жно согласиться с таким утверждением: «Не грамматические категории “сопутствуют” значению части речи, а значение части речи возникает на основе этих категорий и “сопутствует” им. Это происходит, по-видимому, в результате бессознательного семантического обобщения слов, уже отнесенных к определенному классу по грамматическим признакам… Обобщенные семантические представления являются лингвистической фикцией – эквивалентом грамматических классов в языковом сознании носителей языка» [Леонтьев 1968: 34]. Вполне согласуются с таким подходом и встречающиеся у разных лингвистов идеи о выделении частей речи по совокупности признаков, о возможности пересечения классов и «выпадения» отдельных слов из классификации.
Исследования афазий и детской речи в целом действительно подтверждают эти предположения, хотя не все тут ясно. При моторной афазии, в которой нарушаются способы хранения слов, но сохраняется словарный запас, больные, ранее знавшие, что такое части речи, теряли способность к их выделению, но сохраняли при этом способность классифицировать слова по значению (то же отмечается и для маленьких детей [Цейтлин 2009: 274]). Больные даже после того, как их заново обучали тому, что такое части речи, говорили, что свобода – глагол или прилагательное, бег – глагол, спать – не глагол, затруднялись отнести к какому-либо классу слова жить, умереть. Но при этом предметные существительные или активные глаголы определялись правильно [Лурия 1947: 71–74]. Отмечают, что и в ситуации формирования языка у детей поначалу основную роль играет семантика, но в дальнейшем вырабатывается отличная от чисто семантической система частей речи [Baker 2004]. Подобные данные хорошо демонстрируют, что семантические классы слов и части речи – не то же самое, и подтверждают мнение о фиктивности «лексико-грамматических значений». На уровне слов-предложений еще нет частей речи [Цейтлин 2009: 274], затем формируется представление о них, причем для русскоязычных детей ключевым процессом является понимание устройства разных парадигм, что также подтверждает значимость морфологической основы для классификации слов в исконной европейской традиции и в ее русском варианте вплоть до современности.
В опытах Д. Л. Спивака обнаруживалось, что при постепенном уменьшении запаса слов появляется заместительная лексика, дублирующая в миниатюре каждую часть речи. На последних стадиях распада лексики все прилагательные заменялись на этот самый, глаголы – на делать, наречия – на нормально [Спивак 1980: 146]. То есть представление о частях речи очень устойчиво. Отмечено, кстати, что и выделение самой нетрадиционной в концепции Л. В. Щербы части речи – категории состояния имеет психолингвистические основы и подтверждается данными инсулинотерапии [Спивак 1980: 145–146]. Можно отметить и упоминавшуюся в предыдущей главе различную сохранность тех или иных частей речи при разных типах афазии.
Выше также говорилось и о том, что при разных видах афазий по-разному функционируют знаменательные и служебные слова. Это также подтверждает идею об их разнородности. При этом границы этих классов слов при лингвистическом анализе и на основе изучения афазий могут не совпадать. Например, самостоятельные (так называемые ударные) местоимения лингвисты обычно включают в число знаменательных слов, поскольку они свободно образуют высказывания. Однако при исследованиях афазий они оказываются сходными со служебными словами [Якобсон 1983: 141]. Возможно, их роль в психолингвистическом механизме чем-то аналогична роли служебных слов. Не удивительно, что и в традиционной лингвистике местоимения иногда исключают из числа знаменательных слов [Шахматов 1952: 30], а китайская традиция относила их к «пустым словам».
В последние годы все большее развитие получает нейролингвистика, способная изучать не только частично действующий речевой механизм у афатиков и маленьких детей, но и нормальное функционирование этого механизма. Одной из первых публикаций такого рода является статья [Kemmerer, Eggleston 2010], посвященная психолингвистическим коррелятам имени и глагола. В ней указывается на существование особых долей мозга, ответственных за представления размера, цвета, структурных черт воспринимаемого; они действуют и при произнесении или восприятии их именных обозначений. В ответ на слово, обозначающее лошадь на том или ином языке, происходит репрезентация лошадиной формы. Другие доли мозга ответственны за планирование, выполнение и перцептивное понимание действий; они, вероятно, включаются и при обработке глаголов действия. Все это не зависит от конкретного языка [Ibid.: 2688]. Тем самым противопоставление прототипических (в смысле У. Крофта) существительных и глаголов универсально, но между этим уровнем и уровнем конкретных слов имеется промежуточный уровень подклассов слов, здесь разные языки различаются [Ibid.]. В статье ставится задача связать пока что развивающиеся отдельно друг от друга нейролингвистику и типологию. Безусловно, такого рода исследования только начинаются, многое остается пока неясным, но они подтверждают гипотезу о том, что среди многих возможных классификаций слов существует лишь одна «навязываемая» носителям языка.
