Изолирующие языки словарны. И не удивительно, что китайская традиция самостоятельно не выработала грамматику как способ описания. Хотя там и существовало понятие «пустого слова», более или менее соответствующее служебному слову, но описывались эти «пустые слова» словарно, были даже их специальные словари. Первая грамматика в Китае появилась в 1898 г. уже под европейским влиянием.
Агглютинативные языки типа алтайских оказываются промежуточными между максимально словарными и максимально грамматическими. В одной из статей традиционное описание агглютинативной словоформы уподобляется «паровозу с вагончиками» [Вахтин 1994]. Н. Б. Вахтин спорит с таким описанием, но скорее его возражения сводятся к тому, что в реальных языках ситуация может быть сложнее и возможны сдвиги по шкале в сторону флективности. В таких языках к корню (как правило, с одной стороны) примыкает некоторое множество грамматических и/или полузнаменательных элементов, причем грань между чисто грамматическими (словоизменительными) и словообразовательными менее ясна, чем во флективных языках. В то же время синтагматические границы элементов сравнительно очевидны и проводятся более или менее однозначно. В одном отношении крайности сходятся: и во флективных, и в изолирующих языках число грамматических элементов (будь то аффиксы или служебные слова) относительно невелико. Редко в какой флективной словоформе можно встретить более трех-четырех аффиксов, много «пустых слов» подряд тем более невозможно. Но в агглютинативных языках количество грамматических элементов максимально как в парадигматическом, так и в синтагматическом плане: единиц, именуемых в грамматике аффиксами, послелогами, частицами, много, а к корню может присоединяться до десятка таких «вагончиков», что невозможно ни во флективных, ни в изолирующих языках.
Как трактовать такие языки в отношении разграничения между грамматикой и словарем? Возможны по крайней мере три подхода.
Наиболее распространенный способ описания связан с тем, что агглютинативные языки описываются по образцу флективных, т. е. максимально грамматических. Основная часть грамматических элементов трактуется как аффиксы, грамматика сводится, прежде всего, к парадигмам, обычно в виде привычных таблиц склонения и спряжения. Подобное описание не столь явно неадекватно, как это бывает при попытках выделения парадигм в изолирующих языках. Для большинства алтайских и некоторых уральских языков аргументом в пользу такого подхода является сингармонизм, дающий сравнительно четкий критерий для выделения словоформ.
Отметим, однако, два момента. Во-первых, подобный способ описания не может до конца следовать флективной модели. В последней явно преобладание парадигматической морфологии над синтагматической. Если для санскрита внутрисловная синтагматика описывается детально из-за многочисленных сандхи, то для русского языка о ней могут вообще не упоминать ввиду ее тривиальности. Однако для агглютинативных языков в любой грамматике (кроме самых традиционных, типа миссионерских) большое место занимает синтагматика. См. экспликацию синтагматических правил в «грамматике порядков» [Ревзин, Юлдашева 1969], основанной на выдвинутых в 40-е гг. идеях Н. Ф. Яковлева. Для таких языков вполне достаточно перечислить служебные элементы и правила их порядка и сочетаемости. Стремление же дать для этих языков полную таблицу всех возможных словоформ, очень важное для грамматистов позапрошлого и начала прошлого века, теперь отошло на второй план: это и сложно и во многом избыточно.
Во-вторых, вызывает сомнение психологическая адекватность такой модели (в отличие от флективных языков). Уже величина парадигм препятствует этому. В первой главе говорилось о полутора миллионах форм глагола в арчинском языке (он не принадлежит к числу эталонных языков, но типологически к ним близок). Построить такую парадигму в виде таблицы с перечислением всех форм затруднительно. Тем более трудно представить, что носители таких языков строят все эти формы видоизменением одной исходной. Естественнее считать, что такие последовательности получаются соположением отдельно осознаваемых элементов. С этим естественно сочетается и еще одно часто выделяемое отличие флективных и агглютинативных языков: в агглютинативных языках основа слова обычно может выступать как целая словоформа, т. е. обладает четкой выделимостью, чего часто не бывает во флективных языках (это заметили уже авторы «Грамматики Пор-Рояля»). Такой процесс «присоединения вагончиков к паровозу» в традиционной европейской модели имеет место, но не при описании словоизменения, а, например, при описании сочетания целого слова с предлогом и артиклем. Тем самым понятие аффикса для флективных и агглютинативных языков объективно оказывается различным.
Другой возможный способ описания агглютинативных языков – чисто словарный (квазикитайский). Такой способ существовал в Японии в первые века после освоения китайской лингвистики. Однако уже к XVIII в. от него отказались при описании глагола и предикативного прилагательного. Для японского языка возникает необходимость введения регулярных правил сочетаемости грамматических элементов. Во многом поэтому в Японии была самостоятельно сформирована грамматика как особый вид описания.
