представление о слове, и все наши теории приходится сверять с этим общепринятым и устойчивым представлением… Графическое выделение слов – опять проявление (крайне резкое и очевидное) все того же инстинктивного чувства слова» [Панов 2004 [1956]: 52]. И далее: «Все теории, выдвинутые для объяснения слова, не вполне ладят с этим “чувством слова”» [Там же: 53]. Но что такое «чувство слова»? Представляется, что это интуитивные представления носителей языка, некоторую экспликацию которых дают исследования афазий и детской речи.
Не раз обсуждалось известное высказывание Э. Сепира: «Дважды мне приходилось обучать толковых молодых индейцев письму на их родных языках… Оба… нисколько не затруднялись в определении границы слов. Это оба они делали с полной непосредственностью и точностью. На сотнях страниц рукописного текста на языке нутка, полученного мною от одного из этих юных индейцев, все слова… без единого исключения выделены совершенно так же, как выделил бы их я или всякий иной ученый. Эти эксперименты с наивными людьми, говорящими и записывающими на своем родном языке, более убедительны в смысле доказательства объективного единства слова, нежели множество чисто теоретических доводов» [Сепир 1993 [1921]: 50]. М. Хаспельмат считает это высказывание «анекдотичным» [Haspelmath 2011: 35]. Однако чаще его принимают всерьез, см., например, [Dixon, Aikhenvald 2003: 27]. В книге под редакцией Р. М. У. Диксона и А. Ю. Айхенвальд постоянно подчеркивается, что слово имеет важную психологическую значимость для носителей тех или иных описываемых языков, в большинстве бесписьменных [Rankin et al. 2003: 210, 214; Olawsky 2003: 239; Joseph 2003: 278]. К выделению слов применимо то, что по другому поводу отмечает Я. Г. Тестелец: носитель языка «может воспользоваться каким-то внутренним критерием, который он, скорее всего, и сам не сможет сформулировать» [Те-стелец 2001: 62]. Разумеется, для грамотных носителей языка играет роль и письменная традиция, которая, в свою очередь, основана на внутренних критериях (однако может случиться, что со временем внутренние критерии изменились, а орфография осталась прежней). Надо учитывать, что в современном мире отладка психолингвистического механизма происходит в школе, в первую очередь в связи с обучением письму и письменным нормам.
Психолингвистическое, по сути, определение слова предложил недавно эстонский лингвист Э. Луук. Указывая на общеизвестные трудности в определении слова, он предлагает считать словом минимальную единицу речи, которая понимается (хотя не обязательно используется) вне контекста; в частности, вне контекста опознаются и служебные слова, но, как правило, не аффиксы [Luuk 2010: 353–354]. Очевидно, практическое применение такого определения связано с трудностями, но оно указывает именно на суть понятия слова.
Отмечу и предлагавшиеся еще в середине прошлого века идеи американского лингвиста китайского происхождения Чжао Юань-женя. Этот ученый предлагал говорить об особой единице, которую назвал «социологическим словом» (sociological word). Описывал он ее так: «Под “социологическим словом” я имею в виду такой тип единицы, промежуточной по протяженности между фонемой и предложением, которую осознают обычные люди, не лингвисты, о которой они говорят, для которой они имеют обиходное название и с которой они практически имеют дело различным образом. Это именно то, чем овладевает ребенок, когда учится говорить; то, чему учит учитель детей при обучении чтению и письму в школе; то, за что платят так много писателям; то, что подсчитывает и за что назначает цену клерк на телеграфе; то, в чем делают обмолвки; то, за чье правильное или неправильное использование хвалят или осуждают» [Juen Ren Chao 1968: 136]. В частности, для китайского языка «социологическим словом» является цзы [Ibid.: 136]. Чжао Юаньжень как бы уравнивает в правах сущность «социологического слова» (осознание его обычными людьми) и следствия из нее, однако свойства этой единицы охарактеризованы весьма точно.
Термин «слово» необычайно многозначен, но именно «социологическое слово» находится в основе словоцентрического подхода к языку, именно эта единица по-настоящему достойна называться словом без каких-либо эпитетов. И это не только социологическая, но и, в первую очередь, психологическая единица; это и есть «слово вообще», которое отвергал С. Е. Яхонтов. Все же собственно лингвистические единицы, которые имеются в виду в различных определениях лингвистов конца XIX и ХХ в. (их перечень см. в разделе 1.4) – некоторые модели слова, попытки приближения к этому понятию, где-то неизбежно «не ладящие» с ним, по выражению М. В. Панова. Об этом пишет и Чжао Юаньжень, указывая, что соотношение между лингвистическим и «социологическим» словом может быть разным [Juen Ren Chao 1968: 137–138]. Комплексные определения слова уязвимы для критики, но именно они наиболее приемлемы для интуиции.
