знаменательные и служебные, но редакция международного сборника потребовала исключить не термины, но сами понятия, что означало бы написать другую статью. Синтаксически несамостоятельные слова, как отмечалось в 2.9, могут называть particles или clitics, но можно ли так называть, скажем, вспомогательные глаголы? А русский термин частица у́же по значению, чем particle.
С другой стороны, до недавнего времени не имели точного русского эквивалента англоязычные термины phrase и clause. Первый из них – не то же самое, что фраза в русской традиции: фраза – более или менее то же самое, что предложение, но phrase может быть словосочетанием и даже словом. Петя читает интересную книгу – целая фраза, но ее компоненты фразами не являются. Но в составе sentence (не phrase!) Peter reads an interesting book и Peter, и an interesting book, и reads an interesting book – phrases, но, например, reads an interesting или Peter book ими не являются. Русскому термину словосочетание точнее всего соответствует как раз phrase, но не наоборот: словосочетание не может равняться одному слову. Такой подход, с точки зрения носителя русского языка, стирает важное различие между словом и словосочетанием102. А термины sentence и clause покрываются термином предложение, не будучи синонимами: sentence может состоять из нескольких clause, но не наоборот. Термин clause близок к русскому придаточное предложение, но не идентичен ему: сложносочиненное предложение делится на clauses, но не на придаточные предложения. Наконец, термину главное предложение, как и термину знаменательное слово, нет принятого эквивалента в английском языке.
Таким образом, мы имеем два ряда терминов: sentence – clause – phrase – word и предложение – словосочетание – слово. Точного соответствия нет. Правда, в самое последнее время в некоторых школах российской лингвистики распространился термин клауза, но это уже прямое влияние англоязычной традиции, все более становящейся международной.
И дело не просто в терминах. Для носителя русского языка синтаксис – это, прежде всего, согласование и управление, выражаемые словоизменением. Случаи влияния порядка вроде отмеченного в сноске 101 – не частое явление. Такое представление естественно выражается и в том, что компонентами предложения признаются слова (любые или только знаменательные), но не словосочетания. Однако носитель английского языка, по-видимому, не привык находить опору в формах слов, тогда как их порядок для него почти всегда важен, а синтаксически наиболее тесно связанные компоненты в норме должны и стоять рядом. Поэтому русская традиция пошла по пути грамматики зависимостей и по пути разграничения главных и придаточных предложений, а англоязычная – по пути грамматики составляющих и выделения phrase. Конечно, жесткое влияние родного языка не обязательно (показателен пример хотя бы французского слависта Л. Теньера), однако часто оно заметно.
По-видимому, проявляется оно и в рассмотренном в разделе 1.6 разном «весе» понятия слова в разных вариантах европейской традиции. Мы уже видели, что оно было центральным в европейской традиции тогда, когда она полностью или частично исходила из греческого и/или латинского эталона. В ее русском варианте это сохранилось, но в западноевропейских вариантах с ХХ в. слово начало отходить на задний план, что заметно уже у А. Мейе и Ш. Балли; позже оно стало вообще исчезать. Показательно включение морфологии в состав синтаксиса в генеративизме и некоторых других направлениях западной лингвистики. Характерны приводившиеся в первой главе отрицающие слово мнения С. Поттера, М. Хаспельмата и других лингвистов. И мы видели, что объективные критерии выделения слов в английском или французском языке специалистами устанавливают с бóльшим трудом, чем в синтетических языках вроде латинского или русского. В 1.10–1.12 было показано, что эти различия имеют психолингвистическое значение. Для носителей русского языка важна, прежде всего, словоформа, почти всегда включающая аффиксы (хотя бы нулевые) в свой состав, а для носителей английского языка, лишь на позднем этапе языкового развития осваивающих свои аффиксы, важнее морфема и основа.
Разумеется, психолингвистические механизмы языка универсальны, что, однако, не значит, что они абсолютно идентичны и независимы от строя конкретного языка и от конкретного носителя. В том числе можно считать необходимым для носителя любого языка существование лексикона и вычислительных процедур, о которых говорилось в 1.10. Однако базовые единицы лексикона в разных языках могут иметь разные лингвистические свойства, а их классы могут не до конца совпадать. Это относится не только к языкам, послужившим основой разных традиций, но и к языкам, обслуживаемым разными вариантами европейской традиции; особенно это видно в случае языков, далеко разошедшихся в своем строе, вроде русского и английского.
«Естественно… что когда лингвист переходит от описаний родного языка к построению общей теории языка, основные понятия построенной им теории часто сохраняют тесную связь с фактами, которые хорошо представлены в его родном языке» [Зализняк, Падучева 1964: 7]. Влияние особенностей родного языка более прямо отражается в описании при антропоцентричном подходе, но оно может проявляться и в разных вариантах системоцентричного подхода103.
Таким образом, «даже в современном мире, как далеко ни зашла глобализация, можно обнаружить известную корреляцию между стилем научного исследования и национальной почвой» [Клубков 2011: 5]. И различия в стиле, вероятно, имеют и психолингвистические причины. Но если когда-то самые разные языки описывались по латинскому эталону, то в эпоху глобализации происходит (не только в рамках генеративизма) экспансия англоязычной традиции, примером может служить внедрение, в том числе в русистику, понятия клаузы.
3.3. Словарные и грамматические языки
Следует разобрать еще один аспект, связанный с изучаемыми здесь проблемами. Наличие и значимость в языке системы операций с лексиконом может по-разному сказываться на строе того или иного языка. Как представляется, именно эти различия лежат в основе известного противопоставления флективных, агглютинативных и изолирующих языков.
О каждом из этих трех понятий написаны горы литературы. Еще в начале XIX в. братья Шлегели и В. Гумбольдт разделили все известные им языки мира на флективные, агглютинативные и изолирующие, первоначально именовавшиеся аморфными104 (В. Гумбольдт выделял еще инкорпорирующий тип, но делал это по другим основаниям). С тех пор данная проблематика стала одной из «вечных тем» лингвистики. Вся суть стадиальной концепции давно стала достоянием истории, любое понимание флексии, агглютинации и изоляции подвергается критике, не раз говорили о нечеткости и неясности самих этих понятий, тем не менее эти понятия и соответствующие им классы языков пережили не одну смену научных парадигм и продолжают жить. Видимо, все же основатели типологии интуитивно нащупали нечто существенное и важное, хотя и не смогли дать ему адекватное объяснение.
Существует много разных определений флексии (или фузии), агглютинации и изоляции; о различных пониманиях этих терминов см., например, [Реформатский 1965; 1967: 270–271; Скаличка 1967: 388; Успенский 1965; Солнцева, Солнцев 1965; Булыгина, Крылов 1990а, б]; писал об этом и автор данной книги [Алпатов 1985, 1996]. Прежде чем предложить еще один возможный, на наш взгляд, подход к разграничению этих понятий, отметим два, не всегда четко осознаваемых свойства многих типологических классификаций, основанных на понятии флексии, агглютинации и изоляции.
Во-первых, исходный пункт – не эталонные признаки, а эталонные естественные языки. Эталонными флективными языками были древнегреческий, латинский, позднее также санскрит, а для лингвистов России и СССР – в первую очередь русский. Эталонным агглютинативным языком чаще всего бывал турецкий, но мог быть и монгольский, татарский, венгерский и т. д., однако всегда либо уральский, либо (чаще) алтайский язык. Изолирующим эталоном всегда был китайский; впрочем, и здесь учитывались фактически два языка, не вполне совпадающих по свойствам: классический (вэньянь) и новый («мандаринский»). Обычно исследователь уже заранее знал некоторые свойства этих языков (реальные или несколько утрированные), далее эти свойства обобщались, очищались от неизбежных исключений и непоследовательностей, затем полученный результат мог распространяться на другие языки.
По воспоминаниям П. С. Кузнецова, в начале 30-х гг. невежественный аспирант московского НИИ языкознания, читая студентам пробную лекцию на тему «Морфологическая классификация языков», на вопрос, что такое агглютинация, ответил: «Это монгольское слово». Ответ не столь анекдотичен, как это может показаться. Аспирант, не зная латинского происхождения термина, верно уловил суть его употребления. Можно по-разному понимать агглютинацию, исходить из какого-либо одного признака или множества признаков, но всегда это будут признаки, которые свойственны монгольскому и близким к нему алтайским языкам (и отчасти уральским). И в наши дни в число признаков агглютинативных языков включают и явно ареальные признаки этих языков вроде сингармонизма, см., например, неподписанную статью «Агглютинация» в «Лингвистическом энциклопедическом словаре» 1990 г. То же в целом можно сказать и про изолирующие языки.
Отметим любопытные данные книги [Квантитативная 1982]. В ней вводится среди прочих «индекс агглютинативности», связанный с соединением морфем без изменений на стыках (традиционно – один из основных признаков агглютинативности). Я не совсем согласен с тем, как в книге подсчитывается данный индекс (см. [Алпатов 1991]), но и при внесении коррективов соотношение между языками типа турецкого и типа китайского остается тем же. Подсчет этого индекса для разных языков дает нетрадиционные результаты: наиболее «агглютинативными» оказываются как раз изолирующие язы