В японской традиции с конца XVIII – начала XIX в. мы имеем третий вид описания, в целом сохранившийся и в современной науке. Этот подход заслуживает внимания уже потому, что основан на наблюдении за языком, который в целом можно считать агглютинативным. Иные агглютинативные языки так и не стали основой самостоятельных традиций. Вначале тюркские языки описывались по арабскому, а монгольские – по тибетскому эталону. Позднее исследования таких языков, выполненные их носителями, стали следовать, прежде всего, русскому варианту европейской традиции (в наши дни возродилось описание тюркских языков по арабскому образцу). О японском подходе я писал ранее [Алпатов 1979а: 25–31, 49–51], в этой книге о нем уже шла речь в разделе 1.7.
Здесь также грамматика отделяется от словаря, но несколько иначе. Основу морфологии составляет не парадигматика, а синтагматика. Для каждого грамматического элемента, прежде всего, выявляется, с какой из форм словоизменения глагола (или предшествующего грамматического показателя, которые тоже могут иметь парадигму) он сочетается. (Ср. описание предлогов в русских грамматиках, где обязательна информация о том, с каким падежом они сочетаются.) По-видимому, именно такое описание психологически наиболее адекватно. При этом выделение парадигм, пусть в урезанном виде, связано с тем, что японский язык в подсистеме глагола обладает несомненным сходством с флективными языками. В то же время служебные go, как и служебные слова европейских языков, записываются и в словарь, именно там обычно описывается их семантика.
Отметим и разное традиционное выделение частей речи, безусловно связанное со строем языка. Оно важно и для флективных, однако для флективных языков классов обычно больше: уже в античности выделяли девять частей речи. Но ни в одном варианте японской традиции их не выделялось больше пяти. В изолирующих же языках границы частей речи не очевидны, а различия в свойствах единиц чаще индивидуальны, чем стандартны; поэтому китайская традиция не имела общепринятых классификаций, кроме выделения «пустых» и противопоставленных им «полных» слов.
Итак, на одном полюсе находятся изолирующие языки типа китайского, который Ф. де Соссюр справедливо оценивал как «ультралексический» [Соссюр 1977: 166]. Такие языки могут быть описаны почти целиком с помощью словаря с добавлением лишь правил порядка элементов. На другом полюсе – «ультраграмматические», по Ф. де Соссюру, флективные языки; их можно также назвать парадигматически ориентированными. Для их описания необходима грамматика, причем в ней большое место, особенно в морфологии, занимает парадигматика. Агглютинативные языки находятся в середине шкалы и могут быть названы умеренно грамматическими или синтагматически ориентированными. Для их описания желательно сочетание словаря и грамматики, но часть описания, концентрируемая в грамматике для флективных языков, здесь может быть перенесена в словарь; в самой же грамматике синтагматика преобладает над парадигматикой. Такие различия, вероятно, связаны с психологической адекватностью той или иной модели описания.
3.4. О различиях двух подходов
Итак, антропоцентричный и системоцентричный подходы реально существуют, хотя, вероятно, точнее было бы говорить о чисто антропоцентричном и относительно системоцентричном подходах. В этом различии проявляется и относительная самостоятельность языковой системы. Конечно, такая система – абстракция более высокого уровня, чем психолингвистические механизмы людей. Это та основа, на которой формируются такие механизмы, более или менее единая для всего языкового коллектива. Психолингвистические механизмы мозга пока лишь в малой степени поддаются прямому изучению, хотя нейролингвистика в последнее время стала довольно активно развиваться. Пока все же больше материала дает анализ афазий и детской речи, позволяющий, в частности, разделить эти механизмы на отдельные блоки. В случае детской речи эти блоки формируются не одновременно, а в случае афазий часть из них (при разных афазиях разная) выходит из строя. Однако психолингвистические механизмы могут как-то реконструироваться через интроспекцию. Что касается языка в смысле Ф. де Соссюра, то основным методом изучения остается анализ текстов. При этом оба описания обычно понимаются как изучение одного и того же феномена. Однако результаты получаются несколько разными, несмотря даже на то, что эти описания часто перекрещиваются друг с другом. На основе текстового анализа, даже как-то коррелированного с интуицией, постоянно получаются интуитивно неприемлемые или спорные решения, причем их тем больше, чем последовательнее проводятся системные принципы анализа.
Тем не менее фонема (по Московской школе), минимальная свободная форма (по Л. Блумфилду), так называемое фонетическое слово и многие другие единицы, выделяемые при открыто или скрыто системоцентричном анализе, – не фикции и не результат ошибок исследователей. Уже приводились слова С. Е. Яхонтова о том, что пять значений термина «слово» – «правильные, потому что они отражают какие-то объективно существующие… явления» [Яхонтов 2016 [1963]: 114]. Они вполне закономерно вычленяются при анализе текстов, их реальность может подтверждаться данными диахронии, соответствующие концепции могут обладать предсказательной силой и т. д. В этом проявляется автономность языка. Однако функция этих единиц (по крайней мере, многих из них) в лингвистическом описании двояка: они – и отражение некоторых текстовых закономерностей, и модели единиц, ощущаемых путем интроспекции. Сказанное о языковых единицах относится и к выделяемым классам этих единиц. Язык автономен от индивидуальных психолингвистических механизмов, но не независим от них, поэтому на деле любое системоцентричное описание проверяемо данными языковой интуиции