go. Иначе трактуются (для современного языка) три показателя: настояще-будущего времени индикатива, грубого императива и одного из деепричастий (а также омонимы последнего: показатель отглагольного имени и еще один показатель императива). Кроме того, морфемное членение японских предикативов часто не соответствует членению, которое получается после применения обычных правил морфемного анализа.
В одном из типов спряжения (основы с исходом на согласный) данные три показателя, согласно правилам морфемного анализа, имеют вид соответственно u, e, i: ср. данные формы от toru ‘брать’: toru, tore, tori. Для японской традиции последовательности типа «согласный + гласный» – неделимые сущности; см. об этом [Алпатов 2005: 31–32]. Поэтому наиболее естественное при морфемном анализе членение вроде tor-u было невозможно. Но возможны были два подхода: считать здесь -ru, -ri, -re отдельными грамматическими элементами или рассматривать toru, tori, tore как нечленимые последовательности, связанные между собой отношением чередования ru/ri/re, то есть использовать здесь либо модель «морфема – слово», либо модель «слово – парадигма». В Европе, как упоминалось выше, вторая модель появилась почти на две тысячи лет раньше первой, тогда как в Японии обе точки зрения появились почти одновременно (еще до европеизации), но имели разную распространенность. Одну из них предложил в начале XIX в. видный ученый Судзуки Акира, выделив глагольные окончания. Однако она не получила распространения.
С конца XVIII в. до наших дней господствует другая точка зрения, сопоставимая с той, которая была принята для соответствующих языков в античный и средневековый периоды: слово (go) не делится на значимые части, а изменяется. Нечленимые формы вроде toru, tori, tore вместе с формой tora, не употреблявшейся самостоятельно, но выделявшейся в сочетаниях с несамостоятельными go, составляют ряд. Глагол ‘брать’ составляет ряд tora – tori – toru – toru – tore (одна из форм повторяется, поскольку в других типах спряжения ей соответствуют две разные формы). Это не так уж отличается от соответствующей парадигмы русского глагола: беру – берешь – берет и т. д. Таким образом, выделяются ступени изменения глаголов разных типов спряжения и предикативных прилагательных (а также некоторых служебных go, а именно тех, которые могут присоединять после себя другие служебные go), в русской учебной литературе эти ступени называются основами, хотя в русистике этот термин имеет иное значение. Те же ступени, в большинстве случаев способные употребляться как самостоятельно, так и в сочетании с определенными служебными go, выделены для всех типов спряжения глаголов и предикативных прилагательных, в том числе для тех, где, с европейской точки зрения, морфемные границы никогда не проходят между согласным и гласным. Например, для miru ‘видеть’ mi – mi – miru – miru – mire. Такой перенос, безусловно, был произведен из системных соображений. Такая система форм получила название katsuyoo, букв. ‘практическое применение’, что традиционно переводится как спряжение27. Такой перевод в данном случае оправдан: независимо друг от друга в античности и в Японии XVIII – начала XIX в. была разработана модель «слово – парадигма». Подробнее о понимании спряжения в японской традиции см. [Хасимото 1983 [1934]: 74–75; Алпатов 1979а: 25–28].
Спряжение в японской традиции охватывало, однако, не всю японскую глагольную и адъективную парадигму в том виде, в каком она выделяется в европейской японистике: значительная ее часть рассматривается как набор служебных go, многие из которых также имеют формы спряжения. Здесь надо учитывать особенность системы японского глагола. В отличие от чисто агглютинативной системы имени, система глагола (и сходного с ним предикативного прилагательного) в значительной части фузионна, на морфемных стыках, как и в европейских языках, происходят фонологически необусловленные морфонологические изменения, что и определило выбор в обеих традициях модели «слово – парадигма». Однако по составу парадигмы японские глаголы и предикативные прилагательные обладают свойством агглютинативных языков: количество форм там очень велико, и модель «слово – парадигма» была бы затруднительной, если бы охватывала более сотни форм. Но для нескольких базовых форм она была принята.
