лечаще’врач, у лечаще’врача [Спивак 1986: 27]. В то же время уже на самых первых стадиях афазии больные не могут преобразовать в прошедшее время бессмысленные слова с реальными окончаниями глаголов настоящего времени. Такое же преобразование становится невозможным и для редких глаголов, с частыми же глаголами оно сохраняется дольше, но на последующих стадиях также прекращается [Спивак 1980: 143–144; 1986: 27]. Слова постепенно становятся неразложимыми на морфемы, возрастает роль порядка слов, в том числе актив и пассив начинают различаться в зависимости от словопорядка: фраза Девочка написать письмо воспринимается в значении Девочка написала письмо [Спивак 1980: 146]36. Одновременно сокращается и словарный запас.
Уже несколько десятилетий активно работает ленинградский – петербургский (теперь уже ставший и международным) коллектив, основанный Л. Я. Балоновым и В. Л. Деглиным и ныне возглавляемый Т. В. Черниговской. Эти специалисты наряду с экспериментальным исследованием афазий носителей разных языков ведут и непосредственные исследования речевых механизмов мозга. Экспериментально подтверждено, что среди носителей русского языка «даже лица с речевыми нарушениями обязательно используют какие-либо окончания, не оставляя глагол морфологически неоформленным» [Черниговская и др. 2009: 15; Черниговская 2013: 168]. Разумеется, это относится не только к глаголам, но и к именам. А при нарушениях механизмов мозга «морфологические процедуры почти не производятся: в ментальном лексиконе слова хранятся целиком, списком, без осознания их структуры» [Черниговская 2013: 147]. Отмечается «невозможность оперировать служебными морфемами» при афазиях [Там же: 167].
Все эти исследования подтверждают центральную роль слова в порождении речи. Такой вывод сделал еще А. Р. Лурия: «Основным динамическим единством нормальных артикуляторных процессов является слово» [Лурия 1947: 84].
Среди лингвистов на необходимость учета данных видов афазий при решении проблемы слова почти сорок лет назад указал А. Н. Головастиков, интерпретировавший вышеупомянутый «телеграфный стиль» (ТС), зафиксированный у А. Р. Лурия. При этом виде афазии наряду с утерей возможности склонять и спрягать происходит и смешение похожих по звучанию слов: повторив слово скрипка, больной не мог сказать скрепка или же повторял скрипка. В связи с этим А. Н. Головастиков пишет: «При смешении похожих слов первое слово, активированное в результате повторения, “забивает” все остальные похожие на него слова. По-видимому, аналогичным образом одна из словоформ “забивает” все остальные, которые, естественно, похожи на нее фонетически (супплетивные формы как будто не заменяются одна на другую)… Согласно наиболее распространенным в лингвистике представлениям (несловоцентрическим. – В. А.), словоформы образуются от основы (а не, скажем, одна от другой) путем присоединения флексий. Повреждение модели такого типа могло бы привести к произвольному присоединению флексии к основе, т. е. порождению вместо нужной формы слова любой другой ее формы. При ТС, однако, за редкими исключениями порождается или требуемая форма, или форма, повторенная перед этим (активированная), или – чаще всего – форма именительного падежа единственного числа для существительных и инфинитива для глаголов. Между тем, в рамках рассматриваемой модели эти две формы не имеют решительно никаких преимуществ перед остальными с точки зрения их образования» [Головастиков 1980: 42–43].
Далее говорится: «Образование словоформ от одной исходной словоформы, а не непосредственно от основы, больше соответствует обыденным представлениям носителя языка (поэтому именно из такого представления исходит обычно лексикография и практическое преподавание языков), что также свидетельствует в пользу большей п. а. (психологической адекватности. – В. А.) моделей второго типа (несловоцентрических. – В. А.)… Очень вероятно, что многие словоформы… хранятся в человеческом мозгу в готовом виде, хотя наряду с этим могут быть и синтезированы. В связи с этим интересно, что больной с ТС на вопрос о специальности ответил “Начальник радиостанции” – очевидно, что для него это устойчивое сочетание с уже готовой формой родительного падежа» [Там же: 43].
Важно и такое наблюдение: «Лингвистически необразованный носитель русского языка ни при каких обстоятельствах, в том числе и при афазии любого типа, не произносит флексию без основы или основу без флексии (если она не совпадает с одной из форм – ср. стол, коров), которая может вообще не восприниматься как что-то относящееся к русскому языку: ср. ид-, ш-, ст-, пе- (в идти, шла, сто, петь). Аналогично, при исправлении неправильно услышанной собеседником формы слова (напр., палку вместо палкой) обычный носитель повторит: “палкой! ”… в лучшем случае “палкой” или “кой”, но никогда “ой” (т. е. флексию без основы). Не так обстоит дело, например, с предлогами: при исправлении может быть сказано “в”, а не “на”. Подобные факты свидетельствуют о неразрывности основы и флексии» [Головастиков 1980: 44]37.