Итак, традиционные понятия частей речи, как и понятие слова, имеют психолингвистическую значимость. В памяти человека слова, как можно предполагать, хранятся в виде некоторых групп, имеющих общие свойства. Особенно важны такие словесные группировки для восприятия речи, когда полученные сигналы сопоставляются с их аналогами в памяти. Хранимые в памяти группы слов могут быть не вполне однородны по своим свойствам, но для разных языков типично использование некоторых наиболее очевидных опознавателей, позволяющих легко их идентифицировать. Такими опознавателями для многих языков выступают морфологические признаки (склонение, спряжение и пр.), могут быть значимы и синтаксические свойства групп слов. Все эти признаки могут по-разному выступать в зависимости от строя языка. Существенно и противопоставление самостоятельных (знаменательных) и несамостоятельных (служебных) слов (недаром оно присутствует во всех лингвистических традициях), среди самостоятельных единиц наиболее значимо различие имени и глагола, хотя в изолирующих языках оно сглажено. Менее значимы такие классы, как прилагательные и наречия; прилагательное в одних языках – разновидность имени, в других языках – разновидность глагола. Противопоставление классов, обычно четкое в наиболее типичных случаях, на периферии оказывается размытым. И как быть с языками без частей речи или с выделением лишь периферийных классов? Можно ли считать, что в психолингвистическом механизме человека отдельное хранение групп слов необязательно? Или же оно основывается на каких-то других принципах? Многое тут неясно, но можно надеяться на дальнейший прогресс в нейролингвистических исследованиях.
Глава третьяАнтропоцентричный и системоцентричный подходы к языку
3.1. История двух подходов к языку
В предшествующих главах рассматривались различные подходы к понятиям слова и части речи в мировом языкознании. Было показано, что в отношении слова можно выделить словоцентрический (исторически первичный) и несловоцентрический (имеющий разные варианты) подходы; нечто аналогичное можно обнаружить и в истории изучения частей речи.
Представляется, что и в отношении слова, и в отношении частей речи мы имеем дело с частными случаями более фундаментального различия двух подходов исследователя языка к своему объекту. Эти два подхода я первоначально предлагал назвать «интуитивным» и «исследовательским» [Alpatov 1987], но сейчас более удачными мне представляются термины «антропоцентричный» и «системоцентричный», предложенные Е. В. Рахилиной [Рахилина 1989], чей подход, сформировавшийся независимо от предлагаемого здесь, достаточно к нему близок86.
Антропоцентричный подход исторически первичен и представлен в различных национальных лингвистических традициях: европейской, индийской, арабской, китайской, японской и др. Идеи европейской традиции продолжали служить общепринятой базой для описаний языка вплоть до XIX в. включительно. Позднее этот подход потерял всеобщность, но продолжал и продолжает сохраняться, безусловно господствуя в практической сфере (учебная литература, практическая лексикография), а в последние десятилетия даже расширил свои позиции, особенно в семантических исследованиях [Рахилина 1989: 51].
Все традиции формировались на основе наблюдений над каким-то одним языком, языком культуры соответствующего ареала: древнегреческим, классической латынью, санскритом, классическим арабским, вэньянем в Китае, бунго в Японии. Это не обязательно был родной язык авторов описаний (известно, например, что автор самой знаменитой арабской грамматики Сибавейхи был по происхождению перс), но всегда был им хорошо известен. Каждый исследователь являлся носителем этого языка (практическое знание каких-то других языков роли не играло), даже если пользовался им лишь на письме (как это было с вэньянем). Задача исследователя в таком случае – осмысление и описание своих представлений носителя языка, именно эти представления именуют лингвистической интуицией. Эти представления и есть истинный исходный пункт анализа, тогда как тексты всегда играли лишь подчиненную роль. Они, прежде всего, были нужны как источник подтверждающих примеров, прежде всего подтверждающих соответствие авторской интуиции языковой практике и/или языковым нормам87.
В таком случае перед исследователем не стоит задача открытия языковой системы, он изначально ею владеет. Например, если исследователь русского языка одновременно является его носителем, он еще до начала своего исследования знает, что в предложении Учитель несет большой портфель четыре слова, а не три и не пять, что слова учитель и