По данным этих авторов, нельзя говорить, что в этих языках вся лексика одинакова по морфологическим и синтаксическим свойствам. Однако прототипические показатели, в частности временные, могут присоединяться к лексемам с разным значением; например, показатель имперфекта, присоединенный к слову со значением депутат, придаст ему значение бывший депутат [Там же: 44]. Но такие слова с глагольными показателями, по семантике оставаясь существительными, получают в предложении глагольные свойства [Там же: 45–46]. В результате автор статьи приходит к выводу: «Именная основа в адыгейском устроена принципиально отлично от глагольной, поскольку наблюдаются грамматические свойства, которые, по-видимому, могут быть обусловлены только этим отличием» [Там же: 48]. Однако словоизменение выделяет классы слов по-иному, в результате получаются два параллельных разбиения слов: на уровне лексемы и на уровне словоизменения; первое разбиение менее заметно, из-за чего может казаться, что частей речи нет [Там же: 48–49]. Также и Ю. А. Ландер разграничивает две классификации: классификацию основ по сочетаемости с теми или иными морфемами и классификацию их дериватов, в том числе сочетаний со словоизменительными показателями [Ландер 2012: 2–3]76. Также отмечается, что дериваты с показателями времени имеют и именные, и глагольные свойства. Противопоставление именных и глагольных основ выражено слабо и играет крайне незначительную роль: все они могут быть и сказуемыми, и вершинами именных групп [Там же: 10]. При этом в отличие от древнекитайского или мунда, но сходно с тагальским семантика употреблений слова в разных позициях регулярна, определяясь синтаксической функцией; впрочем, случаи нерегулярности, объясняемые через конверсию, и здесь возможны [Там же: 13]. Таким образом, Ю. А. Ландер, не отрицая возможность выделения имени и глагола в адыгейском языке, считает, что с точки зрения базовых синтаксических свойств мы имеем единый класс, который разные исследователи близких по свойствам языков считают либо глаголом, либо существительным. Ю. А. Ландер, сравнивая точки зрения, находит в каждой из них плюсы и минусы [Там же: 14–18].
Можно видеть, что два автора интерпретируют факты адыгейского языка несколько по-разному: С. М. Михина скорее соглашается различать в нем существительные и глаголы, а Ю. А. Ландер склонен к признанию единой части речи. Тем не менее они сходятся в том, что, хотя нет полной идентичности свойств лексических единиц, ни традиционные синтаксические критерии, ни обычно считающиеся главными морфологические свойства не позволяют выделить в знаменательной лексике этого языка два данных базовых класса.
В связи с возможностью или невозможностью различать существительные и глаголы рассматривают и другие языки, в частности языки Северной Америки, особенно языки салишской и вакашской групп (к последней относится и упоминавшийся язык нутка); см., например, [TL 2009: 125–131]; а также язык майя [Ibid.: 73–93] и некоторые австралийские языки. Языки салишской и вакашской групп типологически очень похожи на абхазо-адыгские при огромном расстоянии между ними (Я. Г. Тестелец, устное сообщение). Примером языка, который можно считать наиболее вероятным кандидатом на полное неразличение существительных и глаголов, М. Бейкер склонен считать язык джингулу в Австралии [Baker 2004: 90–91]. Д. Гил считает таким языком язык риау в Индонезии [Gil 2013]. В таких случаях можно говорить, что в них корни могут быть интерпретированы только с точки зрения фонологии и семантики, но не синтаксиса [Don, Lier 2013: 60].
Ж. Лазар предлагает некоторую типологическую классификацию по данному параметру [Lazard 2000: 395–413]. Наряду с языками, где части речи выделимы по разным признакам (от французского до эскимосского), имеются и языки с иными свойствами. Среди них нахуатль, где существительное и глагол существенно различаются морфологически, но не синтаксически, черкесский (близкий к вышеупомянутому адыгейскому) и салишский язык комокс, где противопоставление можно обнаружить, но оно слабо маркировано (в комокс синтаксических различий нет совсем), таитянский с небольшими различиями в морфологии и синтаксическими различиями, способными нейтрализоваться, кайюга (один из ирокезских языков, инкорпорирующий), где есть различие на уровне корней, нейтрализуемое в инкорпорациях, тагальский с полным отсутствием различий в синтаксисе, но с довольно заметными различиями в морфологии. Из приводимого материала следует, что морфологические различия, включая, по-видимому, и дистрибуционные, встречаются в таких языках чаще синтаксических, а синтаксические различия чаще наблюдаются в актантной позиции, чем в предикатной, где они могут полностью отсутствовать. Однако в итоге Ж. Лазар приходит к выводу о том, что в любом языке можно найти какие-то различия, которые разумно считать различиями существительного и глагола [Ibid.: 413]. Языки могут быть классифицированы по степени этих различий.
