лелеют месть Шарукана[436].
А мы, дружина, уже ожидали веселия».
Тогда великий Святослав
изронил золотое слово,
со слезами смешанное.
И сказал Святослав:
«О мои сыновцы[437], Игорь и Всеволод!
Рано начали Половецкую землю
мечами раздражать,
а себе славы искать.
Но нечестно поступаете,
нечестно и кровь поганую пролили.
Ваши храбрые сердца
в жестоком харалуге скованы
и в буйстве закалены.
Что же вы сотворили
моей серебряной седине…
Я уже не вижу власти,
ни сильного, ни богатого,
хотя и много воинов
у брата моего Ярослава.
С его черниговскими боярами,
с могутами и татранами[438],
с шельбирами и топчаками,
с ревугами и альберами.
Они без щитов, ножами и криком
полки побеждают,
звоня славою прадедов.
Но полагали братья:
помужаемся и переднюю славу
сами похитим,
а заднюю — сами поделим.
А не диво ли, братья,
старому помолодеть?
Ведь когда сокол перелиняет,
то высоко птиц сбивает:
не даст в обиду гнезда своего.
Но этот поход зло:
князья мне непособники…
Печалью время ко мне обратилось…
Вот и у Римова кричат
русские люди
под саблями половецкими;
а князь Владимир[439] под ранами…
Горе и тоска сыну Глебову!»
Великий князь Всеволод[440],
не мыслишь ли ты