мский 1972 [1965]: 10]. А ведь термин ментализм для Л. Блумфилда и его последователей был общим названием для всех отвергавшихся ими направлений, так или иначе основанных на антропоцентризме. Именно антропоцентризм восстанавливался Н. Хомским в правах.
Изменение подходов стало заметным в том числе и среди ученых, начинавших свою деятельность в прежней парадигме. Одним из них в отечественной науке был А. Е. Кибрик (1939–2012), отразивший это изменение в ряде статей конца 70-х – 80-х гг., вошедших затем в книгу [Кибрик 1992]; особенно существенна статья «Лингвистические постулаты», впервые опубликованная в 1983 г. и переработанная в 1992 г. Вот часть его постулатов. «Адекватная модель языка должна объяснять, как он устроен “на самом деле”». «Всё, что имеет отношение к существованию и функционированию языка, входит в компетенцию лингвистики». «Сложны лингвистические представления о языке вследствие их неадекватности, а язык устроен просто» [Кибрик 1992 [1983]: 19, 20, 25]. Но устройство языка «на самом деле» не может изучаться чисто системоцентрически, оно требует обращения к процессам, проходящим внутри человека, прежде всего в его мозгу, и отказа от известной концепции «черного ящика». А. Е. Кибрик указывал: «То , что считалось “не лингвистикой” на одном этапе, включается в него на следующем. Этот процесс лингвистической экспансии нельзя считать законченным… И каждый раз снятие очередных ограничений дает новый толчок лингвистической теории, конкретным лингвистическим исследованиям» [Кибрик 1992: 20]. В том числе этот процесс касается и вопроса о «способе существования» не только фонемы, но и других единиц, включая слово и части речи. И. А. Бодуэн де Куртенэ и Е. Д. Поливанов были правы в своем психологическом подходе, однако в то время такой подход был слишком расплывчат для анализа конкретного материала.
Что же касается формализации и математизации, то вопреки постулатам позднего структурализма и генеративизма А. Е. Кибрик заявлял: «Всякое хорошее формальное описание может быть изложено и неформально» [Кибрик 1992 [1977]: 43]. Он также указывал на ограниченность формальных моделей и на причины этого: «Не стоит говорить о такой формализации, которая создается исключительно ради самой себя и не обеспечивает нового, более глубокого понимания предмета, лишь переписывая другим способом давно известные неформализованные истины» [Там же: 42]. «Далеко не все языковые явления поддаются описанию с помощью правил-предписаний… Все это заставляет усомниться в универсальности алгоритмического способа мышления и строить деятельностную модель языка на принципе неполной детерминированности» [Кибрик 1992 [1989]: 33]. Во многом А. Е. Кибрик пришел к тому, что в 60-е гг. говорил представитель противоположного лагеря В. И. Абаев, видевший в «ненужной математизации» «бегство от человеческого фактора» [Абаев 2006 [1965]: 122], хотя В. И. Абаев, разумеется, был неправ, сводя допустимое использование математики в лингвистике лишь к статистическим методам. Впрочем, и последняя точка зрения сейчас возрождается, хотя и не в столь крайнем виде. Вот что пишет совсем молодой лингвист: «Математика проникла в лингвистическое образование в 1950-е – 1960-е гг., но тогда наиболее перспективной казалась дискретная математика, а вовсе не статистические методы… Однако в дальнейшем оказалось, что дискретная математика, в частности математическая логика, важна лишь для некоторых узких областей лингвистики (например, для формальной семантики), тогда как без статистики сейчас немыслимы ни фонетика, ни психолингвистика, ни корпусная лингвистика, ни почти никакая другая область науки о языке. Лингвистика в этом отношении сблизилась с социологией, психологией, медициной и многими другими науками – как социально-гуманитарными, так и естественными» [Пиперски 2017: 136].
Любопытна и эволюция В. А. Успенского (редкий пример сочетания в одном лице крупного математика и крупного лингвиста). Можно сопоставить две его статьи разных лет, недавно переизданные в составе одной книги. В статье [Успенский 2013 [1964]] в полном соответствии с духом того времени предложена математическая модель фонемы. Но в написанной на полтора десятилетия позже статье [Успенский 2013 [1979]] речь идет не о фонологии, а о семантике, математический аппарат не используется. На основе контекстов употребления восстанавливаются «вещные коннотации» русских существительных авторитет, страх, радость, горе, то есть ассоциации, с ними связанные. Как пишет автор, «можем предположить, что лексические значения конкретных существительных, если и не хранятся непосредственно в виде чувственных образов, то, во всяком случае, тесно связаны с такими образами. Не является ли этот механизм хранения универсальным, распространяющимся и на абстрактные существительные, которые, таким образом, оказываются связанными в мозгу со своими чувственными восприятиями в форме вещных коннотаций?» [Там же: 270]. Последняя гипотеза интересна и кажется правдоподобной, но в 1979 г. (как и сегодня) еще не могла быть ни доказана, ни опровергнута. Первая статья – пример системоцентризма, вторая статья – пример антропоцентризма.