Вывод А. Н. Головастикова: в человеческом мозгу (речь у него идет лишь о носителях русского языка) в готовом виде хранятся некоторые исходные словоформы, единые и неразрывные независимо от возможности их членения на морфемы; неисходные словоформы образуются от исходных по некоторым правилам. Из последнего утверждения следует, что традиционная модель «слово – парадигма» для носителей русского языка психологически адекватнее, чем более современная модель «морфема – слово». При рассмотренной у А. Н. Головастикова моторной афазии не поврежден участок мозга, в котором хранятся исходные словоформы, но нарушены механизмы их сочетания и преобразования в неисходные словоформы (словоизменения). При инсулиновой терапии постепенно выходят из строя все механизмы, но независимо друг от друга.
К подобным выводам на основе экспериментов приходит и Т. В. Черниговская: «Можно говорить о “слоях”, составляющих язык: это лексикон – сложно и по разным принципам организованные списки лексем, словоформ и т. д.; вычислительные процедуры, обеспечивающие грамматику (морфологию, синтаксис, семантику и фонологию), механизмы членения речевого континуума, поступающего извне, и прагматика» [Черниговская 2010: 631].
Другими единицами, объективное существование которых подтверждается материалом афазий, являются слоги и звуки (фонемы), с одной стороны, предложения – с другой. В то же время отдельный уровень морфем (как и уровень словосочетаний) не выделяется: ни при каких видах афазий больные не оперируют морфемами, а способность делить слово на значимые части, несомненно существующая у здоровых носителей языка (без нее нельзя было бы образовать новые слова путем деривации или композиции), быстро исчезает при афазиях; отдельные словосочетания вроде начальник радиостанции могут храниться в памяти как штампы, но никакого закономерного выделения словосочетаний по их синтаксической структуре не наблюдается. Почти при всех видах афазии (кроме очень тяжелых форм моторной афазии) речь, какой бы бедной ни была, остается словесной. В частности, при инсулинотерапии она остается таковой вплоть до потери сознания [Спивак 1986: 27].
Материалам исследования афазий полностью соответствуют и исследования детской речи, ставшие в последнее время очень активными, в том числе и в России [Цейтлин 2000; 2009]. Если при афазиях теряются те или иные компоненты речевого механизма, то у детей этот механизм постепенно формируется. Исследователи отмечают, что на раннем этапе развития (когда уже пройдена стадия произношения отдельных звуков и слогов) сначала возникают слова-предложения. В это время грамматически полные фразы составляют лишь небольшой процент высказываний; при восприятии речи также из высказываний окружающих выхватываются отдельные слова, на которые происходит реакция [Лурия, Юдович 1956: 32–38]. Таким образом, на этом этапе есть слова, но нет возможности соединять их [Там же: 38; Гринфилд 1984; Кларк, Кларк 1984: 356–365]. Об этой стадии развития ребенка еще в 30-е гг. писал П. П. Блонский: «Эти высказывания состоят только из одного слова. Было бы большой натяжкой считать это слово, как это делают многие исследователи, предложением, суждением… Если оставить в стороне эмоциональные высказывания типа междометий, то лучше говорить о наименованиях» [Блонский 1935: 164]. При этом они имеют вид «замороженных словоформ» [Цейтлин 2000: 84]. В частности, «протоглаголы» «не обладают еще глагольными категориями и системой словоизменения, свойственными глаголам в нормативном языке. И тем не менее они выглядят как некие знакомые глагольные формы, поскольку содержат, кроме основы, еще и словоизменительные аффиксы» [Там же: 138]. Как правило, это те же словоформы, какие произносились афатиками при «телеграфном стиле». Никогда на этом этапе не произносятся основы слов, не совпадающие со словоформами. «Бесфлексийное использование слов вообще невозможно» [Цейтлин 2009: 112]. Русский язык, как и латинский, «топит семантему в молекуле», по выражению Ш. Балли.
И на более поздних этапах развития у русскоязычных детей наблюдаются те же тенденции к пониманию слова как минимальной смысловой единицы. Пока не освоено словоизменение, ребенок исходит из грамматической роли порядка слов, ср. аналогичные явления при афазиях. Даже ребенок, с которым велись специальные занятия в течение года, испытывал трудности в различении фраз Покажи ключом гребешок и Покажи гребешком ключ; ребенок, с которым не велись занятия, вообще не был в состоянии различить эти фразы [Лурия, Юдович 1956: 58]. И русские, и американские дети не в состоянии правильно воспринять предложения с порядком «прямое дополнение + сказуемое + подлежащее», воспринимая их как предложения с более обычным в обоих языках порядком «подлежащее + сказуемое + прямое дополнение» [Лурия, Юдович 1956: 59; Слобин 1984: 176–179]. Лишь после обучения дети могут ощутить неправильность фразы: