Однако теперь широко распространена и обратная точка зрения. В современной англоязычной науке ее основателем обычно считается М. Сводеш (более знаменитый как создатель глоттохронологии), заявивший в 1939 г. об отсутствии различий существительного и глагола в индейском языке нутка в Канаде; см. [Bhat 2005: 442–443; Luuk 2010: 351–352]. Впрочем, еще ранее эту идею высказал французский китаист А. Масперо [Maspero 1934], отрицавший части речи в изучаемом им языке. Но литература не на английском языке часто игнорируется.
Об отсутствии частей речи в китайском языке писали в разное время и исходя из разных теоретических принципов. В разделе 2.5 упоминалась точка зрения П. С. Кузнецова и Гао Минкая, так считавших ввиду отсутствия в этом языке морфологии. Однако другие лингвисты не видели в нем частеречных различий и в синтаксисе, а иногда и в семантике. Так считал уже А. Масперо. Затем в отношении древнекитайского языка С. А. Старостин выдвинул точку зрения (устно он ее высказывал еще в 70-е гг.), согласно которой там любое слово может иметь любую функцию со стандартным изменением значения (скажем, собака – собачий – быть собакой или исполнять функции собаки) [Старостин 2007: 506–510]. Детально ее недавно сформулировал лингвист из ФРГ В. Бизанг [Bisang 2005; 2013: 278–290], также исследующий древнекитайский язык (V–III вв. до н. э.). Он указывает, что прототипический подход У. Крофта не подходит к этому языку, поскольку любое слово (по крайней мере, потенциально) может употребляться в любом качестве, иногда со стандартным изменением значения. Например, měî может в зависимости от контекста быть предикативным стативным глаголом (быть красивым), атрибутом (красивый), переходным глаголом (считать красивым), существительным (красота) [Bisang 2005: 3–5]. Существуют регулярные преобразования слов с непредикатным значением в предикаты с регулярным приращением значения: от слова Х – считать Х, вести себя как Х, становиться Х, сделать Х, выполнять функции Х и пр. [Ibid.: 25–36]. Встречаются и пары с нерегулярным соотношением семантики: видеть – глаз [Ibid.: 40], но господством регулярности семантических отношений древнекитайский язык отличается, например, от английского [Ibid.: 57]. Контекст может быть более или менее естественным для тех или иных значений, но, например, про měî трудно сказать, какое контекстное значение наиболее распространено [Ibid.: 46]. Вывод: в данном языке словарь не определяет принадлежность той или иной лексической единицы к части речи [Ibid.: 46].
Для современного китайского языка слова вроде таолунь ‘обсуждать; обсуждение’, пипин ‘критиковать; критика’ составляют значительную часть лексики, правда, видимо, меньшую, чем в древнекитайском; см. их анализ [Коротков 1968: 56–73]. Как отмечают китаисты, большинство китайских лексем современного языка, употребляемых в качестве сказуемых, способны и к употреблению в качестве других членов предложения. Исключение составляют лексемы, образованные по результативной и глагольно-предложной моделям, и одноморфемные лексемы; имеются, однако и непредсказуемые исключения [Солнцев 1956: 37; Коротков 1968: 64–66]. И. М. Ошанин еще в 40-е гг. предлагал выделить для этого языка особый класс слов, способных быть подлежащими и сказуемыми, отделяя его от собственно существительных и глаголов75. Сейчас подобная точка зрения предлагается для ряда языков, о чем будет сказано ниже. Разумеется, в нашей китаистике встречался и перенос на китайский язык концепции конверсии, разработанной А. И. Смирницким на английском материале; она позволяла сохранить традиционные части речи. Однако Н. Н. Коротков, как и В. Бизанг, указывал на принципиальное различие в степени регулярности между английским и китайским языками [Там же: 369–372].
Еще чаще, чем в отношении китайского языка, проблема существования частей речи обсуждается для австронезийских языков, более всего для тагальского и полинезийских. Тагальскому языку в данном аспекте был посвящен специальный номер журнала «Theoretical Linguistics» [TL 2009], а полинезийский язык тонга рассмотрен в нескольких публикациях, в том числе в большой статье [Brochart 1997]. Нидерландская лингвистка Э. ван Лиер рассмотрела на основе единой схемы 36 языков Океании [Lier 2016; 2017]. В отличие от китайского языка, эти языки не могут быть отнесены к языкам без морфологии, но и здесь выдвигаются аргументы в пользу отказа от выделения частей речи (по крайней мере, существительного и глагола).
