окружающих, то есть в принципе на том же самом материале, на котором основывается и теоретическая работа лингвиста» [Там же: 318] (курсив мой. – В. А.). То есть носитель языка делает то же, что лингвист, исходящий из системоцентричного подхода, только хуже и с предрассудками. Осознание собственных представлений лингвистом или обычным носителем языка Й. Коржинек не предусматривает.
Можно видеть, что антропоцентризм и системоцентризм различаются, прежде всего, разным отношением к двум точкам зрения на язык: точке зрения носителя языка и точке зрения исследователя. Любопытно привести мнения на этот счет двух лингвистов первой половины ХХ в., бывших современниками, но ничего не знавших друг о друге и работавших в разных странах в рамках разных традиций. Это отечественный лингвист А. М. Пешковский и японский ученый, основоположник школы «языкового существования» Токиэда Мотоки.
А. М. Пешковский в статье [Пешковский 1960 [1923]] разграничивал научную (объективную) и обиходную (нормативную) точки зрения на язык. Научная точка зрения «диаметрально противоположна обычной, житейско-школьной точке зрения»; при научной точке зрения «в мире слов и звуков… нет правых и виноватых», но она, «для современного лингвиста сама собой подразумевающаяся, столь чужда широкой публике» [Пешковский 1960: 232–233]. Лингвист одновременно является и носителем какого-то языка, а в своей деятельности он должен быть и теоретиком, и практиком; есть чисто научный подход к языку, основанный на объективной точке зрения, но есть и прикладные науки, где «мост между наукой и жизнью вполне налажен» [Там же: 241]. Под прикладными науками в то время понимались преподавание и нормализация языка. Токиэда Мотоки писал о двух позициях по отношению к языку: это позиция субъекта и позиция наблюдателя. Позиции субъекта «придерживаются те, кто воспринимает язык как средство выражения мысли и осуществляет свою деятельность в виде формирования идей, произнесения звуков, написания письменных знаков или же, находясь в позиции слушающего, пользуется языком как посредником при понимании идей собеседника, читает письменные знаки, слышит звуки, понимает смысл… Этой платформы мы придерживаемся и тогда, когда выбираем выражения, подходящие для данного собеседника… отличаем удачные выражения от неудачных, различаем литературный язык и диалекты… Существует и другая, отличная от предыдущей точка зрения, согласно которой язык рассматривается как объект: его наблюдают, анализируют, описывают… Находясь на этой платформе, наблюдатель языка… попадает в положение постороннего, обозревающего языковую деятельность» [Токиэда 1983 [1941]: 91–92]. Оба лингвиста отмечают нормативность, оценочность точки зрения носителя языка и объективность точки зрения исследователя.
Если А. М. Пешковский различал и считал необходимыми два типа лингвистических исследований, то Токиэда, говоря о соотношении двух точек зрения, признавал лишь один из них. Его подход противоположен взглядам Л. Блумфилда или Й. Коржинека. По его мнению, «точка зрения наблюдателя возможна только тогда, когда имеет своей предпосылкой точку зрения субъекта» [Там же: 95]. Токиэда считал, что единственным научным методом является субъективное переживание языка (родного или чужого), а затем наблюдение (интроспекция) над этим переживанием [Там же: 95–97]. То есть в отличие от большинства европейских традиционалистов он осознанно принимал антропоцентричный подход, вполне справедливо отмечавшийся им в японской лингвистической традиции на раннем ее этапе, до европеизации. Вся книга Токиэда Мотоки, впервые изданная в 1941 г., полемична по отношению к идеям Ф. де Соссюра и Ш. Балли, в которых он также справедливо увидел стремление разграничить и развести точки зрения субъекта и наблюдателя. Из этого делается, однако, вывод о том, что всю концепцию Ф. де Соссюра и его последователей надо отвергнуть, с чем трудно согласиться.
Антропоцентричный и системоцентричный подходы всегда влияли друг на друга, и не всегда их легко отграничить. С одной стороны, как выше уже упоминалось, и при антропоцентричном подходе оказываются нужными исследовательские процедуры для интуитивно неясных (чаще всего периферийных) случаев. С другой стороны, весьма значительно и влияние антропоцентричного подхода на системоцентричный, не всегда осознаваемое. Это влияние проявляется по-разному.
Наиболее очевидный случай составляет сохранение традиционных подходов и решений применительно к хорошо описанным языкам, особенно к родному языку исследователя. В первой главе приводился пример: Л. Блумфилд дал определение слова как минимальной свободной формы, но не стал на его основе пересматривать традиционные границы слова для английского языка, передаваемые на письме пробелом. Однако зависимость от наследия антропоцентрического подхода могла быть и гораздо более фундаментальной. Тенденция пользоваться лишь четко определимыми понятиями и выделять лишь соответствующие этим определениям единицы и классы единиц, наблюдавшаяся, например, у некоторых дескриптивистов, не стала преобладающей. Это хорошо видно на примере понятия слова. Даже дескриптивисты, несмотря на теоретические декларации, обычно не отказывались от выделения этой единицы в описаниях конкретных языков и уделяли немало внимания выработке критериев членения текста на слова (пример – работы Б. Блока по японскому языку): еще большее место понятие слова занимало в европейском структурализме. Однако, как отмечалось выше, «они не соответствуют по объему тому множеству объектов, которые фактически называются данным термином» [Апресян 1966: 15]; там же приводятся примеры таких несоответствий [Там же: 12–15].