Строго лингвистическое определение слова, которое полностью бы совпадало с традицией, по-видимому, невозможно: традиция не строго последовательна и стремится к комплексному пониманию слова. Неудачи в поисках такого определения закономерно ведут либо к признанию слова второстепенной единицей в духе М. Бейкера, либо к отказу от этого понятия, как у М. Хаспельмата. Но из этих неудач не вытекает отказ от понятия «слова вообще», которое только надо понимать как психолингвистическое.
Психолингвистический механизм у разных носителей одного и того же языка может быть отлажен по-разному и далеко не полностью. В современных условиях окончательная его отладка происходит в школе. Имеют место два противоположно направленных процесса: лингвистическая традиция формируется на основе интуиции, то есть неосознанных психолингвистических представлений ее создателей, затем происходит обратное влияние традиции на представления новых поколений носителей языка, прежде всего, через школу (в меньшей степени через вузы). Для носителей очень многих языков это обратное влияние ведет к восприятию слова как орфографического слова43. В целом же представление о слове у носителей одного и того же языка может меняться, особенно в связи с повышением уровня образования. Чем меньше возраст ребенка или чем сильнее степень афазии, тем больше для носителей русского языка наблюдается тенденция к совпадению слова с лексической единицей, обладающей номинативностью [Лурия 1946: 66, 71–73]. Даже люди, хорошо владеющие литературной нормой, могут в отдельных случаях затрудняться при членении на слова; отсюда же и упоминавшиеся споры о слитном и раздельном написании, чаще относящиеся либо к статусу формантов, либо к случаям изменения границы слова в диахронии44.
Тем не менее хранение базовых слов в мозгу является нормой, что не исключает возможности хранения там и других единиц.
1.12. Бывают ли языки без морфологии?
Представляется, что соотношение между социологическим, по Чжао Юаньженю, словом и словами как лингвистическими единицами неодинаково для носителей разных языков. Мы привыкли к тому, что главная часть описания языка – это грамматика, которая делится на морфологию и синтаксис. Так построен школьный учебник русского языка, где к грамматике еще добавлено краткое описание фонетики, а все лексическое богатство этого языка скорее осваивается в курсе литературы. Но так строились и древнегреческие и латинские лингвистические сочинения, посвященные почти исключительно грамматике; полные словари, а не толкования непонятных слов, появились в Европе лишь в Новое время. И понятно, почему это происходило. Древние языки индоевропейской семьи (древнегреческий, латинский, санскрит) обладали сложной морфологией, большим числом форм склонения и спряжения. Обучение этим языкам требовало детально освоить всю эту сложность. Некоторые современные индоевропейские языки, в том числе русский, в основном сохранили эту особенность. Поэтому российский вариант европейской традиции унаследовал представления, которые существовали у носителей древнегреческого и латинского языков. Европейская традиция основана на анализе языков, где выделение слова не было проблемой, легко выделялись парадигмы, а традиционные признаки слова согласовывались между собой [Matthews 2003: 282, 285–286]. Важную роль играла морфология и в других лингвистических традициях: индийской, арабской, японской (исключая китайскую традицию).
Для русского языка наиболее удачным оказалось понятие словоформы, эксплицированное А. И. Смирницким и А. А. Зализняком. Оно отражает представления, согласно которым слово должно быть «оформлено», то есть распадаться на основу и окончание, которые тесно соединены и с трудом отделяются друг от друга, слова с одинаковым лексическим значением (словоформы одной лексемы) объединяются в словоизменительные парадигмы. Отсутствие окончания в некоторых членах этих парадигм (стол, коров) закономерно воспринимается как нулевое окончание. Конечно, существуют «неоформленные» слова, где слово совпадает с основой: наречия, междометия, служебные слова, несклоняемые существительные, но они на фоне общих правил воспринимаются как исключения. Косвенное свидетельство того же – ситуация в пиджинах, где обычно редуцируется морфология, однако в пиджинах на русской основе выступают не «обрубки», а отдельные словоформы, переставшие входить в парадигму, как в известном примере из русско-китайского пиджина: Моя твоя не понимай. Поэтому для русской традиции характерно представление о морфологии как о дисциплине, по преимуществу занимающейся словоизменением.
Русский язык традиционно лежал в основе лингвистических теорий, создававшихся в отечественной науке. Даже лингвисты, специально занимавшиеся другими языками, как германист А. И. Смирницкий, в первую очередь опирались на его данные. Например, Е. Д. Поливанов разработал концепцию падежного словоизменения в японском языке (одно время популярную в нашей стране, но почти не распространенную за ее пределами) [Плетнер, Поливанов 1930: 145–146], хотя падежные показатели там скорее являются послелогами, а Н. И. Конрад пытался найти словоизменение, аналогичное русскому, даже в китайском языке [Конрад 1952]. Характерно, что когда А. А. Холодович (японист по специализации) высказал идею об однотипности «синтаксиса слова» и «синтаксиса предложения» [Холодович 1937: 8–22], то с резкой критикой такого подхода выступил русист В. В. Виноградов [Виноградов 1975 [1950]: 100–103]: для отечественной традиции морфология и синтаксис – нечто функционирующее по различным правилам.