так и понимание структуры предложения древнейших индоевропейских языков не представляет с точки зрения русского языка – языка синтетического строя – тех затруднений, которые оно представляет с точки зрения французского языка – языка аналитического строя» [Там же: 500]. Представляется, что и идеи Ш. Балли, для которого естественно совпадение единицы лексики с основой слова, основаны на французском эталоне, с точки зрения которого строй латинского языка, «топящего семантему в молекуле», – отклонение [Балли 1955 [1932]: 316].
И иначе смотрел на язык, например, А. И. Смирницкий, для которого основа слова – «обрубок», а цельнооформленность – важное и закономерное свойство слова. На этом основана и русская лингвистическая традиция, в отличие от французской и традиции англоязычных стран (последние традиции первоначально исходили из иного, латинского эталона, но потом стали рассуждать иначе). Идеи Ш. Балли о совпадении семантемы с основой не прижились в отечественной лингвистике и подвергались критике (например, у В. Г. Гака).
Выше (раздел 1.10) говорилось, что для английского языка ситуация оказывается иной: на том этапе, когда русские дети говорят «замороженными словоформами», англоязычные дети говорят основами, обходясь без аффиксов; в этом языке регулярные формы прошедшего времени с элементом -ed производятся, а не хранятся в готовом виде (воспроизводятся). Нерегулярные формы неправильных глаголов, однако, воспроизводятся. Исследователи афазии и детской речи в английском языке часто выделяют «независимые механизмы порождения» регулярных и нерегулярных глаголов, что не подтверждается материалом русского языка.
Вероятно, многие различия вариантов европейской лингвистической традиции могут получить психолингвистическое объяснение. Носители любого языка имеют в своем распоряжении лексикон (набор базовых единиц) и правила порождения из них предложений (при афазиях бывает, что один из этих механизмов выходит из строя). Однако в русском языке базовые единицы сложнее по своему составу, чем в английском (и, по-видимому, во французском, о чем косвенно свидетельствуют рассуждения А. Мейе). Процесс порождения предложений для английского языка в основном сводится к соположению базовых единиц на основе правил порядка, а в русском языке, помимо синтаксических механизмов, имеются и морфологические, порождающие небазовые словоформы. При моторной афазии, которую описал А. Р. Лурия, больные одновременно не могли сочетать и изменять слова. В прошлом, по-видимому, и английский язык, имевший развитое словоизменение, обладал морфологическими механизмами, теперь в них уже нет необходимости, а формы неправильных глаголов, реликт былого словоизменения, хранятся в памяти в готовом виде. Многие из вышеупомянутых отличий национальных вариантов традиции могут прямо или косвенно вытекать отсюда. Вряд ли книга И. А. Мельчука могла бы быть написана англоязычным или франкоязычным автором, поскольку представления, по крайней мере, об эталонном слове у носителей синтетических и аналитических языков, вероятно, разные, что косвенно подтверждают рассуждения А. Мейе. Вполне возможно, что для английского языка модель «морфема – слово» (психологически неадекватная для носителей русского языка) может соответствовать психологическим представлениям их носителей.
Позволю себе привести пример, далекий от науки, но, как представляется, в шутливой форме отражающий интуитивные представления носителя английского языка. «Собака будет “der Hund”. Возьмем теперь эту собаку в родительном падеже, и что же – вы думаете, это будет все та же собака? Нет, сэр, она станет “des Hundes”. Возьмем ее в дательном, и что же получится? Это уже “dem Hund”! Пропустим-ка ее в винительном. Она ни более ни менее как “den Hund”. Теперь предположим, что наша собака имеет близнеца и что эту сдвоенную собаку нужно просклонять во множественном числе. Что же, пока ее прогонят еще сквозь четыре падежа, она составит целую международную собачью выставку. Я не собачник, но ни за что не позволил бы себе так обращаться с собакой, даже если это чужая собака» [Твен 1961: 485]. Автор этого рассуждения привык обходиться без падежей, но их приходится запоминать при использовании немецкого (как и русского) языка.
Можно предполагать, что в английском языке морфологический механизм, в прошлых его состояниях весьма развитый, редуцировался до механизма образования форм неправильных глаголов. В этом проявляется фундаментальное противопоставление грамматики и словаря. Различия между ними «связаны прежде всего с различием хранения смысловых единиц в языковой памяти: словарные единицы хранятся как готовые к употреблению, автоматически воспроизводимые двусторонние сущности, в то время как единицы, в образовании которых участвуют грамматические правила, в готовом виде в памяти отсутствуют и специально строятся в соответствии с некоторым коммуникативным заданием» [Кибрик 1992 [1990]: 13–14]. Иногда используют как противопоставленные термины грамматикон и лексикон [Цейтлин 2009: 21], в грамматикон включаются и морфологические, и синтаксические правила. Традиционное разграничение лексикологии, морфологии и синтаксиса, безусловно, отражает объективное различие указанных механизмов. Базовые единицы могут иметь разные лингвистические свойства; если на основе данного языка сформировалась традиция, различия могут в ней проявляться (скажем, различие словоформы и go).
