Специалисты, в том числе японисты, привыкшие в своих собственных языках «довольствоваться словами, вовсе неизменяемыми», по выражению А. Мейе (взгляды которого я рассмотрю в 1.11), без труда опознали подобные слова и в чужом языке. Зато подход Е. Д. Поливанова и его последователей хорошо совмещался с представлениями носителей языка, в котором и поныне чаще всего «слово является лишь в сочетании со словоизменительными элементами». Такую единицу Е. Д. Поливанов обнаружил и в японском языке, хотя он не мог не отметить частую возможность японской именной основы выступать самостоятельно. Видимо, играла роль и возможность при такой трактовке строго выделять в изучаемом языке грамматическую категорию падежа и изучать ее в системе, тогда как предложные (послеложные) конструкции редко описываются столь же системно, как грамматические категории. Аналогичным образом Н. И. Конрад пытался найти словоизменение, аналогичное русскому, даже в китайском языке [Конрад 1952].
Однако в наши дни очень немногие признают для японского языка именное словоизменение, но не произошло отказа от изучения в нем категории падежа. Здесь явно вступили в противоречие различные привычки носителей русского языка: с одной стороны, хорошо, если в языке имеются падежи, с другой стороны, привычно считать, что грамматика – это, прежде всего, словоизменение. Но рациональнее оказалось сохранить понимание приименных показателей синтаксических отношений как падежных, отказавшись от слишком жесткого для многих языков понимания грамматической категории как обязательно синтетической (эту точку зрения формулирует В. Б. Касевич [Касевич 2006: 481]). А позиция противников падежного словоизменения в японском языке оказалась сильнее: синтаксические критерии, как уже говорилось в разделе 1.4.2, больше расходятся с привычными представлениями о слове.
1.9. Проблема слова в других лингвистических традициях
В других лингвистических традициях также имеются некоторые базовые единицы лексики и грамматики. Рассмотрим вопрос об их лингвистическом статусе.
Пожалуй, в наименьшей степени с европейской традицией расходится по данному вопросу арабская. Вопрос о границах слова и о членении текста на слова в ней решается примерно так же, как в европейской арабистике; см. [Старинин 1963]. По-видимому, слово в арабской традиции в первую очередь соотносится со словоформой I в смысле [Алпатов 1979а]: среди выделяемых здесь «частиц» есть несомненные форманты. Однако в отличие от античной традиции у арабов базовых единиц две: слово и корень; особая структура семитского корня требовала его обязательного выделения, тогда как структура древнегреческого и латинского языков позволяла обходиться без такого понятия. Возможно, и европейское понятие корня восходит к арабской (или близкой к ней еврейской) традиции.
Иначе дело обстоит в дальневосточных традициях, среди которых, помимо японской, рассмотрю бирманскую, китайскую и вьетнамскую.
Как пишет исследователь бирманской традиции В. Б. Касевич, в ней «отсутствует сколько-нибудь последовательное различение морфологии и синтаксиса. Основные понятия грамматического анализа суть следующие: вэча “предложение”… наусхэ “частица”, цоу “группа, член предложения”. Под последним понимается один или несколько слогов, оформленных частицей (частицами). Реально, впрочем, требование оформленности не соблюдается, а термином цоу обозначаются также члены предложения, не имеющие эксплицитного оформления» [Касевич 1981: 207]. Далее В. Б. Касевич пишет: «В грамматику включается то, что обладает высокой частотностью употребления… Из отношений лишь более конкретные, типа “приходиться кому-л. кем-л.”, выводятся за пределы грамматики. Более же абстрактные (соответственно статистически шире представленные в текстах), типа отношений “вместо” (“взамен”), “наравне с…” и т. п., рассматриваются в традиционной бирманской грамматике. Иначе говоря, соответствующие слова включаются в общие списки элементов, подлежащих истолкованию в грамматике наравне со, скажем, показателями множественного числа. По-видимому, такому “списочному” представлению грамматики во многом способствует сам материал языка, где грамматические отношения передаются отдельными служебными словами (“частицами”) и приближающимися к ним по характеру агглютинативными аффиксами. Отсутствие парадигм, составленных синтетическими словоформами, затрудняет вскрытие системности в языковом материале» [Там же: 208].
Такие особенности бирманской традиции напоминают более разработанную японскую традицию. Также отсутствует различие между аффиксами и служебными словами, которые вместе включаются в класс наусхэ (ср. служебные go); прочие базовые единицы – цоу – имеют сходство со знаменательными. Единицы двух классов разграничиваются по частотности (а может быть, и по регулярности присоединения?). Бирманский язык – последовательно агглютинативный (несколько более последовательный, чем японский, в глаголе которого есть черты флективности), большое место в нем занимают форманты, а проблема выделения словоформ в западной и отечественной бирманистике остается спорной.