А. Е. Кибрик, также поначалу сторонник системоцентризма, в более поздней работе заметил: «Процесс лингвистической экспансии» «направлен в сторону снятия априорно постулированных ограничений на право исследовать такие языковые феномены, которые до некоторого времени считаются недостаточно наблюдаемыми и формализуемыми и, следовательно, признаются непознаваемыми» [Кибрик 1992 [1983]: 20]. Ведущими направлениями в современной лингвистике стали прагматика, теория речевых актов, дискурсный анализ, лингвистика текста, изучение картин мира, речевых жанров и др. Эта тенденция стала очевидной во многих странах, в том числе и в СССР, затем в России. И очевидно, что в перечисленных направлениях господствует антропоцентризм.
Это, разумеется, не означает, что системоцентричные, в том числе формальные, методы не используются в современной лингвистике, пусть они уже не претендуют на полное господство. Системоцентричный подход – не просто иллюзия, как полагал Токиэда Мотоки. Вполне возможно для определенных целей отвлекаться от антропоцентризма, аналогичные абстракции применяются и в других науках. Попытки обойти антропоцентричные основания лингвистики были логически уязвимы, но они дали и дают бесспорные результаты. Надо только отдавать себе отчет, на каких этапах анализа мы основываемся на интуиции, а на каких мы используем строгие методы, поддающиеся проверке. Это особенно важно для описания языков, по строю отличных от родного языка исследователя.
3.2. О влиянии родного языка на русских, англо-американских и прочих лингвистов
Хочется специально остановиться на одном из аспектов проблемы антропоцентризма в языке: на влиянии на лингвистическое описание родного97 языка лингвиста. В предыдущих главах об этом уже говорилось не раз; я уже отмечал, что такое влияние представляет собой фактор, не всегда преодолимый даже в наше время. Например, англоязычные японисты постоянно находят послелоги или частицы там, где японисты – носители русского языка обнаруживали словоизменение (см. раздел 1.8). Но хочется рассмотреть проблему в более общем контексте, выходя за пределы различий подходов к слову и частям речи.
Рассмотрим еще некоторые примеры. Один из них касается фонологии. Для носителей русского языка палатализация согласных – важнейший звуковой признак, получивший значительное развитие в языковой системе и отмечаемый в орфографии (один из немногих фонологических признаков, которому – конечно, в других терминах (твердости и мягкости) – учат в школе). Когда русскоязычный лингвист описывает какой-нибудь иной язык, для него искать в нем фонологически значимую палатализацию столь же естественно, как искать там противопоставление по звонкости-глухости. Однако как фонологический (не фонетический) признак она в английском языке отсутствует, и носители этого языка обычно не склонны ее замечать и в других языках. Так происходит с японским языком, что видно не только в лингвистических описаниях, но и в транскрипциях. В русской транскрипции Е. Д. Поливанова слово со значением «гость» будет записываться как кяку, а слово, обозначающее традиционную меру длины (30,3 см), как сяку; в преобладающей сейчас латинской транскрипции (разработанной в XIX в. миссионером из США Хэпбёрном) соответственно как kyaku и shaku: единство системы теряется. Некоторые из палатализованных японских фонем имеют дополнительные призвуки: более заднее образование у переднеязычных, а у других фонем призвуков нет. И носители английского языка при наличии призвука слышат только его, воспринимая палатализованные s, t, dz как sh, ch, j, а при его отсутствии обнаруживают вставку йота. Отсюда теперешний разнобой в русском языке, когда сосуществуют варианты, заимствованные непосредственно из японского языка (суси, Хитати) и пришедшие к нам через английский (суши, Хитачи). Подробнее см. [Алпатов 2008а].
Теперь вернемся к трактовке японских падежных и ряда других грамматических элементов, которые лишь в отечественной традиции могли рассматриваться как аффиксы. В русском языке «неоформленные» слова без грамматических аффиксов – либо служебные, либо относящиеся к периферийным классам лексики (междометия, часть наречий), либо более многочисленная, но также периферийная часть существительных. Поэтому для лингвиста, исходящего (может быть, и бессознательно) из русского языка как точки отсчета, кажется естественным случай, когда и в исследуемом языке слово «оформлено», имея в своем составе грамматические аффиксы. Если же такого аффикса явно нет, то более естественным может казаться трактовка его отсутствия как нуля, чем как совпадения слова с основой.
Признание падежной аффиксации в японском языке приносило, с точки зрения русской традиции, ряд преимуществ. В этой традиции грамматическая категория, например категория падежа, выделяется в том или ином языке лишь в случае, если хотя бы часть ее форм выражается внутри слова. Возможны аналитические формы, но не может быть парадигмы, состоящей только из них. Если какой-то класс значений выражается только с помощью отдельных слов, то это не грамматическая категория (микросистема), а совокупность конструкций (например, послеложных), редко рассматриваемая как целостная система. Возможно, этот фактор воздействовал на создателя концепции японского падежного словоизменения Е. Д. Поливанова. В данном случае, по-видимому, разные привычки носителей русского языка вступают в противоречие: в языке должны быть, с одной стороны, падежи, с другой стороны, грамматическое оформление слова. То и другое совмещается в концепции падежного словоизменения, однако идея об аффиксальном характере японских падежных показателей оказалась уязвимой, об этом я уже писал в разделе 1.8. Сама же японская система приименных синтаксических показателей вполне сопоставима с системами падежей в тех языках, в которых они есть; подробнее см. [Алпатов и др. 2008. 1: 185–240]. Рациональнее оказалось отойти не от идеи падежа, а от иде