цзы рассматривается как морфема, а то, что в европейских грамматиках именуется обычно сложными словами, считается «идиоматическими сочетаниями морфем», а их соотношение со словом исключается из рассмотрения.
Во Вьетнаме лингвистика развивалась под влиянием Китая (китайский и вьетнамский языки при отсутствии генетического родства типологически близки), затем также европеизировалась. Лингвисты и там исходили из центрального положения слогоморфемы (цзы). Центральное положение единицы, эквивалентной цзы, в системе вьетнамского языка отстаивало и большинство вьетнамских докладчиков на IV Международном симпозиуме «Теоретические проблемы восточного языкознания» в Хошимине в 1986 г., особенно четко это прозвучало в докладе Као Суан Хао. Например, Нгуэн Куанг Хонг говорил, что в европейской науке исходным понятием является слово, тогда как морфема получается в результате лингвистического анализа; в китайской и вьетнамской науке ситуация обратна. Под морфемой в данном случае понимаются цзы и аналогичная единица во вьетнамском языке (тот же автор отмечает и подобное соотношение между фонемой и слогом).
Сказанное выше подтверждает, что базовой единицей для носителей китайского и вьетнамского языков является единица, даже еще более далекая от словоформы, чем базовая единица для носителей японского языка. Но и здесь эта базовая единица не является ни минимальной, ни максимальной по протяженности. Не только европейская, но и арабская, и дальневосточные традиции могут быть названы словоцентрическими, хотя собственно лингвистические свойства базовой единицы могут быть различны. Этому не противоречит тот факт, что в некоторых традициях эта единица не имела единого названия: так было в Бирме и первоначально (до конца XIX в.) в Японии. Вместо этого было два названия для знаменательных (самостоятельных) и служебных (несамостоятельных) единиц: их различие могло казаться более значимым, чем их сходство. К этому вопросу я вернусь в следующей главе в 2.9.
Наконец, надо сказать и об индийской традиции. Слово в ней выделялось, прежде всего, как объединение корней и флексий и, повидимому, было, как и у арабов, близко к словоформе I (европейские индологи обычно не склонны существенно пересматривать проведенные там границы слов). Однако данная традиция имела некоторые особые черты в общем подходе к языку. Она ориентировалась на синтез, а не на анализ, ее задачей было создание правил, позволяющих строить правильные тексты из исходных элементов; законченное решение такая задача получила в классической грамматике Панини. При таком подходе, по-видимому, рациональнее было начинать описание не с некоторой средней по протяженности единицы, а идти последовательно от низших ярусов языка к высшим. И, вероятно, поэтому тут первичной единицей оказывался корень (хотя строй санскрита близок к греческому и латинскому, где при аналитическом подходе обходились вообще без корня). Далее рассматривались правила построения слов из корней и аффиксов (флексий), затем правила построения словосочетаний и предложений из слов. Слово тем самым оказывалось не исходной единицей, а конструировалось на основе морфологических и морфонологических (внутренние сандхи) признаков. Таким образом, из всех традиций индийская была ближе всего к модели «морфема – слово», то есть к принципам, ставшим принятыми в структурной лингвистике (сходство индийской традиции со структурализмом отмечалось и в других отношениях). С этим связано и то, что эта традиция в наименьшей степени была словоцентрической. Вероятно, это было связано с ее синтетическим характером, тогда как аналитический подход к языку (когда исходны тексты, подвергаемые разбору) естественнее сочетается со словоцентризмом, что, впрочем, не обязательно, как показывает пример структурной лингвистики. Однако в традиционном языкознании оказывалось удобным начинать анализ не с элементарных или, наоборот, максимальных по протяженности единиц, а с тех единиц, которые наиболее привычны и понятны для носителя языка и которые являются базовыми для данной традиции. Об особенностях индийской традиции по отношению к европейской науке см. [Парибок 1981].
Сопоставление традиций показывает, что некоторая базовая, центральная единица имеется в каждой из них, но ее лингвистические свойства и критерии ее выделимости могут не совпадать. Особенно велико несовпадение между привычной для нас европейской традицией и китайской традицией, где не различаются слово и морфема. Однако каждая традиция (включая и европейскую, особенно на ранних ее этапах) основана на интуиции носителя соответствующего языка, то есть на неосознанном влиянии его психолингвистического механизма. Поэтому для решения проблемы «Что такое слово?» стоит выйти за пределы «чистой» лингвистики и обратиться к вопросу о том, на чем основаны эти представления.
1.10. Афазии, детская речь и проблемы слова
Интуиция носителей различных языков с трудом эксплицируется, а непосредственное изучение речевых процессов мозга, лежащих в ее основе, крайне затруднительно. И сейчас, в начале XXI в., оно делает лишь первые шаги, хотя некоторые результаты уже получены. Однако косвенные, но очень значимые данные для их понимания дает изучение речевых расстройств (афазий) и исследование детской речи.