Итак, вопрос об универсальности противопоставления существительных и глаголов остается спорным [Beck 2008: 6]. Поскольку разные синтаксические свойства (в любом языке) и разные морфологические свойства (в языке с развитой морфологией вроде мундари или адыгейского) не могут быть абсолютно одинаковыми для всей лексики, то всегда можно найти какой-то признак или несколько признаков, отделяющих существительные от глаголов. Можно согласиться с У. Крофтом: вероятно, в любом языке при детальном анализе дистрибуции существительное отделится от глагола [Croft 2001: 78]. Вот только при таком анализе выделятся и многие другие классы. И как доказать, что именно данное различие в этом языке наиболее существенно? Статистически? Проблема остается.
Наряду с идеей об отсутствии базовых частей речи еще шире распространена и идея о том, что, помимо существительного и глагола, во многих (или даже во всех) языках выделяется еще одна часть речи, совмещающая свойства классов. Эту часть речи в англоязычной лингвистике стало принято именовать flexible, термин трудно адекватно перевести на русский язык77, я сохраню когда-то мной уже предлагавшийся [Алпатов 1990в: 39] термин имяглагол. Термины flexible и flexibility предложил в 1992 г. нидерландский лингвист К. Хенгевельд, которого обычно считают основателем данного подхода [Beck 2008: 2–3]. Однако эти же по сути идеи еще в 1948 г., как уже упоминалось, высказывал советский китаист И. М. Ошанин; его точку зрения принял и я в работе [Алпатов 1990в], придав ей общелингвистическое значение. Теории и типологии flexible сейчас посвящено немало работ, в том числе специальная книга [Flexible 2013], в которой собраны работы специалистов из многих стран.
К числу сторонников расширительного понимания данного класса принадлежит эстонский лингвист Э. Луук, который считает, что он есть в любом языке, кроме лишь искусственно созданного эсперанто [Luuk 2010: 360]. Применительно к английскому языку он указывает, что при совпадении слов разных частей речи возможны три трактовки: нулевая деривация (то есть конверсия, по А. И. Смирницкому), омонимия и выделение flexible; все три точки зрения непроверяемы (untestable), но последняя экономнее, выделяя меньшее число единиц [Ibid.: 352]. Как и Ю. А. Ландер, Э. Луук считает единицей лексики основу; английские основы делятся на N – основы, сочетаемые с аргументными грамматическими показателями, V – основы, сочетаемые с предикатными показателями, и F – основы (flexible), сочетаемые с теми и другими [Ibid.: 353]78. Если в английском языке аргументные и предикатные показатели не употребляются одновременно, то в тагальском и тонга это ограничение снимается [Luuk 2010: 353]. Разные языки различаются степенью развития каждого из классов, но среди пяти теоретически возможных систем встречаются (если не учитывать эсперанто) лишь две: система со всеми тремя классами в большинстве языков и система, где есть только flexible; последнюю систему Э. Луук признаёт в части австронезийских языков (включая не только тагальский и тонга79, но и индонезийский), нутка, салишские, мундари [Ibid.: 360–361]. При таком подходе отсутствие различий между существительными и глаголами – предельный случай максимального развития класса имяглаголов, вытесняющего два других класса.
Э. Луук отрицает возможность существования в языке только глаголов и только существительных при отсутствии противопоставленного класса. Но существует и иная точка зрения, в частности у К. Хенгевельда, учитывающего в своей классификации на основе синтаксических функций также присутствие или отсутствие в языке прилагательных и наречий. Здесь противопоставляются гибкие (flexible) и жесткие (rigid) языки; максимально гибкие языки понимаются так же, как и у Э. Луука, но если для гибких языков характерна полифункциональность, то в жестких языках сокращается количество функций. Например, в турецком языке нет прилагательных и наречий, хотя еще различаются существительные и глаголы, поскольку сохраняются лишь предикатная и аргументная функции, а в предельном случае все слова превращаются в предикаты, то есть в глаголы. В актантных позициях предикаты требуют номинализации. «Например, значение предложения Пришел некий художник передается формулой… расшифровывающейся как ‘Существует x такой, что x пришел и x является человеком’» [Ландер 2012: 14]; см. также [Anward 2000: 6–8]. Существует точка зрения, согласно которой, наоборот, в языках со стиранием различия существительных и глаголов мы имеем дело только с существительными. «Например, то же предложение Пришел некий художник в соответствии интерпретируется приблизительно как ‘Некий художник – пришедший’» [Ландер 2012: 14]. Как выше упоминалось, такой подход предложил для тагальского языка Д. Кауфман.