Особое место среди всех занимает китайская традиция, древнейшая среди дальневосточных. До европеизации китайской науки в начале ХХ в. (что отчасти сохраняется даже сейчас) в качестве основной единицы выделялось цзы – тонированный слог, записывающийся иероглифом и имеющий значение34. Три этих свойства – фонетическое, графическое и семантическое – строго не разграничивались в традиции (ср. совмещение разных, хотя и несколько других свойств у слова при словоцентрическом подходе). Иногда употреблялся и термин юй, к которому восходит японское go; юй также понимался как тонированный слог. Все более протяженные единицы, в частности аналог словоформы – цы, появились или приобрели современное значение в китайской науке уже под европейским влиянием в ХХ в.
В отечественной китаистике цзы не принято приравнивать к слову; если речь идет о грамматике, эту единицу обычно считают морфемой. Одно из редких исключений – работы А. М. Карапетянца [Карапетянц 1982; 1984], где отстаивается совпадение слова и слого-морфемы, то есть цзы, в китайском языке.
Точка зрения А. М. Карапетянца не получила поддержки в нашей китаистике, не поддерживается она и теми китайскими лингвистами, которые ориентируются на европейскую или американскую науку. С чисто лингвистической точки зрения она легко уязвима, по крайней мере для современного китайского языка. Такие двуслоги или трехслоги, как гунцзо ‘работать’, пинфан ‘квадрат’, бугунпин ‘не-справедливость,’ являются несомненными словоформами35, что видно из их нераздельности и единого грамматического оформления. Среди грамматических показателей китайского языка есть форманты и служебные слова, то есть в этом языке могут быть разграничены словоформы и синтаксемы.
А что же такое цзы? Это не словоформа (иногда может лишь совпадать с ней), не синтаксема, не лексема (многие двуслоги и трехслоги идиоматичны и записываются как особые лексические единицы в словарях), не фонетическое слово, по крайней мере с акцентной точки зрения: многие двуслоги и трехслоги могут иметь единый акцентный контур. Действительно цзы ближе всего к морфеме, хотя имеются неразложимые по смыслу двуслоги и трехслоги, как давно существующие в языке (путао ‘виноград’), так и в гораздо большем количестве новые заимствования. Наибольшее сходство с цзы имеет субморф – единица, по морфонологическим признакам сходная с морфемой, но не обязательно имеющая значение; такая единица выделяется в некоторых работах [Чурганова 1973: 13 и др.], хотя ее выделение далеко не общепринято. О сходстве цзы и субморфа см. также [Алпатов 2004]; иную точку зрения см. [Касевич 2006: 215]. Но если отвлечься от сравнительно редких неразложимых по смыслу образований, то центральная роль цзы в системе китайского языка даже более очевидна, чем центральная роль словоформы в русском языке, если ее доказывать чисто лингвистическими методами. Однако свойства цзы отличны и от свойств словоформы, и от свойств японского go.
Сам А. М. Карапетянц признает, что при выдвинутом им (вслед за китайской традицией) понимании слова нельзя утверждать, что в китайском языке предложение строится непосредственно из слов [Карапетянц 1982: 88]. Однако его определение слова отличается от тех определений слова, которые приводились в предыдущих разделах: «Слова суть сочетания знаков, знание значений которых при некотором уровне усвоения грамматики позволяет понять текст» [Там же: 82] (из известных мне семантических определений слова данное определение, пожалуй, самое удачное, хотя и оно непригодно в случае фразеологизмов: нельзя целиком понять текст, зная только значения их компонентов). Но главное его доказательство состоит в психолингвистическом эксперименте. А. М. Карапетянц проверял реакцию носителей китайского языка на включаемые в словари этого языка двухсложные и трехсложные лексемы (цы). Оказывалось, что в значительном числе случаев они в отрыве от контекста не воспринимались [Карапетянц 1982: 83–87]. Также отмечено, что восприятие таких лексем не имело существенных отличий от восприятия двуслогов и трехслогов, которые принято считать словосочетаниями. То есть для носителей китайского языка основные воспринимаемые единицы – цзы, а цы – скорее словосочетания, среди которых могут быть аналоги фразеологизмов. Такой вывод примечателен, и я вернусь к нему в следующем разделе.
См. также точку зрения С. Е. Яхонтова, который писал, что в китайском и других изолирующих языках трудности в выделении слов «не мешают ни грамматическому, ни лексикологическому описанию. В частности, в словарь включаются не слова, а морфемы и идиоматические сочетания морфем, независимо от того, какой единице соответствуют эти последние» [Яхонтов 2016 [1982]: 316]. То есть