Русский вариант европейской традиции, основанный на языке синтетического строя, типологически близком древнегреческому и латинскому, сохранил такую точку зрения. А когда в мировом языкознании возобладала тенденция не довольствоваться интуитивными решениями и стараться строго определять понятия своей науки, то в России раньше всего был выработан именно строго морфологический подход. Основателем его был Ф. Ф. Фортунатов, с той или иной степенью последовательности его развивали Д. Н. Ушаков, Н. Н. Дурново, А. М. Пешковский, М. Н. Петерсон, Г. О. Винокур, В. Н. Сидоров, П. С. Кузнецов и другие представители Московской школы. Среди них был и А. А. Реформатский, который говорил: «Для меня части речи по преимуществу морфологические категории, т. е. сугубо грамматические. Это не исключает синтаксического критерия как тоже грамматического» [Реформатский 2004 [1956]].
При данном подходе основное внимание уделяется словоизменительным характеристикам, другие признаки: сочетаемость с другими словами, включая служебные, словообразовательные особенности, – учитываются лишь как дополнительные, значение также определяющей роли не играет. Противники этого подхода постоянно обвиняли его сторонников в «формализме». Вот типичное для данной точки зрения определение П. С. Кузнецова: «Прежде всего части речи представляют собой классы слов, разграничиваемые по определенным морфологическим признакам, по наличию у них тех или иных форм словоизменения, причем принимаются во внимание и формы словоизменения слов, зависимых от данных. Части речи различаются также по значению» [Кузнецов 1961: 63]. При наиболее последовательном проведении данной точки зрения знаменательные слова в том или ином языке членятся на классы лишь при наличии словоизменения, именно так и считал П. С. Кузнецов [Кузнецов 1961: 64]. Он, в частности, утверждал, что в тюркских языках неизменяемые прилагательные и наречия составляют единую часть речи [Там же: 66] (чего тюркологи обычно не делают). Также и в наши дни И. А. Мельчук остается «в рамках строго морфологического подхода» (отмечая, впрочем, что он не единственно возможный), выделяя четыре части речи: существительное, глагол, прилагательное и наречие; три первые изменяются по разным категориям, четвертая не изменяется [Мельчук 2000: 184]. Любопытно, что его классификация напоминает классификацию Варрона, используя почти те же признаки; лишь место причастия заняло прилагательное, имеющее степени сравнения (категория, не очень частая в языках мира).
Для языков с развитой морфологией такой подход имеет явные преимущества. Морфологические особенности тех или иных классов слов (по крайней мере, основных) здесь бывают очевидны. Выделяются эти классы обычно однозначно; в частности, в русистике споры и выделение неканонических частей речи чаще происходят там, где нет опоры на словоизменение: в случае неизменяемых слов (три из четырех рассмотренных в предыдущем разделе случаев, кроме последнего)58. Недаром, когда встал вопрос о формализации понятия части речи для нужд прикладной лингвистики, для русского языка данный подход оказался самым эффективным [Апресян 1966: 17–18].
Последовательно морфологический подход был вынужден отказаться от идеи универсальных грамматик о единстве частей речи всех языков, приняв тезис о том, что в некоторых языках части речи не выделяются совсем. Прежде всего, это относится к изолирующим языкам вроде китайского: именно так считали В. Н. Сидоров [Аванесов, Сидоров 1945: 84] и П. С. Кузнецов [Кузнецов 1961: 67]. Они, правда, не были специалистами по данным языкам, но к тому же выводу пришел и следовавший их идеям китайский лингвист Гао Минкай [Гао 1955]. А китаисты, находящие в изучаемом языке некоторые признаки морфологии, не соглашаются с морфологическим подходом к частям речи из-за его слишком нестандартного результата: в одну часть речи попадут неизменяемые неодушевленные существительные и наречия [Яхонтов 1968: 162]. Однако следует ли из этого, что эти слова или даже все китайские слова одинаковы по своим свойствам? Недостаточная различительная сила данных классификаций для языков с менее развитой морфологией очевидна. Скажем, для английского языка О. Есперсен считал абсурдной классификацию, в которой неизменяемый глагол must ‘должен’ и предлоги попадают в один класс [Есперсен 1958 [1924]: 65]. И как быть, скажем, с австроазиатскими языками, где «аффиксы – префиксы и инфиксы – не имеют четкой привязки к одной части речи» [Погибенко 2013: 62]?
Но и в языках с богатой морфологией оказывается невозможным на ее основе отделить наречие от междометия или категории состояния. Последовательно морфологическую классификацию слов для русского языка предложил Г. О. Винокур [Винокур 1959: 414–415], но она далеко не совпадает с традиционной, поскольку там пришлось объединить в один класс слова, на которых «морфологический анализ прекращается вообще» (предлоги, союзы, междометия и пр.) [Там же: 414]. А еще раньше ученик Ф. Ф. Фортунатова В. К. Поржезинский в единый класс неизменяемых слов включал в том числе деепричастие и инфинитив [Виноградов 1975 [1952]: 425].
Другая проблема: если в разных языках выделяют разные классы слов, то встает вопрос об их сопоставимости. Он не очень заметен при сходном составе грамматических категорий, например, в разных европейских языках, но существен, если языки типологически существенно различны. Конечно, «словоизменительные категории имеют тенденцию ассоциироваться с определенной частью речи» [Мельчук 1998: 254]. Но если мы сравним глагол русского и древнеяпонского языков, то, хотя там и там есть словоизменение, мы найдем мало общих грамматических категорий. Несомненно лишь противопоставление индикатива и императива в обоих языках, а также финитных форм, причастий и деепричастий59. У русского и айнского языков нет ни одной общей именной категории: в айнском языке есть всего одна словоизменительная категория – притяжательность (лицо и число обладателя), а множественность (только у одушевленных существительных) скорее относится к словообразованию. Хотя даже в недавних работах встречаются утверждения о том, что в любом языке глагол выражает значение времени [Ревзин 1977: 130], но это реликт представлений, восходящих к Аристотелю, признававшему в мире единственный «настоящий» язык – греческий. Отсутствие универсальных морфологических категорий глагола показал еще И. И. Мещанинов [Мещанинов 1948: 196 и др.]60.
В современной типологии постоянны примеры того, что даже в языках, обладающих словоизменением, оно может не различать части речи или в лучшем случае выделять небольшие классы слов вроде демонстративов (подробнее см. ниже, в разделе 2.8). Я. Анвард, Э. Моравчик и Л. Стассен считают, что в языке маори слова одновременно склоняются и спрягаются [Anward 2000: 30]. Х.-Ю. Зассе указывает, что в австронезийских языках (куда входит и маори) по временам и наклонениям изменяются не только глаголы, но многие другие слова [Sasse 2009: 172]. Ю. А. Ландер отмечает, что в адыгейском языке при развитой словоизменительной морфологии она не дает существенных результатов для противопоставления частей речи [Ландер 2012: 6]; в частности, дериваты с показателями времени имеют как именные, так и глагольные свойства [Там же: 7]. В этом языке отделить имя от глагола скорее можно на основе словообразования [Там же: 12]61. К подобным примерам я вернусь в разделе 2.8. Безусловно, лингвисты Московской школы попросту не учитывали подобные явления.
Все сказанное не означает, что невозможны соизмеримые классификации, но для обоснования соизмеримости выделяемых классов необходимо выйти за пределы чисто словоизменительного подхода62, необходимы другие критерии. Приведу лишь один пример: уже упоминавшиеся в предыдущей главе японские предикативные прилагательные. Эти единицы вроде takai ‘высокий’, akai ‘красный’ обладают четкими морфологическими особенностями, среди которых, прежде всего, специфические флексии -i, -ku, -katta, -kereba. В особый класс они были выделены в японской традиции еще в ранний ее период (подробнее см. раздел 2.10). За пределами Японии они обычно именуются прилагательными, прежде всего на основе типичного перевода на европейские языки. Последнее, однако, не абсолютно: среди слов данного класса (окончание на -i в словарной форме) есть ooi, oshii, hazukashii, itai, kowai, urayamashii, которые переводятся на русский язык соответственно как ‘много’, ‘жаль’, ‘стыдно’, ‘больно, болит’, ‘бояться’, ‘завидовать’. К данному классу относится и слово nai ‘не быть, не иметься’, тогда как противопоставленное слово с утвердительным значением aru – обычный глагол. То есть такие слова могут переводиться, помимо прилагательных, либо категорией состояния, либо глаголами. О семантике этих слов речь специально пойдет в разделе 2.6. Набор же их грамматических категорий чисто глагольный: различаются финитные и деепричастные формы, финитные формы имеют формы двух наклонений (индикатива и презумптива) и двух времен, деепричастия могут быть условными и уступительными и пр., есть и формы этикета (вежливости) и отрицания. Парадигма предикативных прилагательных, правда, сужена по сравнению с глагольной парадигмой; в частности, у слов этого класса нет залоговых форм и форм императива. Но окончания у этих слов иные, чем у глаголов, а некоторые формы (этикета, отрицания), в отличие от соответствующих форм глагола, являются аналитическими. Именных категорий японские предикативные прилагательные не имеют, то есть они не склоняются, но спрягаются. Подробнее о свойствах этого класса см. [Алпатов 1979б]. При строго морфологическом подходе мы никак не можем назвать его классом прилагательных. Мы можем либо считать его частью речи, не имеющей аналогов в европейских языках, либо подклассом глагола (как поступала японская традиция). В отечественной традиции для этих слов был принят компромиссный термин «предикативные прилагательные», который все-таки делает акцент на втором слове.