По значимости японские go сопоставимы с европейскими словами. Однако собственно лингвистические свойства go отличны от свойств словоформы, единицы, в латинском или русском языке наиболее близкой к традиционным представлениям о слове. Японская традиция не менее словоцентрична, чем европейская, хотя понимание слова там другое. При этом границы go, установленные еще грамматистами до европеизации, за исключением отдельных случаев (например, трактовки показателей пассива и каузатива, которые обычно считались отдельными go, но некоторые авторы относили их к частям go), остались в описаниях языка неизменными. Это сходно с тем, что и, например, для русского языка границы слов проводятся единообразно, хотя вопрос о том, что такое слово, вызывал большие споры. Впрочем, роль go все же меньше роли европейского слова в связи с выделением bunsetsu28. И все же базовая единица – go, что отражается и в многовековой истории японской традиции, и в том, что go записывают в словарях, и в том, что только go делят по частям речи (см. следующую главу).
Выше приводились слова Л. В. Щербы: «Что такое слово? Мне думается, что в разных языках это будет по-разному. Из этого, собственно, следует, что понятия “слово вообще” не существует», а также ответ на них А. И. Смирницкого: «Если “слово” будет совершенно разными единицами в разных языках, то почему вообще эти разные единицы можно называть словом». Кстати, Л. В. Щерба вспоминал по этому поводу «туземные» традиции, которые могут отражать разные представления о слове. Пример японской традиции (как и китайской, которая будет рассмотрена в разделе 1.9) подтверждает то, что «в разных языках это будет по-разному». Но следует ли из этого, что «слова вообще» не существует? Об этом будет говориться в разделе 1.10.
1.8. Экскурс о японских падежах
Позволю себе в связи с тем, о чем говорилось в предыдущем разделе, экскурс в историю исследований японского языка, где на ряд ученых неявно оказывал влияние такой фактор, как их родной язык. Вероятно, подобные примеры можно обнаружить и в истории изучения других языков.
Выше уже упоминалось, что японская система имени агглютинативна, в том числе имеются агглютинативные падежные показатели29. Их функции вполне соответствуют функциям падежных аффиксов во флективных языках, в русской научной и учебной литературе по японскому языку давно используются термины вроде именительный падеж, дательный падеж. Проблема, однако, заключается в их статусе. Японская традиция рассматривает их как несамостоятельные (служебные) go, такая точка зрения является общепринятой (если не считать отдельных лингвистов (Судзуки Сигэюки), пытавшихся применить к японскому языку идеи русской науки). Также нет больших расхождений в их трактовке и на Западе, где с конца XIX в. в лингвистической японистике ведущую роль играет наука англоязычных стран: они всегда отдельные слова (postpositions, particles30). Но в России и СССР об их формальном статусе долго шли споры31.
Русская японистика поначалу зависела от западной и заимствовала у нее многие трактовки, в том числе рассмотрение данных единиц как отдельных слов. При этом авторы первых грамматик, в основном практики, не замечали противоречия в своих описаниях: вслед за западными образцами они выделяли падежи, хотя русская традиция не допускает возможность парадигмы, состоящей только из аналитических форм. Если считать данные единицы отдельными словами, то, в соответствии с этой традицией, в японском языке нет падежей, есть только послеложные конструкции.
Первым в нашей стране лингвистом-теоретиком, изучавшим японский язык, был Е. Д. Поливанов. И он первым в мировой науке предложил идею об именном, в том числе падежном, словоизменении в японском языке. Его определение слова в грамматике 1930 г. совместно с О. В. Плетнером уже приводилось. Оно, как мы помним, основывалось на синтаксических (главных) и фонетических (второстепенных) критериях; на его основе едва ли не все грамматические элементы японского языка трактовались как аффиксы. В частности, на основе этого определения выделялась категория падежа.
Такая точка зрения хорошо согласовывалась с принятыми в русской традиции представлениями и в течение почти полувека у нас господствовала [Конрад 1937; Фельдман 1951, 1960; Холодович 1979]32. Однако в 60-х гг. вновь была выдвинута концепция о том, что данные показатели – отдельные слова [Вардуль 1964], причем это не было простым возвратом к трактовкам начала века: концепция не постулировалась, а доказывалась лингвистической аргументацией. И. Ф. Вар-дуль использовал, прежде всего, критерий вставки, прежде всего, возможность вставки перед падежными элементами других служебных слов, заведомо отдельных33. Такая трактовка стала в последние десятилетия и у нас преобладающей; выделение падежных и иных именных суффиксов встречается лишь в отдельных работах [Солнцев А. 1986]. О статусе японских падежных элементов подробнее см. [Алпатов 2010: 10–16; 2012].