Слово и части речи — страница 20 из 49

ь знаменательные, а потом служебные части речи, то у Дионисия сначала идут изменяемые части речи, потом неизменяемые.

Во-вторых, если ранние классификации (Аристотель, стоики) совмещали морфологические принципы с семантическими (что проявилось во включении в части речи собственных и нарицательных имен), то начиная с александрийцев более последовательно выдерживался морфологический принцип, базировавшийся на словоизменении (речь сейчас идет о реальных свойствах классов, а не об их определениях). Например, класс имен включал в себя и существительные, и прилагательные51, поскольку морфологически они сходны в обоих базовых языках традиции: они изменяются по тем же классам склонения (пусть у существительных их больше), чисто морфологические их различия (степени сравнения у прилагательных) относительно периферийны52. А вот морфологические особенности причастий были более заметны, и в этом случае речь шла исключительно о морфологии, а семантика причастий никак не описывалась. В класс местоимений были включены единицы, как правило имевшие не только семантические, но и морфологические особенности: ядро этого класса – аномально склонявшиеся имена; к ним были добавлены и некоторые имена с обычным склонением, имевшие с ними семантическое сходство (правда, в определении местоимения у Дионисия морфология не упоминалась). Морфологическая отдельность глагола (в том числе от причастия) очевидна. Морфологические критерии, однако, не работали для остальных четырех (или пяти, если рассматривать античную традицию в целом) частей речи, поскольку они не изменялись. Поэтому для них нужны были иные критерии выделения. Служебные слова – предлоги, союзы, артикли, – а также наречия различались по способам сочетаемости со знаменательными словами, то есть по синтаксическим признакам (артикль (член) выделялся и по морфологии); семантика не упоминалась. Зато «союз есть слово, связывающее мысль в известном порядке и обнаруживающее пробелы в выражении мысли» [Античные 1936: 136]. Определение скорее семантическое. Всё достаточно разнородно, но если есть опора на морфологию, она используется, исключая определение местоимения, хотя можно предполагать, что на выделение этого класса влияло и аномальное склонение части его представителей. Синтаксис (пока еще сводящийся лишь к правилам порядка) учитывается только в отдельных случаях.

В-третьих, в определениях некоторых частей речи наряду с морфологическими и дистрибутивными свойствами указывались семантические, часто не совпадавшие с реальностью; см. [Лайонз 1978 [1972]: 338]. Редким примером последовательно морфологического их понимания был Марк Теренций Варрон (Рим, I в. до н. э.): он определял имена как слова, которые склоняются и не спрягаются, тогда как глаголы спрягаются и не склоняются, причастия склоняются и спрягаются, а наречия не склоняются и не спрягаются [История 1980: 240]. К этому определению я еще вернусь. Но чаще предлагались определения вроде определения имени у автора латинской грамматики Доната (IV в. н. э.): «Имя есть часть речи, наделенная падежом и обозначающая тело или вещь» [Keil 1855–1880. IV: 373], хотя не каждое имя обозначает тело или вещь (напомню, что тогда к именам относили и прилагательные). Как справедливо писала Н. Д. Арутюнова, «одной из характерных черт традиционной грамматики является отсутствие соотнесенности между применяемыми принципами классификации и определениями полученных классов или категорий… Традиционная грамматика, верно отражая языковое чутье носителей языка, часто давала ему одностороннее (семантическое) истолкование. Но из этого не вытекает, что сами принципы систематизации материала были также односторонне семантическими» [Арутюнова 1964: 270]; см. также [Лайонз 1978 [1972]: 159]. Впрочем, для наречий или причастий обходились без семантического истолкования.

В целом античные классификации частей речи отражали существенные свойства древнегреческого и латинского языков и, надо думать, основывались на психолингвистических представлениях носителей этих языков, в которых, как отмечают современные типологи, части речи обладают максимальной выделимостью одновременно в морфологии, синтаксисе и лексике [Lazard 2000: 390]. Вопрос о применении классификаций к другим языкам в античности не ставился: изучение «варварских» языков не считалось научной задачей.

Лишь с началом Нового времени, когда объектом изучения стали современные языки Европы и некоторые языки других континентов, начался перенос традиционных схем частей речи на другие языки. При этом вплоть до начала ХХ в. описательное языкознание исходило из универсальности системы частей речи для всех языков; такая универсальная грамматика во многом была грамматикой латинского языка [Есперсен 1958 [1924]: 48]. В русском языке традиционные восемь частей речи выделял еще М. В. Ломоносов [Хрестоматия 1973: 25–27].

Однако постепенно традиционная система подверглась модификациям, главными из которых были объединение в один класс глаголов и причастий53 и разделение когда-то единого класса имен на имена существительные и прилагательные (иногда также числительные). Выделение в качестве отдельной части речи прилагательных54 оказалось необходимым в связи с тем, что во многих новых романских, германских и славянских языках они значительно разошлись с существительными морфологически. Например, в России разделение существительных и прилагательных стало проводиться с первой половины XIX в., начиная с А. Х. Востокова [Поспелов 1954: 10]. Причастия же, например, в русском или английском языке не имеют таких ярких морфологических особенностей, как в латыни. Среди служебных слов появились частицы, а в ряде национальных традиций, выделившихся из латинской, был восстановлен артикль.

Системы частей речи для новых языков Европы, закрепившиеся, в частности, в школьном преподавании, в целом стали еще более эклектичными сравнительно с античными системами. При сохранении роли морфологических признаков там, где они были применимы, усилилось влияние синтаксических критериев, по-видимому мало использовавшихся в античный период55. Скажем, субстантивированные прилагательные после разграничения имен на два класса стали относить к существительным. При переносе традиционной системы на языки разного строя могли появляться и чисто семантические классы. Так произошло с местоимениями для тех языков, где они не имеют морфологических особенностей, очень часто с числительными. В целом традиционная система частей речи неоднородна по своим основаниям не меньше, чем традиционное выделение слов. Еще одно ее свойство: возможность оставлять некоторые слова вне классификации; скажем, в русском языке это Да, Нет (соответствующие английские слова, впрочем, принято считать наречиями). Некоторые лингвисты принимали эту точку зрения и в ХХ в.: «Какие бы классификации ни прилагались, всегда останутся элементы, не входящие ни в один класс. Например, слова voici и voilà (оба переводятся как вот. В. А.) по своим признакам не могут быть включены ни в одну часть речи французского языка. Но поскольку практически нецелесообразно для двух слов выделять особую часть речи, их подключают к другим» [Гак 1986: 52]. Впрочем, В. Г. Гак недостатком классификации одного из французских лингвистов считал то, что она охватывает не все слова [Там же: 55].

Семантическая направленность определений частей речи в Новое время стала еще заметнее. Однако тогда, как и раньше, они, как и определения слова, не играли существенной роли: лишь в каких-то спорных случаях необходимо было определение класса слова на основе некоторых критериев. Обычно же, как и в случае выделения слова, путь был обратным: «опытный грамматист, не прибегая к таким определениям, всегда знает, чем является данное слово – прилагательным или глаголом» [Есперсен 1958 [1924]: 67], а затем надо было подобрать определения к уже выделенным классам. Традиционная («школьная») система частей речи в целом подходила к индоевропейским языкам Европы, в том числе к русскому языку, имея, видимо, психолингвистические основания (к этому вопросу я вернусь в разделе 2.11).

Однако, как и в случае слова, при переносе традиционной системы частей речи на языки иного строя явно проявилась ее неадекватность. Д. Гил, перефразируя известные слова И. Ньютона, замечает, что наша наука (имеется в виду европейская традиция) стоит на плечах гигантов, но гиганты стояли на неверном основании, абсолютизируя типологические особенности европейских языков [Gil 2000: 173]. При этом первоначальный греко-латинский шаблон сменился среднеевропейским [Croft 2001: xiii], но суть подхода не изменилась. Обычно на основе морфологии (иногда с добавлением синтаксиса) выделялись классы слов изучаемого языка, получавшие названия по типичным переводам на эталонный язык. Первоначально эталонным языком была латынь, а позднее в этой роли стал выступать либо родной язык исследователя, либо наиболее престижный для него язык (например, английский или русский). Интуиция исследователя при обращении к чужому языку могла вводить в заблуждение56, а стремление найти во всех языках те же части речи приводило к искажению языковой реальности.

Важнейшим критерием при традиционном подходе оказывался перевод на эталонный язык. Как указывает Ю. Брошарт, для большинства лингвистов существительное – то, что переводится существительным на индоевропейские языки [Broschart 1997: 160]. Если несколько классов в переводе соответствовали одной европейской части речи, они сводились воедино. Например, три разных и с морфологической, и с синтаксической точки зрения класса японских слов объединялись в единый класс прилагательных (см. раздел 2.10). Если же морфологических классов, наоборот, было недостаточно для выделения всех канонических частей речи, то недостающие классы (а для изолирующих языков иногда и все классы) вычленялись по «значению», а на деле по переводу. Таковы, например, выделение «прилагательных» в индейских языках [Климов 1977: 103–105] или классификации по частям речи в европейской китаистике XIX в. [Рождественский 1958]. В крайних случаях критерий перевода мог оказаться решающим: даже во второй половине ХХ в. встречались формулировки: «Прилагательные лезгинского языка делятся на качественные и относительные… Относительные прилагательные – это, как правило, имена существительные в форме родительного падежа» [Мейланова 1967: 533].