Публикация [TL 2009] открывается «затравочной» статьей Д. Кауфмана, отрицающего части речи в тагальском языке, остальные авторы, среди которых и австронезисты, и типологи, определяют к ней отношение. Одни из них, иногда с оговорками, соглашаются с ней (Н. П. Химмельман, Н. Ричардс, Х.-Ю. Зассе), другие с ней спорят (М. Бейкер, Д. Гил, Э. Элдридж, К. Коч и Л. Метьюсон), третьи воздерживаются от окончательных выводов (Дж. К. Соммертсон, Дж. Саббах). Д. Кауфман в качестве базовой единицы языка рассматривает не слово, а корень, который в принципе может иметь лексическое значение любого класса. К корням могут присоединяться грамматические показатели, прежде всего залоговые, которые свободно сочетаются с любыми корнями; тем самым они не могут характеризовать какую-либо часть речи [Там же: 10]. При этом автор статьи склонен считать, что все недифференцированные элементы тагальского языка следует характеризовать как существительные (именные корни) [Там же: 17]. Его оппоненты в основном соглашаются с тем, что залоговые показатели присоединяются к любым корням, но приводят контрпримеры иного рода. М. Бейкер пишет, что тагальские существительные никогда не ведут себя как неаккузативные перфекты, что существительные и глаголы по-разному ведут себя в составе инкорпораций [Там же: 65]. К. Коч и Л. Метьюсон указывают синтаксические окружения, в которых тагальские имена и глаголы ведут себя по-разному [Там же: 132–134]. То есть один и тот же материал у разных авторов по-разному интерпретируется.
В книге [Шкарбан 1995] также данный язык отнесен к языкам со «сниженной различимостью глагола и существительного» [Там же: 8], указано и на существование «зоны пограничных явлений между ними» [Там же: 9]. Среди прочих общих свойств отмечено, что «имена и глаголы практически равны по референтной несамостоятельности» [Шкарбан 1995: 24]. Тем не менее все же Л. И. Шкарбан отмечает свойства, позволяющие найти в тагальском языке не только существительное и глагол, но и прилагательное. Помимо обычных частей речи, выделяется и специфическая: «слова-модификаторы».
Тагальский язык считается среди австронезийских языков зашедшим дальше всего в слиянии существительных с глаголами, но и индонезийский язык могут интерпретировать таким образом: пишут, что там имеются большой недифференцированный класс слов плюс мелкие закрытые классы, соответствующие наречиям и предлогам [Gil 2000: 198–200]. В исследованиях полинезийских языков также имеется большой разброс мнений, начиная от полного неразличения частей речи и кончая признанием развитой конверсии [Brochart 1997: 128]. Что касается языка тонга, то Ю. Брошарт считает, что там, несмотря на наличие показателей вида и наклонения, нельзя разграничить существительные и глаголы в обычном смысле на основе сочетаемости с ними [Ibid.: 126]. К любой единице языка присоединяется и артикль [Ibid.: 132–133]. Однако все это не означает, что все лексические единицы языка ведут себя одинаково. Наоборот, на основе дистрибуции можно выделить довольно много лексических классов, различия которых могут быть связаны с семантикой, но ни одно такое различие не может быть названо различием существительных и глаголов [Ibid.: 150]. По его мнению, если в языках типа латинского главное различие проходит между предикатной и непредикатной лексикой, то в тонга – между референтной и нереферентной [Ibid.: 158]. Впрочем, по другой точке зрения, в данном языке выделяются два класса: глаголы и все остальное [Beck 2008: 33]. Тот же автор указывает, что при присоединении тех или иных показателей к корню происходят нестандартные изменения семантики вроде маленький – детство, что не говорит в пользу отнесения корней к одной части речи [Ibid.: 31–32].
Третий класс языков, активно обсуждаемых в данном аспекте, составляют языки группы мунда в Индии, в особенности язык мундари. Это языки с еще более развитой морфологией, тем не менее и там различие существительных и глаголов оказывается неочевидным. Д. Н. С. Бхат, ссылаясь на грамматику Дж. Хофмана 1903 г., считает, что там любое слово может спрягаться и к любому слову может присоединяться локативный и инструментальный падеж; тем самым стирается различие существительных и глаголов [Bhat 2000: 58]. Впрочем, как тут же указывается, полной идентичности нет: только существительным свойственно число, только глаголам – валентность [Bhat 2000: 58]. В другой работе он уточняет, что многие грамматические показатели в мундари – не столько аффиксы, сколько предикативные клитики, присоединяемые к последнему элементу предикатной группы [Bhat 2005: 443]. А Д. Бек и здесь отмечает нерегулярные изменения семантики: одинаково с солнцем обозначается не быть солнцем, а быть солнечным [Beck 2008: 31]. Однако встает и вопрос о достоверности информации: Н. Эванс и Т. Осада подвергают сомнению данные старой миссионерской грамматики, на которую опирается их оппонент [Evans, Osada 2005: 351]. По их подсчетам, в мундари 52 % лексем могут употребляться и как существительные, и как глаголы, но 28 % только как глаголы и 20% только как существительные [Evans, Osada 2005: 382].
Четвертый класс языков, привлекший внимание типологов в плане частей речи, – кавказские языки, прежде всего абхазо-адыгские (западнокавказские). Эти языки, как и предыдущие, имеют богатую морфологию. До недавнего времени их грамматики не давали значительных отклонений от традиционной схемы частей речи. Однако в последнее время лингвистические экспедиции РГГУ и МГУ собрали полевой материал, заставивший пересмотреть многие привычные представления. Этому посвящены две работы [Ландер 2012; Михина 2009], выполненные на адыгейском материале.