Ю. Д. Апресян, в 60-е гг. безусловно стоявший на позициях системоцентризма, считал такие определения столь же неточными, как и традиционные «определения» слова, не позволяющие его выделить. Однако, как отмечалось в первой главе, такие определения, в отличие от традиционных, могут быть вполне точны и однозначны сами по себе. Сомнение вызывает лишь то, насколько их правомерно считать определениями именно слова, а не какой-то другой единицы (тем более что разные определения могут давать применительно к конкретным языкам разные результаты). Тогда Ю. Д. Апресян считал, что определение слова, одновременно работающее и соответствующее традиции, вполне может быть получено, если только не пытаться его построить на семантической основе. Однако с тех пор лингвистика не приблизилась к решению данной задачи.
Аналогичным образом Ю. Д. Апресян рассуждал в книге 1966 г. и в отношении частей речи. Неконструктивности традиционных «определений» он противопоставлял последовательно морфологический подход Ф. Ф. Фортунатова и его школы [Апресян 1966: 16–18]. Однако, как уже говорилось во второй главе, последовательно морфологическая классификация частей речи даже в русском языке не во всем совпадает с традицией, что отмечал еще Г. О. Винокур, а ко многим языкам она вообще неприменима.
И так оказывается не только с понятиями слова и частей речи, но и с фонемой, лексемой, полисемией и многими другими традиционными лингвистическими понятиями, выделение которых на основе критериев естественно-научного типа оказывается затруднительным94. Например, насколько мне известно, не существует универсальной лингвистической процедуры сегментации текста на фонемы. Акустические процедуры сегментации речевого потока, разумеется, существуют, но их результаты не всегда совпадают с принятым в фонологии членением. Реально исследователь в основном исходит из представлений о фонемных границах в родном языке и отождествляет с ними сегменты исследуемого языка; лишь в наиболее спорных случаях используются эксплицитные процедуры (ср. подход А. И. Смирницкого к выделению слов). В отношении фонемной парадигматики, на первый взгляд, ситуация иная: существует вполне системоцентричная теория дифференциальных признаков Р. Якобсона, Г. Фанта и М. Халле. Однако один из ее создателей был вынужден признать, что акустические корреляты некоторых дифференциальных признаков, в частности резкости – нерезкости, достаточно сомнительны [Фант 1965: 214–216]. Этот факт не означает того, что пользоваться теорией дифференциальных признаков не следует. Не надо лишь считать ее строго системоцентричной (на что, по-видимому, претендовали ее создатели), она представляет собой лишь попытку максимального отвлечения от антропоцентризма, присутствующего в ней имплицитно.
В случае фонемной парадигматики построить модель интуитивно осознаваемой единицы относительно легко. Впрочем, и здесь последовательное проведение некоторого принципа может приводить к интуитивно неприемлемому решению. Хорошо известно, как много места занимала в выступлениях противников Московской фонологической школы критика положения о и/ы как вариантах одной фонемы, хотя с позиций этой школы такое решение вполне обоснованно: два звука всегда встречаются в разных позициях95. Но именно здесь ученым этой школы убедить оппонентов было труднее всего, и не потому, что слова, начинающиеся с ы, существуют на периферии русского языка: интуитивно, по-видимому, и и ы ощущаются как разные звуки.
Гораздо труднее оказывается приблизиться к интуитивно осознаваемым единицам и классам единиц в отношении грамматики. В 50–60-х гг. очень популярной была идея построения математических моделей фонемы, слова, грамматических категорий и т. д. В отечественной науке она получила наибольшее развитие в работах И. И. Ревзина и Ю. К. Лекомцева, см. особенно [Ревзин 1967; Лекомцев 1983]. При этом, чтобы как-то приблизиться к традиционному объему понятия, приходилось использовать очень сложный и изощренный математический аппарат, однако гарантии полного совпадения с традицией все равно не было. Постепенно отношение к формальным (не обязательно даже строго математическим) моделям такого рода понятий стало достаточно скептическим. Показательна появившаяся уже в начале 80-х гг., когда такие модели иногда еще строили, статья [Крылов 1982], в которой разбирается вопрос о моделировании понятия лексемы. При этом убедительно показаны практически непреодолимые трудности, возникающие при попытках выработать собственно лингвистические, не опирающиеся на интуицию критерии выделения этого, казалось бы, ясного и бесспорного понятия.