портфель при всех различиях в значении относятся к одному классу слов, а слова несет и большой – к двум другим разным классам. Знает он и, например, то, что ключ от замка и ключ в лесу – разные слова, а дом как здание и дом как место жительства семьи – одно слово, хотя и в разных значениях, и т. д. Конечно, он при этом опирается не только на свою интуицию, но и на интуицию предшественников, закрепленную и в лингвистических сочинениях, и в школьных учебниках. Процедуры членения текста на слова, распределения слов по частям речи, разграничения омонимии и полисемии и т. д. в общем виде при словоцентричном подходе не нужны, недаром их не было в лингвистике до начала формирования структурного подхода. Они появлялись лишь в сравнительно периферийных спорных случаях, когда вставал, например, вопрос о том, в каких случаях считать отдельным словом отрицание не, к какой части речи отнести слово надо или считать ли омонимами птицу журавля и колодезный журавль. В таких случаях сама лингвистическая интуиция не дает четкого ответа, и лингвисты могут придумывать различные критерии, нередко дающие разный результат. Упоминавшаяся в первой главе точка зрения А. И. Смирницкого, предлагавшего двухступенчатую процедуру членения текста на слова (на первом этапе на основе очевидности, то есть интуиции, на втором этапе с использованием критерия остаточной выделимости), представляет собой экспликацию такого давно сложившегося подхода, который может быть назван антропоцентричным.
В центре внимания исследователя при антропоцентричном подходе находится иная проблема: какие свойства имеют те или иные уже известные единицы языка. Заранее зная, что в слове банка пять звуков, из которых второй и пятый одинаковы88, а остальные разные, исследователь начинает выяснять, по каким признакам а, к, б, н отличаются друг от друга. Поэтому еще в античности научились делить звуки на гласные и согласные, позже сложились понятия гласного верхнего подъема, взрывного согласного и т. д. (многие из них появились в индийской и арабской традициях раньше, чем в европейской). Умея пользоваться некоторым словом, составитель словаря выясняет основные характеристики его значения, отличия от близких по смыслу, но не тождественных слов. Аналогичным образом описывались свойства частей речи, отношения между значениями многозначного слова и т. д.
Такого рода описания кажутся вполне естественными, и их практическая полезность несомненна. Впрочем, такая естественность относительна. Для носителя китайского языка последовательность банка будет восприниматься как состоящая из двух «звуков» – бан и ка, первый из которых далее может делиться на инициаль б и финаль ан, второй – на инициаль к и финаль а89. Для носителя японского языка та же последовательность90 делится на три единицы (соответствующие в европейской терминологии морам): ба, н и ка. Именно эти единицы и фиксируются соответствующими лингвистическими традициями даже в наше время [Алпатов 2005: 30–32]. Кажется, ни один русист не видел необходимости обосновывать точку зрения, в соответствии с которой слово банка надо делить на пять фонем, а не, скажем, на две слогофонемы (хотя для китайского и близких по строю языков вопрос «фонема или слогофонема (силлабема)» дискутируется в западной и отечественной науке [Касевич 2006: 113–136]) или на три японских «звука». Выделение фонем, а не слогов или мор для русского или английского языка в качестве базовых единиц – исходное допущение, которое не требует доказательства91. Но и крупный японский лингвист первой половины ХХ в. Хасимото Синкити, уже знакомый с западной фонологией, считал, что последовательности вроде ма, ри может выделить любой носитель языка, но разделить их на согласную и гласную части способен лишь тренированный лингвист [Хасимото 1983 [1932]: 61–62]92. Так что представления, которые интуитивно кажутся не только естественными, но и универсальными, могут таковыми и не быть.
Описанный выше основанный на интуиции подход затем начал подвергаться критике, поскольку он не соответствовал критериям научности, установившимся к началу ХХ в. Эти критерии были разработаны в естественных науках, но начали переноситься и в науки о человеке. В частности, традиционные словоцентрические определения слова уже не могли считаться определениями в строгом смысле, поскольку «в них не указан такой набор допускающих практическую проверку свойств, по которому мы могли бы однозначно относить тот или иной встретившийся нам объект к классу слов или неслов» [Апресян 1966: 15]. Но при опоре на интуицию этот набор за редкими исключениями указывать и не нужно. Другой вопрос – можно ли такие попытки описания свойств слова называть определениями.