При афазиях выходят из строя те или иные участки мозга, вследствие этого «не возникает новых единиц, хотя могут выпадать отдельные звенья исходной системы и нарушаться правила функционирования языковых единиц» [Касевич 2006: 102]. Классическими работами в области изучения афазий являются публикации выдающегося отечественного исследователя А. Р. Лурия, выполненные на материале речевых расстройств, ставших результатом контузий на фронтах Великой Отечественной войны. И сейчас, спустя много десятилетий, полученные им данные представляют большой интерес.
В книге [Лурия 1947] рассматриваются разные виды афазий. При одном из них, моторной афазии, возникает явление, которое А. Р. Лурия назвал «телеграфный стиль». Такие больные (в случае, если у них не нарушен процесс артикуляции) сохраняют способность произносить изолированные слова и не теряют словарный запас, но не могут произносить их сочетания; на уровне отдельных слов происходит и восприятие [Лурия 1947: 76–77]. Речь таких больных состоит из отдельных слов (звуковой облик которых обычно не искажается), причем служебные слова не употребляются, существительные явно преобладают над глаголами, используются (кроме отдельных штампов) лишь формы именительного падежа единственного числа (реже именительного падежа множественного числа) существительных, инфинитива и 1-го лица единственного числа настоящего времени глаголов. Вот пример пересказа содержания фильма: «Одесса! Жулик! Туда… учиться… море… во… во-до-лаз! Армена… па-роход… пошло… ох! Батум! Барышня… Эх! Ми-ли-цинер… Эх!.. Знаю!.. Кас-са! Де-нег. Эх!.. папиросы. Знаю… Парень… Пиво… усы… Эх… денег. Микалай… Эх… Костюм… водолаз… Эх… маска… свет… эх… вверх… пошел… барышня» [Там же: 91]. Больные данным видом афазии не могут правильно разложить слово на звуки [Там же: 90]. При более тяжелой форме данной афазии больные теряют и способность произносить и писать слова, однако могут произносить отдельные слоги и звуки и писать буквы [Там же: 84, 86]; стадия выделения морфем не зафиксирована.
Несколько иные процессы происходят при повреждении лобных долей мозга, где «распад перемещается в звенья, которые предшествуют речевому акту» [Там же: 99]. Такие больные хорошо произносят не только отдельные слова, но и устойчивые их последовательности (например, названия месяцев в правильном порядке), но также лишаются способности самостоятельно сконструировать фразу. При восприятии после первых слов происходит «угадывающее “накладывание” ожидаемых по смыслу слов»: больной, правильно прочитав первое слово своего нового адреса, далее воспроизводит свой старый адрес, к которому привык [Там же: 96].
Наконец, при сенсорной афазии происходит во многом обратный процесс: сохраняется способность сочетать слова, однако сам механизм хранения слов в памяти нарушен. Лучше сохраняются служебные слова [Там же: 133]. «Наиболее абстрактные слова словаря, а также чисто аналитические единицы, такие как союзы, предлоги, местоимения, артикли, лучше всего сохраняются и чаще употребляются в речи больных, фокусированных на контексте» [Там же: 141]. Могут также сохраняться хорошо знакомые, привычные слова, воспринимаемые «иероглифически» при невозможности расчленить их на звуки или буквы. Так, больная данным видом афазии журналистка не могла назвать буквы, зато без затруднений произносила слова «Правда», СССР, Москва, «Известия», революция, колхоз, фашизм и др. [Лурия 1947: 113–114]. Часто больные сенсорной афазией воспринимают слова только в составе фразы, то же относится и к произношению слов: больной не улавливал слово смерть, но правильно понимал фразу Смерть немецким захватчикам!; не мог произнести слово звезда, но произносил фразу Над Кремлем горят красные звезды [Там же: 213, 224]. Речь таких больных состоит не из отдельных слов, как при моторной афазии, а из коротких фраз с правильным употреблением грамматических форм и крайней бедностью лексики. Вот рассказ больного о ранении и о том, что до ранения он хорошо говорил: «Мне прямо сюда… и всё… вот такое – раз. Я не знаю… вот так вот… И уже не знаю… Когда я тут – и никак… ничего… никак… Сейчас ничего… А то – никак… Я когда-то… ох-ох-ох! Хорошо! А сейчас никак» [Там же: 133].
В 70–80-е гг. появились интересные исследования Д. Л. Спивака, изучавшего процесс постепенного выхода из строя речевого механизма при инсулиновой терапии (лечение больных шизофренией с нормальной речью большими дозами инсулина, приводящее к потере сознания) [Спивак 1980; 1983; 1986]. Если при травматической афазии происходят слишком грубые, с точки зрения исследователя, повреждения речи, то при лечении инсулином происходит как бы искусственная афазия, которую можно дозировать и исследовать на разных этапах. Речевой механизм временно выходит из строя, происходит это постепенно, однако на всех этапах слова, как правило, сохраняются, не заменяясь ни на части слов, ни на словосочетания, хотя актуальные для больного штампы могут сливаться в единый комплекс: