уровневом статусе ряда классифицирующих категорий: частей речи, именных классов и т. п.» [Там же: 126]. Однако признание приоритета значения не снимает проблемы частей речи как таковой; см. [Алпатов 2016в].
Как отмечалось выше, семантический подход исторически больше сказывался в определениях частей речи, чем в реальных основаниях для классификации. Казалось бы, на основе семантики части речи выделялись во многих грамматиках «экзотических» языков, особенно в случае, когда нет возможности выявить морфологические классы. Однако, как уже говорилось, реально в таких случаях, как правило, исходят не столько из значения, обычно строго не описанного, сколько из перевода на эталонный (скажем, английский или русский) язык. То , что эти переводы непосредственно отражают семантику, еще надо доказать.
Иногда даже в ХХ в. считали, что значения предметности, процесса и т. п. «представляют собой обобщение лексических значений слов всей части речи» [Тихонов 1968: 29]. При таком подходе полагают, что каждая традиционная часть речи обладает особым, так называемым лексико-грамматическим значением, отличным и от обобщенного лексического, и от грамматического значения. Пишут, например, что русское слово приезд обладает лексическим значением действия и лексико-грамматическим значением предметности; см., например, [Суник 1966: 31]. По мнению О. П. Суника, в любом языке мира белый – прилагательное, а белизна – существительное [Там же: 29, 53]. Однако оказывается, что так называемые лексико-грамматические значения словоформ на практике всегда соответствуют их грамматическим значениям (не всегда соответствуя лексическим). Подобные взгляды ставились под сомнение еще К. С. Аксаковым в 1838 г.: «Один и тот же корень, одно и то же содержание может явиться или именем через форму слав-а, или глаголом через форму слав-ить» [Хрестоматия 1973: 171].
Распределение слов по частям речи только по значению, без опоры на формальные признаки вряд ли может быть строгим, что отмечают многие [Anward 2000: 27; Lazard 2000: 390; Baker 2004: 309]. Но даже если рассмотреть, какие значения традиционно приписываются тем или иным частям речи, то можно видеть, что привычные части речи могут оказаться семантически неоднородными.
Особенно это очевидно в отношении существительных. Безусловно, ядро данного класса в любом, очевидно, языке составляет лексика, обозначающая участников того или иного события, но не сами события64. Такую лексику называют непредикатной, или термовой [Ревзин 1978: 147–148]. Часто не вполне точно ее называют конкретной лексикой. Такая лексика едва ли не во всех языках оказывается однородной по формальным свойствам и целиком входит в единый класс существительных65; исключение составляют разве что личные местоимения (в ряде языков, например в японском, они по морфологическим и синтаксическим свойствам не отличаются от существительных). Центральное положение таких лексем среди существительных отмечалось неоднократно, см., например, [Пешковский 1956 [1928]: 71–73; Ревзин 1978: 160–161]; осознание этого положения отражено и в традиционных определениях существительных (или имен в целом). По-видимому, существуют языки, где весь класс существительных, выделяемый по морфологическим и/или синтаксическим признакам, состоит из них; например, в айнском языке среди отглагольных имен не отмечены имена действия в чистом виде [Kindaichi, Chiri 1936: 347–352; Hattori 1971]. По мнению Г. А. Климова, в языках активного строя, к которым он относил в основном языки Америки, все имена непредикатны [Климов 1977: 111]. В таких языках просто нет слов вроде белизна, которые считал существительными в любом языке О. П. Суник.
Но в очень многих языках существуют так называемые абстрактные имена вроде русских белизна, работа, бег, прогулка, репутация, в большинстве отглагольные или образованные от прилагательных, что не случайно. Они имеют глагольные значения66, хотя их формальные свойства – именные, что отметил еще К. С. Аксаков. Поскольку участниками события могут быть и другие события (например, во фразе Шум мотора мне мешает обозначает событие мешать, одним из двух участников которого является другое событие, способное обозначаться глаголом шуметь и существительным шум), то эта двоякая роль событий – участников отражается в способе их обозначения. Слова, обозначающие события, относятся к лексике, которая в современной лингвистике именуется предикатной и распределяется по разным частям речи.
Конечно, носителям языка свойственно семантизировать любые интуитивно ощущаемые ими языковые различия. Как отмечает Д. Гил, многим кажется, что предметы, обозначаемые в его родном языке словами мужского рода, бывают особо твердыми и тяжелыми; точно так же они могут посчитать, что, например, destruction ‘разрушение’ – предмет [Gil 2009: 110]. Можно вспомнить и средневековые драматические представления моралите, где персонажами являлись Милосердие, Правосудие, Воля, Разум и даже Колики и Апоплексия, то есть все что угодно с одним существенным ограничением: для соответствующего значения в языке должно было существовать именное выражение; если оно было только глагольным, оно не могло персонифицироваться. И нынешние идеи о «лексико-грамматических значениях» (встречающиеся и у нас, и за рубежом) продолжают ту же традицию. Здесь, как указывала Т. В. Булыгина, «мы имеем дело с семантически немотивированным удвоением грамматической номенклатуры, то есть выделением квазисемантических ярлыков, полностью дублирующих грамматические понятия» [Семантические 1982: 8]. Традиционные определения существительных, апеллирующие к семантике, тавтологичны: «“Предметность в широком смысле” просто синоним слова “существительное”» [Ревзин 2009: 111].
Скорее можно согласиться с Д. Вундерлихом, который считает, что существительные могут обозначать всё [Wunderlich 1996: 18]. Глаголы этим свойством, по-видимому, не обладают; к этому вопросу я еще вернусь. Однако отмечу, что глаголы в «экзотических» языках могут передавать и значения, для нас непривычные в качестве глагольных. В австралийском языке илгар слово со значением мой отец относят к глаголам [Evans 2000: 103]. Но, по сути, в терминах родства заключены предикаты; например, отец обозначает событие (признак, отношение), участниками которого являются два человека, и одновременно одного из них.
Другой спорный вопрос, связанный с семантическими свойствами частей речи, относится к семантике прилагательных. Традиционное их отнесение к именам было основано на их морфологических особенностях в классических языках и никогда не имело разумного семантического обоснования. По значению слова этой части речи относятся к предикатной лексике, что теперь уже общепризнано, см., например, книгу [Семантические 1982]. Предложения вроде Мальчик спит и Мальчик маленький в равной степени обозначают события, имеющие того же единственного участника. «Качеств. П. (прилагательные. – В. А.) считаются “классическими” предикатами, т. к. они не включают никаких др. сем, кроме предикативных» [Вольф 1990: 397]. Тем самым, кстати, японский язык, где предикативные прилагательные близки к глаголам, более непосредственно отражает свойства этого класса лексики67. Впрочем, в современной типологии распространена и другая точка зрения, согласно которой значение прилагательного не предикативно, а выражает особое качественное значение, связанное с синтаксической функцией модификации [Lier 2017: 1239 и др.].
Однако в чем семантические различия между прилагательными и другими классами предикатных слов? Традиционно считается, что ядерная часть класса прилагательных, то есть качественные прилагательные (отвлекаемся пока от относительных и притяжательных) обозначает качества, или признаки. В работе [Ibid.: 1239 и др.], например, изучаются лексемы с качественным значением в 36 языках Океании независимо от того, можно ли считать их прилагательными или нет. В отличие от них глаголы обозначают либо действия, либо состояния. Вопрос о грани между этими значениями обсуждается, например, в нескольких разделах книги [Семантические 1982]. Различия между качествами и активными действиями очевидны, но, как уже не раз отмечалось, «различие между “качеством” и “состоянием” (если оно вообще не иллюзорно) менее разительно, чем различие между “действием” и “состоянием”» [Лайонз 1978: 343]. Если ядро существительных очевидно, то «ядро части речи прилагательное определить труднее» [Ревзин 2009: 158]. Иногда выделяют такое ядро: прилагательные величины, цвета, возраста (молодой – старый) и оценки (хороший – плохой) [Lier 2017: 1242]. Однако не всегда ясны его границы. А главное, как быть с тем, что, например, в японском языке именно ядерные значения обозначаются лексемами с типично глагольными свойствами? Там из перечисленных выше значений лишь старый выражается глагольным фразеологизмом (дословно взявший возраст) и периферийные цвета могут выражаться существительными.
Какие значения обозначаются глаголами и прилагательным (в случае, когда они разграничиваются на основе каких-либо иных критериев)? Например, в русском и японском языках круг значений нередко не совпадает: в русском языке богатый – прилагательное, болеть (горло болит) – глагол, а много – спорный класс категорий состояния, но в японском языке tomu ‘богатый’ – глагол, а itai ‘болеть’ и ooi ‘много’ – прилагательные. При расширении круга привлекаемых языков несовпадений оказывается еще больше: например, в ирокезском языке мохаук значение хороший передается глаголом [Baker 2004: 70].
Обычно специфику адъективной семантики видят в двух параметрах. Во-первых, считается, что качественное прилагательное «обозначает… качественный признак предмета, вне его отношения к др. предметам, событиям или признакам» [Вольф 1990: 397]. Фактически речь здесь идет не о семантике, а о синтаксисе: типичные прилагательные многих языков одновалентны. Однако одновалентны и многие непереходные глаголы, про которые тоже можно сказать, что они обозначают нечто «вне отношения к другим предметам, событиям или признакам». С другой стороны, даже в русском языке есть двухвалентные прилагательные вроде