Вряд ли можно считать, что в современном английском языке есть только лексика и синтаксис и вовсе нет морфологии: особый механизм для употребления нерегулярных единиц, прежде всего неправильных глаголов, показывает, что реликты морфологии там сохраняются. Наличие этих реликтов не учитывал С. Е. Яхонтов, который писал: «Язык, в котором частицы преобладают над аффиксами, называется аналитическим, если это язык европейский, или аморфным, корневым, изолирующим, если это язык азиатский, африканский или австралийский. Реальной разницы между аналитическими и изолирующими, или аморфными, языками нет; определения обоих типов часто почти дословно совпадают» [Яхонтов 2016 [1965]: 131]. Но показательно, что, несмотря на реликты, в западноевропейских вариантах традиции, включая англоязычные, с XX в. слово начало отходить на задний план; позже оно стало вообще исчезать. Модель «морфема – слово» в отличие от другой модели не делает принципиальных различий между морфологией и синтаксисом [Даль 2009 [2004]: 315–316], хотя первоначально их было принято различать. Тип исследований, основанный на идее о том, что основополагающие отношения в языке – синтаксические, а морфология – просто часть синтаксиса, сейчас широко распространен; традиционный термин грамматика все чаще заменяется термином морфосинтаксис. Морфология включается в состав синтаксиса в генеративизме и некоторых других направлениях западной лингвистики, крайний вариант представлен у М. Хаспельмата. Для России такая точка зрения не характерна, хотя термин морфосинтаксис уже встречается. Термин слово применим и к языкам типа английского, но при редукции морфологического оформления там границы слов не столь явны, как в русском или латинском языке. Вероятно, действительно нет необходимости выделять морфологию как отдельную лингвистическую дисциплину при исследовании таких языков, но не надо забывать, что есть и языки иного строя.
По-видимому, на различия национальных традиций влияет не только строй языка, но и, прежде всего, его отражение в психолингвистическом механизме человека. В целом же до сих пор актуальны слова А. Е. Кибрика: «Для отечественного языкознания характерен русоцентризм, для американского – англоцентризм, на фоне чего европоцентризм можно уже считать высоким уровнем языкового кругозора» [Кибрик 1992 [1988]: 64].
Японский язык, безусловно, содержит морфологический компонент. Описанные в разделе 2.7 парадигмы вроде toru, tore, tori, tora явно имеют морфологический характер, однако из этого не следует, что границы морфологии там соответствуют тому, что принято относить к морфологии в европейской и отечественной японистике. Особый случай составляют полисинтетические языки, в которых то, что их исследователи называют словами (словоформами), ввиду большой сложности вряд ли может храниться в памяти их носителей (А. А. Кибрик, устное сообщение). Но этот вопрос требует дополнительного рассмотрения.
Особо следует отметить изолирующие языки, в том числе китайский. Как пишет В. Б. Касевич, «слово в таких языках – лишь частный случай сочетания слогоморфем, обладающих внутренней цельностью» [Касевич 2006 [1986]: 250]. См. также его указания, что в словарях таких языков надо помещать не всякие слова, а лишь идиомы, аналоги фразеологизмов [Там же: 343]; ср. приводившуюся выше точку зрения С. Е. Яхонтова. Возникает лишь терминологический вопрос: не было бы более последовательным называть словом не единицу, наиболее близкую по свойствам к словоформе49, а слогоморфему (цзы), как предлагал А. М. Карапетянц? Представляется, что тогда было бы возможно сопоставлять китайскую традицию с другими и сохранить психологическое понимание слова. Уже упоминалось, что в китайской традиции в отличие от других не было морфологии: строй языка не требовал этого.
Однако в китаистике, прежде всего отечественной, распространено представление о китайском языке (по крайней мере, современном) как о языке, имеющем некоторое количество грамматических аффиксов, пусть не такое значительное, как в латинском или русском языке. Эту точку зрения обосновывал Е. Д. Поливанов в книге [Иванов, Поливанов 1930], затем о ней писал С. Е. Яхонтов, см. специально посвященную этому вопросу статью [Яхонтов 2016 [1973]]. Он разграничивает традиционные понятия аморфных и изолирующих языков, считая, что «аморфным называется язык, в котором слово… не делится на вещественную и формальную части», «слова в таком языке состоят только из корней», тогда как в изолирующем языке могут быть и аффиксы, но они только «выражают