Критики традиционного антропоцентричного подхода отмечают и нередкое несоответствие между привычно выделяемыми свойствами единиц и языковой реальностью. Как отмечалось во второй главе, это несоответствие хорошо видно на примере частей речи. Например, антропоцентричные определения частей речи, как правило, либо целиком семантичны, либо, по крайней мере, включают в себя семантический компонент, опираясь на понятие предметности, действия, качества и т. д. (чисто морфологическое определение Варрона, жившего в Риме в I в. до н. э., – редкое исключение). Но, как я уже отмечал, не всякое существительное обозначает предмет, нет четкой семантической грани между качествами и состояниями и т. д. (см. вышеприведенное высказывание Н. Д. Арутюновой). Однако такой разнобой естествен, поскольку попытка объяснения того, что интуитивно ясно, может и не совпадать с природой вещей. Для носителей языка грамматика почти не осознается и используется автоматически, тогда как семантика гораздо более осознаваема, что и проявляется в определениях [Леонтьев 1965: 34].
Но главная трудность антропоцентричного подхода проявилась, когда круг исследуемых языков в Новое время начал быстро расширяться. Пока круг учитываемых языков состоял из типологически близких и генетически родственных языков Европы93, выработанный им понятийный аппарат был вполне приемлем. Но миссионерские и прочие описания далеких по строю от них «экзотических» языков были слишком явно неадекватны. Расширение языковой базы и возврат к синхронной лингвистике к началу ХХ в. потребовали иного подхода.
Иной, системоцентрический подход появился во второй половине XIX в. Если не считать специфических областей вроде экспериментальной фонетики, где антропоцентризм невозможен в принципе, то впервые системоцентризм нашел отражение у предшественников структурализма, в том числе у И. А. Бодуэна де Куртенэ; подход к слову в работе [Бодуэн 1963 [1904]] – типично процедурный. Затем он отразился у Ф. де Соссюра и его последователей в различных направлениях европейского и американского структурализма.
Этот подход «в отличие от антропоцентричного подхода, приближающего лингвистику к психологии и философии… пытается сблизить ее с естественными науками в современном их понимании. Согласно этому подходу, язык есть некоторая почти независимо от нас функционирующая система. Лингвист изучает ее законы, носитель языка им подчиняется» [Рахилина 1989: 50]. «Анализируя речевой материал, лингвист старается преодолеть “путы” антропоцентризма и взглянуть на язык “со стороны”, т. е. так, как рассматривает внешний мир физик» [Вардуль 2000: 4]. Исходный пункт анализа в этом случае – множество устных или письменных текстов. Основным способом исследования становится сопоставление текстового материала, выявление сходств и различий тех или иных отрезков текста, позиционных характеристик, сочетаемости и т. д. В отличие от антропоцентричного подхода здесь важную роль играет строгая формулировка процедур исследования (ср. подробное обсуждение этой проблемы в дескриптивизме и глоссематике, проводимое несколько по-разному).
Дескриптивизм, во многом развившийся в связи с изучением «экзотических», особенно индейских языков, разработал эти процедуры очень тщательно и довел принципы системоцентричного подхода до большой последовательности; о связи дескриптивистских концепций с отказом от наблюдений над собственной психикой см. [Фрумкина 1984]. Основатель этого направления Л. Блумфилд, как уже упоминалось, считал, что объект изучения лингвистов – «шум, производимый органами речи»; см. [Белый 2012]. Анализ шума и интуиция явно несовместимы. Крайнее выражение данные принципы нашли в так называемом дешифровочном подходе, при котором для исследователя не существует ничего, кроме текстов и исследовательских процедур; образец такого подхода – книга [Harris 1951]. З. Харрис писал: «Главной целью исследования в дескриптивной лингвистике… есть отношение порядка расположения (аранжировка) или распределения (дистрибуция) в процессе речи отдельных ее частей или признаков относительно друг друга» [Харрис 1960 [1951]: 154]. Изучение значения он считал избыточным [Там же: 155–156]. Дешифровочный подход высветил и трудности системоцентризма, о которых речь пойдет ниже.
Но и не столь крайние направления структурализма стремились избежать обращения к интуиции исследователя. Один из участников Пражского лингвистического кружка Й. Коржинек был против того, чтобы учитывать в лингвистическом исследовании «языковое чутье наивного носителя языка», поскольку это чутье «чаще всего оказывается очень примитивным по сравнению с языковым чутьем лингвиста» и в нем много предрассудков. Поэтому «языковое чутье наивного информанта неправильно расценивать – а это присуще некоторым лингвистам – как критерий, важный также и для лингвистики» [Коржинек 1967 [1936]: 318–319]. При этом Й. Коржинек попросту отрицает интроспекцию: «Любой говорящий на языке начинает осознавать языковую структуру, “языковые нормы” в процессе изучения языка (родного и иностранного), и это изучение основывается на устных и письменных высказываниях